- Права такого не имеешь, бригадир.
- Шучу, конечно, но язык нельзя распускать… А тебе, Лабзин, совсем серьезно говорю - сними язык с плеча! Одним словом, не треплись. Надоело!
Но Лабзин не унимался - он не мог жить без таких разговоров. И однажды Кривцов, который после контузии ходил, опираясь на палку, с раздражением сказал, что за такую брехню надо бы гнать с завода.
Лабзин вскочил и закричал:
- Меня выгнать? За что?
Он сорвался с места и убежал на кухню. Через секунду с треском распахнулось окошко, через которое подавалась еда из кухни. Высунув из него голову, Лабзин закричал:
- Идите сюда! Все проверяйте, по книгам, по накладным - как хотите! Если что не сойдется, вешайте на заводских воротах!
Но тут все дружно рассмеялись.
- А чтоб вас!.. - Он с треском захлопнул дверцу. - Неси им кипяток! Заварку всыпала? - послышался за стеной голос Лабзина.
- Беспокойный мужик…
Снаряды зачастили. Снег на заводских дворах закоптел от разрывов. Электровоз и тележки, вмерзшие в пути, были разбиты, рельсы покорежены.
Однажды обстрел запер людей в цехе на круглые сутки. Гитлеровцы яростно обстреливали подходы к площадке, где строился корабль.
"Неужели они нащупали нас?" - с мучительной тревогой думал Снесарев.
К утру с крыши по пожарной лестнице спустился молодой артиллерист-наблюдатель. Он продрог и падал с ног от усталости.
- Нет ли закурить? - тихо спросил он, снимая рукавом полушубка иней, слепивший ресницы.
Ему молча свернули закрутку. Было понятно, что он голоден, но все не ели со вчерашнего дня.
Утром в столовую прибежала Надя.
- Надо им принести туда что-нибудь! Они же не ели! - накинулась она на Лабзина.
- Знаю, что надо. А как принесешь? - сердито откликнулся Лабзин. - У меня военного транспорта не имеется.
- Надо супу снести туда.
- Есть у нас суп. Горячий. Пусть пришлют - отпущу. Пожалуйста!
- Да ведь им-то два раза по этому месту идти, товарищ Лабзин.
- А нам?
- Нам? - Надя задумалась.
- Вот то-то и оно…
- Нет, погодите, не "то-то и оно"! Пойдем принесем и останемся там, пока не утихнет.
- Выдумки! - Лабзин отвернулся и стал скоблить ножом стол. - И чего вы от меня все хотите? - вдруг закричал он.
- Нет, вы так не отвертитесь! - Надя схватила его за руку, вырвала нож и бросила в сторону. - Собирайтесь! Немедленно собирайтесь!
- Пусти! От чего это мне отвертываться, девчонка!
- Вам это поручили, вы и должны… Мы как на фронте. И нечего разговаривать! Где термос?
- Я не нанимался под снарядами ходить.
- Ах, так? Трус! - кричала Надя. - Гнать таких надо! Гнать с завода!
- Не ругайся. Сама иди!
- И пойду! Давайте посуду.
Спустившись во двор, Надя почувствовала, что одной ей не донести тяжелый термос. Она остановилась в нерешительности. Кого бы позвать на помощь? Оглядываясь, она заметила, что к ней с салазками направляется Лабзин.
- Ну, пойдем вместе… Только не ругайся! - сказал он, криво улыбаясь.
- Я сгоряча…
- Сгоряча! Лабзин то, Лабзин се… Ох, надоело!.. Ты можешь и совсем не ходить - сам дотащу.
- Нет уж, давайте вместе.
Они благополучно миновали разрушенный корпус, прошли двумя внутренними дворами. На тех местах, где оголилась земля, Надя сзади подталкивала салазки. Когда огибали угол котельной, Лабзин поглядел вперед и остановился:
- Нет прохода. Подождем… покуда.
Надя молча оттолкнула его.
Из цеха издалека увидели, что какой-то человек поравнялся со щитом, на котором до войны вывешивали портреты лучших людей. Сколько снарядов с завыванием пронеслось над щитом, а он все еще стоял среди воронок на почерневшем снегу.
Человек этот постоял, сделал несколько шагов и вдруг упал. Он скрылся в облаке снежной пыли. Снаряд ударил совсем близко от него - метрах в тридцати.
- Кто бы это мог быть, ребята? - спросил Пахомыч, осторожно приоткрыв дверь, вглядываясь вперед. - И несет что-то. Не вижу.
- Термос несет.
- Термос?
- Не несет, за веревку его тащит.
- Значит, кашевара нашего послали. Ну, добро!
- Зря мы Лабзина ругали.
Грохнули еще два разрыва. Человек поднялся, перебежал и снова повалился у сугроба. На стенках термоса заиграло солнце. И тогда Снесарев узнал, нет - почувствовал… Это была Надя! Надя в ватнике, повязанная большим белым платком. По платку он и узнал ее.
- Шальная! - волнуясь, крикнул Снесарев. - Ну шальная же! Ведь не дойти сюда! В воронку! Скорее в воронку! - Он распахнул дверь.
Громко кричать Снесарев не мог - он закашлялся, схватился за горло.
- Постой! Ганька крикнет. Ну-ка! - сказал Пахомыч.
И Ганька пронзительно завопил:
- Лежи! Не вставай!
Прошла томительная минута. Ганька заметил, что термос пошевелился.
- Лежи! - опять заголосил он.
Артиллерист-наблюдатель, стоявший в стороне и что-то незаметно мастеривший, подвинулся вперед и метнул к тому месту, где виднелся термос, крючок на тонком тросе.
- Зацепи его за ручку! За руч-ку! Мы потащим! - неистово закричал Ганька. - Зацепи-и!
- Эх-х! - вздохнули все разом.
Крючок упал метрах в десяти от сугроба.
- Оставь его там! Оста-вь! Не ходи сюда! - надрывался Ганька.
Все отошли от двери и столпились возле пролома в стене, сквозь который особенно хорошо был виден этот угол двора. Сорок или пятьдесят метров были сейчас неодолимы.
- Ганька, - сказал артиллерист-наблюдатель, - крикни погромче, чтоб укрылась за трансформаторной будкой. Там тише.
- Ползи за трансформатор! За транс-фор-ма-тор! Брось бидон!
- Ползет, ползет, - шептал артиллерист. - Так, так… Н-ну…
Надя скрылась из виду. А солнце все еще играло на стенке термоса.
Обстрел продолжался. Открытое место заволокло дымом. Ветер, поминутно менявший направление, нес его то в сторону канала, то назад. На мгновение становилось светлее, потом опять заволакивало подходы. Ударили почти сразу два или три тяжелых снаряда. В цехе жалобно зазвенели железные перекрытия.
- В самое время она ушла… - сказал Пахомыч. - Нет ли закурить?
Махорка у всех кончилась. Пахомыч стал пить из огромной кружки остывшую воду. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, вдруг закапавшие по его бороде, и отчаянно выругался. Тут он вспомнил, что рядом стоит Ганька, и досадливо махнул рукой.
- Да что это такое! - кричал он, топая ногами. - Почему он нас держит? То не дает работать, то голодными держит. Долго так будет? Я спрашиваю: долго так будет?
В эту минуту он, всегда такой оживленный и бодрый, казался старым и беспомощным.
Выглянув в пролом, Ганька сказал:
- Опять кто-то идет.
Пахомыч посмотрел в ту сторону:
- Господи, неужели Лабзин?
- Он! Журавль!
Лабзин, таща за собой салазки, падал в снег, полз, перебегал. Потом, низко пригнувшись, он стал толкать салазки вперед. Так он дотащился до цеха и прислонился к стене, тяжело дыша:
- Принимайте! Эх, ложки-то я забыл! А хлеб - вот…
Термос был наполовину пуст, корпус пробило осколком. Остатки супа обледенели. Их растопили в котелке.
- Второй раз я эту девчонку уже не пустил! - смущенно говорил Лабзин. - Все-таки я когда-то строевой был. Для меня обстрел - тьфу!
Все расхохотались:
- Обстрелы - тьфу, только переползать не любишь?
Лабзин нахохлился, потом улыбнулся и вздохнул:
- Нет, не люблю. Меня от этих снарядов всего выворачивает, прямо больной становлюсь.
5. "Понтонеры"
Дней на десять установилось удивительное затишье. Снаряды пролетали где-то вдали. Они уже почти не мешали работе.
Но вскоре поздно ночью за Снесаревым прибежал Пахомыч. Он отчаянно заколотил в дверь:
- Вставай, беда!..
Они понеслись через темные дворы. Снесарев почувствовал, что в воздухе тянет гарью. А потом он увидел мгновенно взметнувшееся пламя. Сбоку мелькнули силуэты людей. Это была аварийная команда. Возле цеха кого-то укладывали на носилки-полозья.
- Ну что? - спросил Пахомыч.
- Кончается… - негромко ответили из темноты.
- Сторож тут стоял, когда ударили, - торопливо объяснял Пахомыч. - Вот его и задело.
Опять в стороне мелькнули отблески пламени.
- Снегом, снегом забрасывай! - кричали там. - Кидай снег с крыши!
В отблесках огня Снесарев увидел сорванную с петель дверь цеха. Вбежав внутрь, он споткнулся и едва удержался на ногах. Снесарев и Пахомыч, окликая друг друга, стали осторожно продвигаться вперед.
- Сначала в тот склад ударило, - задыхаясь, говорил Пахомыч. - Ветошка загорелась. Зря не вывезли ее, вся промаслена… Потом еще куда-то ударило, потом три влепило сюда. Подряд три, подряд!
Снесарев направлял во все стороны лучи фонарика. У него сжималось сердце. Даже в этом слабом, неверном свете он увидел, что разрушения были большие. Сварочные аппараты, недавно установленный здесь болторезный станок - все лежало в обломках. На ребро свалился тяжелый верстак.
Сразу стало понятно, что эти три снаряда отодвинули работу далеко назад, почти к тому давнему дню, когда матросы, присланные адмиралом, расчистили площадку.
Утром у заводских ворот Снесарев встретил адмирала и Ваулина. Снова был осмотрен цех. Света, который падал сквозь широкие пробоины, было достаточно.
- Точно ли у вас известно, куда падали снаряды? - спросил Ваулин.
- Нет, - ответил Снесарев, - систематических наблюдений мы не вели. У нас есть только приблизительные данные.
- За все время?
- За последний месяц они точнее.
- Ну, давайте и приблизительные и точные…
Ваулин сидел над планом завода. Он делал на нем пометки цветным карандашом. Весь лист покрылся синими и красными кружками. Возле многих кружков были проставлены даты. У других кружков, где стоял вопросительный знак, сведения считались недостоверными. Так были отмечены те места на территории завода, где разорвались снаряды.
- Может быть, тут и есть своего рода закономерность, - сказал Ваулин. - Но вывод делать еще рано. И наблюдения надо вести тщательно. Можете вы поставить дело так, чтобы точно обозначался день и час падения снаряда?
- Думаю, что удастся.
Адмирал в раздумье глядел на план завода.
Совещание длилось долго. Утром пришла группа матросов. В ней было больше людей, чем в прежней. Матросы стали приводить в порядок другую площадку. Между двумя площадками проложили дорогу. Решено было работу, насколько удастся, дублировать. Всегда будут стоять наготове грузовики. В случае опасности грузовики увозят самое ценное. Часть людей отправляется с машинами, другие немедленно уходят в укрытие.
- Обстановка, что и говорить, очень напряженная. - Снесарев развел руками. - В ней, я бы сказал, есть даже элементы военной тактики.
- Да, приходится хитрить, - сказал адмирал.
- Людей, людей у нас мало!
- Вам пришлют подкрепление с другого завода. Но, скажите, не смущает ли все-таки вас такая сложная организация работы? Должен признаться, что я услышал сомнение в вашем голосе, - сказал адмирал.
- Что же делать? Завтра мы это проверим.
- Как?
- Попробуем провести пробный тактический маневр.
Странному на первый взгляд занятию было посвящено следующее утро. Оно выдалось тихое. Вдали от завода раздавались редкие разрывы. Но люди вели себя так, словно находились в зоне обстрела.
- Огонь! - пронзительно кричал Ганька.
И машина, стоявшая наготове, - машина, на которой было сложено самое ценное, то, что не могло быть пополнено из запасов, уходила на запасную площадку. И люди действовали как под настоящим огнем.
Несколько раз в течение дня повторялся этот утомительный маневр. Всем он надоел.
Спустя сутки работа возобновилась. Снесарев опасался, что теперь люди будут работать не так горячо, не так уверенно, как прежде.
- Если один снаряд может все снести, руки у людей опустятся…
- Нет, не опустятся, - возражал Пахомыч. - Ты видел когда-нибудь, как понтонеры работают?.. Не видел? Разнесет понтоны снарядами, а они опять и опять собирают, пока не наведут. Так и мы, брат! Ты смотри - за все время ни одного прогула! Ну, может, поворчат, а скажи им, чтобы шли по домам - завтра сами наведаются, не нужны ли.
Работа стала томительно тяжелой. Часто не хватало самого нужного. Но всегда Пахомыч выручал. Он знал завод до мелочей. Он разыскивал такие детали, за которыми собирались посылать самолет. Нужны были сверла, и Пахомыч откуда-то приносил сверла, лучше которых на заводе не было и в мирное время. Труднее всего было подобрать трубы. Он рылся в кладовых, в пустых цехах, откуда-то снимал, подгонял, примерял, совершенно запарился, но собрал нужный комплект. Иногда он отправлялся с грузовичком на другие заводы, к старым знакомым, и привозил то, что было необходимо.
- Пахомыч, - спросил его кто-то, - а откуда эти плиты, которые мы положили на укрытие?
Мастер подумал, пошевелил губами и ответил:
- А плиты эти, милый мой, от "Аскольда" остались. Вон с каких пор лежали у нас!
- Как - от "Аскольда"? Что за штука?
- Не штука, а крейсер. Еще в царское время, перед германской войной, запасный комплект броневых плит для него готовили. Никакому кораблю больше не подходил. Часть плит потом переплавили, а эти остались. Н-да… Давно это было. Я тогда еще парнишкой был, не умнее, чем ты сейчас, друг.
В эти дни в Пахомыче произошла перемена, которую не сразу заметили: он больше не рассказывал о своем приятельстве с легендарным Петром Акиндиновичем Титовым. Почему? Об этом можно было только догадываться. Вероятно, наедине с собой Пахомыч решил, что теперь, в суровое время, когда смелость и правдивость - голова всему, недостойно прихвастывать и выдумывать побасенки. Старик отказался от невинной фантазии, которую ему все прощали. Нет, не видел он Петра Акиндиновича вон на том стапеле, не признавался Титов молодому дружку Пахомычу, что "трудно дается наука в старости". Пахомыч не вернулся к своим рассказам о любимом герое даже тогда, когда городу стало много легче.
В середине марта Пахомыч едва не погиб. Он задержался со сварщиками в цехе, когда другие уже разошлись, и в это время возле покалеченного подъемного крана разорвался снаряд. Раскаленный электрод взлетел на воздух, описав в темноте огненную дугу. В первую минуту ничего нельзя было разобрать. Раздался отчаянный крик. Снесарев, стоявший снаружи, узнал голос Ганьки. Он побежал в цех. Туда уже спешила спасательная команда.
Пахомыч лежал без чувств, отброшенный к стене. Очнувшись, он спросил:
- Ганька?
- Ничего. Цел.
- Ганька, подойди. Что с тобой?
- Да ничего!
Лицо мальчишки было в крови. Мельчайшие осколки исцарапали ему щеки.
- Со всеми обошлось?
- Нет, Пахомыч, не со всеми. - Снесарев наклонился к нему.
- Кто? Не томи. Говори скорей!
- Кривцов.
- Кривцов? - Пахомыч медленно поднялся. - Все-таки… Тогда его задело, а теперь конец… Где он?
- Там лежит.
Пахомыч пошел в угол и долго смотрел. Потом вынул платок, накрыл убитому лицо и ничего не сказал. Но вечером, придя к Снесареву поговорить насчет плана работ на следующий день, он вдруг сказал:
- А мы с Кривцовым в один год сюда поступали, мальчишками…
И слезы задрожали на кончиках прокуренных усов.
6. Ночной аэродром
Он расположен в стороне от трамвайной линии, которая ведет по правому берегу Невы, в тихом месте. Место это начали обживать незадолго до войны. Возле трамвайного кольца, окруженного бурьяном, появились два больших дома. Новую улицу замостили булыжниками, но не успели покрыть асфальтом. Дизельные катки так и остались здесь - дизелистов призвали в армию, машины некому было отвести. Теперь в одном из домов поместился штаб армии. На крыше стояли легкие зенитные орудия и счетверенные пулеметы.
За этими домами кружит наспех проложенная в войну узкая дорога - сущее мученье в дождливое время, в оттепель, в буран. Она ведет через редкий низкорослый лес, а там - на большой поляне - аэродром. С него еще не взлетала ни одна машина, но площадку бомбили не раз. После разрывов долго стлался черный дым. Но на другой день с двухсот - трехсотметровой высоты снова можно было различить боевые машины, готовые к взлету. Но и они также не отрывались от земли.
Это был ложный аэродром. Огромные деревянные макеты самолетов и открытые баки с отработанным мазутом, запас которого обновлялся после каждого вражеского налета, стояли по углам площадки. Если бомбы не задевали ни макетов, ни баков, они все же загорались. Цель поражена - так мог доложить командованию вражеский летчик. И немало орденов было роздано фашистским летчикам за дневные налеты на этот "аэродром".
А настоящий аэродром, надежно укрытый, защищенный сильной зенитной артиллерией, находился в двух километрах отсюда, в пустынном месте, куда прежде редко-редко заглядывали даже старые охотники, сызмальства знавшие леса и пустоши окрестностей Ленинграда.
С этого аэродрома поднимались истребители, охранявшие ночное небо осажденного города. До центра города отсюда не больше трех минут лета. В канун Октябрьской годовщины прохожие на улицах видели, как луч прожектора догнал и не выпустил вражеский бомбардировщик, как наш патрульный истребитель протаранил метавшуюся в скрещении лучей двухмоторную машину.
Спустя минуту летчик-истребитель Алексей Самохин спустился на набережную Обводного канала, в затемненный двор химического завода, и отцепил парашют.
Его окружили сторожа:
- Цел?
- Цел. Но потерял машину и одну унту. Отвязалась в воздухе. Если утром найдете, доставьте в часть, - совершенно спокойно объяснил Самохин.
В это время возле Смольного старая женщина снимала с крыши притаившегося за дымовой трубой командира вражеской протараненной машины. Он выбросился на парашюте, остальные погибли. Спустя полчаса Алексей Самохин и командир "Хейнкеля" встретились в штабе противовоздушной обороны и поглядели друг на друга…
С тех пор Самохин вылетал только ночью. Днем он спал. "Аэродром сов и филинов" - так летчики прозвали свою стоянку в глухой части пригорода.
Трудна служба летчика-ночника. В давно прошедшее время в авиации говорили, что подъем труден, полет приятен, а приземление опасно. Для ночника в осажденном городе было опасно все - и взлет, и полет, и приземление. Вылетать приходилось по нескольку раз в ночь. Скупые лучи прожекторов подсвечивали взлетную дорожку очень осторожно. Конечно, на земле все орудийные расчеты знали, что в воздухе ходит наш патруль. И кто не слышал о Самохине! Но ведь это ночной полет истребителя - схватка будет короткой и для кого-нибудь роковой. А посадка… У истребителя невелик запас горючего. Если он днем просчитается на минуту-другую - все поправимо, можно дотянуть. А ночью, когда внизу огромный город, нельзя просчитаться и на полминуты, нельзя уклониться от курса. Надо точно найти свою базу в пригороде. Опять чуть-чуть подсвечивает прожектор, устилая бледным лучом дорожку. Толчок, газ выключен, можно отстегнуть ремни. Можно ли? Не будет ли приказа вылететь снова, пополнив боекомплект? Нет, лучи погасли, легкий ветер донес шорох леса. Боевой день - нет, не день, а боевая ночь окончена.