- А мне уехать нельзя: я площадку буду готовить, - подал голос Пахомыч.
- Не знаю, верить ли вам, Василий Мироныч. Просто не знаю. Мы ведь должны о вас думать, смотреть, чтобы не слишком переработались. Знаете, как Ленин одному большому работнику выговор объявил за то, что тот не берег себя? Мне рассказывали. За плохое обращение с казенным имуществом - со своим, значит, здоровьем… Боюсь, что обманываете вы меня.
- Чертежи ведь одно, Марья Гавриловна, а тут площадку будут готовить. Мой глаз не помешает.
- Вот и поймала вас на слове. "Не помешает" - дело небольшое… Одним словом, собирайтесь в дорогу. - Марья Гавриловна поднялась с топчана.
Снесарев также поднялся и загородил ей дорогу:
- Да нет же, Марья Гавриловна, я здесь нужен! Убежден, что нельзя терять мне эти недели.
- Так ли?.. Пахомыч, - Марья Гавриловна повернулась к мастеру, - что скажешь по этому вопросу? Только без хитрости.
И Пахомыч ответил почтительно, как дисциплинированный школьник:
- Действительно, нужен. Честное слово.
- Ну, я еще проверю, - подумав, сказала Марья Гавриловна. - С другими посоветуюсь.
Она не спеша повязалась шерстяным платком и вышла.
2. С чертежами на Большую землю
Вот они лежат между листами фанеры, покрытыми промасленной бумагой - сырость не должна проникнуть внутрь, а клеенки не нашлось, - со старой калькой поверх бумаги, в двух тяжелых пакетах, перетянутых мягкой алюминиевой проволокой, чертежи Снесарева. Среди них есть и те, которые были начаты вместе с Мишей Стрижом, и те, которые были вынесены из загоревшейся комнаты конструкторского бюро, и те, над которыми Снесарев украдкой работал во время болезни.
Наде предстояло отвезти чертежи в тыл и вернуться, когда будет готова вся рабочая чертежная документация.
Выехать пришлось ранним утром. Еще не начинало рассветать, еще не кончился осадный комендантский час. Из воинской части прислали крытый грузовик-полуторку. Ехали с частыми остановками в городе. В фанерную дверь кузова стучали: "Пропуска! Документы!" Патрульный в полушубке влезал в кузов, луч фонарика падал на лица Нади и Снесарева. "Можно ехать дальше".
Аэродром был расположен далеко, в глухом месте, куда до войны забегали лоси. С двух сторон к посадочной площадке подходил редкий сосновый лес. В сумеречный, предутренний час он под порывами несильного ветра слегка шумел, словно печально вздыхал.
Долго пришлось ждать самолета. Снесарев и Надя вошли в землянику. На лежанке спал сменившийся с дежурства зенитчик, совсем молоденький, по-детски раскрасневшийся во сне. Они сели на круглых чурбанах возле печки, помолчали, растирая застывшие руки, расправляя затекшие плечи. Подбросили хвороста в печурку.
Зенитчик проснулся, свесил ноги, потер глаза и спросил, зевнув:
- Нет ли покурить, товарищи?
У Снесарева ничего не было, а Надя, которой на всякий случай дали коробку "Казбека", угостила зенитчика. Тот, давно не видевший хороших папирос, восхищенно сказал: "Ох!", взял голой рукой уголек, не очень умело подражая бывалым воинам, с наслаждением затянулся, любовно посмотрел на гильзу и только потом догадался поблагодарить. Вскоре он снова заснул, натянув на себя полушубок с темными масляными пятнами на коже.
- Рабочие чертежи привезут и без вас, Надя, - говорил Снесарев. - А вы там оставайтесь, право, оставайтесь, честное слово, оставайтесь! Вы только торопите их с работой - это главное. Торопите каждый день, без церемоний.
- Но почему же я должна там остаться? - спросила Надя, разматывая шарф.
Она сняла пальто, под которым оказались две надетые одна на другую вязаные кофточки - красная и синяя.
- Подруга заставила взять с собой… - объяснила Надя, указав на синюю. - Почему я должна остаться там насовсем?
- Потому что, потому что… - нерешительно продолжал Снесарев, - вам надо пожить иначе, пожить в более спокойной обстановке. Вам надо отвлечься от дум. Ходить по освещенным улицам. Чтобы отлегло у вас это напряжение. И, наконец, вам надо подкормиться, окрепнуть.
- Я буду ходить по нашим улицам! И мне не нужно отвлекаться! И вы напрасно вспомнили об этом, Василий Мироныч! - Надя строго посмотрела на него. - Я не хочу ждать, пока здесь станет легче. И я никак не думала, что вы можете об этом сказать. Если я не уехала тогда… осенью, а мне предлагали, то зачем оставаться там теперь? И, простите, мне неприятно то, что вы сказали.
- Надя, - Снесарев растерялся, - я не мог подумать, что вы это так примете. Простите меня! И все-таки мне кажется, что в вас говорит упрямство.
- Нет, совсем другое. Совсем другое… Поверьте!
"Память о Мише", - мелькнуло у Снесарева.
Снежная пыль влетела в землянку и тотчас растаяла над печуркой. Спящий пошевелился, спустив с себя полушубок.
Они говорили шепотом, чтобы не разбудить его. У Нади шепот порой становился взволнованным.
Транспортный самолет приземлился, подняв снежный вихрь, медленно оседавший по обе стороны взлетной дорожки. Дежурный торопил собравшихся:
- Скорее! Скорее! Моторы не выключаются! Прошу в машину, товарищи!
Истребители делали разворот над сосновым лесом. Им предстоит сопровождать этот самолет, прибывший с Большой земли, а запас горючего у истребителя невелик - пусть же поскорее поднимается машина, дорога каждая минута. Потому и не задерживались здесь транспортные самолеты. Сдав груз и приняв людей на борт, они сразу уходили назад; каждую минуту из-за сосен могли показаться вражеские бомбардировщики - они подстерегали такую добычу.
- Ну, Надя, все-таки упрямая вы девочка! - Снесарев взял ее за обе руки.
- Все, все будет хорошо, Василий Мироныч! Вот посидели, как полагается, перед отъездом. Если посидели, значит, еще увидимся.
Винты самолета вращались на медленном ходу, и были видны лопасти. Надя и моряк, сопровождавший ее, поднялись по лесенке в кабину, неся чемоданы и пакет с чертежами.
Вражеский разведчик, патрулировавший над Ладожским озером, радировал на базу о том, что со стороны осажденной зоны показался транспортный самолет, окруженный сильным конвоем. Разведчику было приказано следовать сзади, пока не подоспеют истребители. Вскоре он отвалил, наведя истребителей на цель. Цель быстро удалялась. Озеро осталось позади. Внизу тянулись замерзшие болота и вырубки. На новой колее, которую проложили к озеру, дымил паровоз, таща длинный состав. Видимость была хорошей. Поднималось багровое солнце.
На мгновение зажмурился пулеметчик, вставший под колпак транспортного самолета. Он оглянулся по сторонам, посмотрел вниз. В каждый рейс это происходило в ту минуту, когда самолет шел над черными коробками трех сгоревших домов, стоявших при дороге возле опушки. Дома стояли, как напоминание о том, что здесь начинается опасная зона, а за ней лежит осажденный город.
Транспортный самолет, на котором стояли моторы старого, снятого с вооружения бомбардировщика, сковывал скорость конвоя, и вражеским летчикам удалось приблизиться. Они пытались завязать бой с конвойными истребителями, но те тотчас развернулись со стороны солнца и отвлекли на себя всю вражескую эскадрилью. Лишь один самолет противника прорвался вперед, но почему-то не рискнул подойти ближе к цели. Надя, сидевшая в кабине, ни о чем не догадывалась. Моряк, сопровождавший ее, что-то понял, но промолчал.
Транспортный самолет скрылся из виду. Окруженный плотным конвоем, он шел на восток, прижимаясь к верхушкам деревьев.
На другой день Снесарев получил телеграмму о том, что Надя прибыла в далекий тыловой город, что получены в полной сохранности все его чертежи и объяснительные записки, что работа уже начата.
3. Возвращение Нади
Надя вернулась в Ленинград через три недели. В комнату Снесарева втащили два ящика, туго перевязанных крепкой веревкой и опечатанных сургучом.
Не сняв пальто, раскрасневшаяся от холода, Надя хлопотливо объясняла:
- Все здесь! Весь комплект рабочих чертежей. Досылать решительно нечего!
- Дорогая моя, вы, кажется, забыли поздороваться со мной!
Надя рассмеялась. Впервые за долгое время Снесарев услышал ее смех.
- Но ведь вы ждали не меня, а ящики с чертежами. Вы ведь не хотели, чтобы я приехала, Василий Мироныч.
- Да, не хотел, чтобы вы вернулись, да, отговаривал, но знал, что обязательно вернетесь. Ну, грейтесь, грейтесь…
Надя обжигала губы о край кружки с крутым кипятком, морщилась.
- Ох, за душу схватил! Ну, ничего. Пусть весь холод из меня выбьет. Гнали же там работу, Василий Мироныч! О вас многие знают. Кланяются вам. Работали там, надо сказать, на совесть. Ночи напролет сидели. Я тоже хотела работать, не позволили - отпуск мне устроили. Я много спала. В тепле. Хорошо это! И отъедалась, простите, как свинья. И с собой продуктов дали. Один раз в театре была. Все спрашивают о Ленинграде. Но представить себе, как здесь живут, совсем не могут. Да и как представить себе такое за тысячу километров? И, знаете, что я вам скажу? У многих такое чувство, будто они виноваты в том, что им легче жить, чем нам.
- Ну, этого я не понимаю.
- И я не понимала, а чувство такое есть. Ну, потому-то и работали, не жалея себя. Поклюет чертежник носом с полчаса и опять за дело. Один инженер хотел со мной лететь, чтобы помогать вам. Требовал перевода сюда, но не пустили.
Надя так обожглась чаем, что пришлось с минуту помолчать. Она поставила кружку на стол и вытерла слезы.
- А как летели назад! Мы шли в тумане. Ничего сквозь стекла кабины не увидишь. Вот когда я струсила. Не летим, а в молочном море плывем. Второй пилот протянул мне записку. Я разобрала: "Не бойтесь, девочка, выберемся". Я ему пишу: "Где мы?" Отвечает: "Недалеко от Череповца". Скоро посветлело. Мы выбрались, сели в Череповце. Только опять все затянуло. И мы остались на день… Все-таки я с ними поругалась!
- С кем это?
- С летчиками.
- Еще чего не хватало! Почему вдруг?
- Все время меня девочкой звали. В конце концов просто надоело. Нашли себе забаву…
- Ну, расскажите, как живут в Сибири. Они не могут себе представить нас, а я их не представляю себе.
- Это верно, Василий Мироныч, трудно себе представить. Ходишь там совсем иначе: земля такая прочная, не ждешь, что над твоей головой загремит. И окна освещены, все окна, вы подумайте! Я просто обомлела. Работают много, ужас как много. Спят у станков и в конторах.
Надя ушла отдыхать, а Снесарев, разыскав Пахомыча, отправился с ним на площадку. Заводские дворы были по-прежнему пустынны, но теперь уже много следов вело к дальнему цеху. Машина, отвозившая туда детали и инструменты, проложила глубокую колею на твердом снегу.
Площадку можно было считать подготовленной. Человек сто матросов расчистили ее от железного лома и битого кирпича. Все это горой лежало в стороне. Монтер, приставив лестницу к покрытой инеем стене, чинил оборванную снарядами проводку.
На другой день площадка оживилась. Почти всю электроэнергию отдали сварщикам. В огромных очках, они водили электродами по краям листов металла, соединяя их в части корпуса.
Когда впервые вспыхнуло это голубое яркое пламя, Пахомыч поглядел на него как зачарованный, словно никогда не видел сварщика в работе.
- Видишь, начали! - Он хлопнул Снесарева по плечу. - Он жмет нас, каждый час жмет, минуты покоя нет, спать не дает. А мы все-таки начали. И кончим! Только бы он по этому месту не бил. Тогда будет потруднее. Тогда, брат…
Далеко в стороне ударил снаряд.
4. Площадка под обстрелом
Посередине площадки вырыли укрытие. На куски старых рельсов положили броневые плиты, также старые, привезенные на завод еще в годы первой мировой войны. Поверх плит лег обгорелый битый кирпич, и на нем толстый слой земли. И еще слой кирпича, покрытый землей. И на земле снова плиты.
Надежным укрытием, на которое затратили много труда, бригада почти не пользовалась. Отовсюду в часы обстрела доносились разрывы и вой летящих снарядов. Но на территорию завода они попадали редко. Однажды все же выдалась опасная минута. Раздался пронзительный крик Ганьки, племянника Пахомыча:
- Ложись! Все!
Те, кто были поближе к укрытию, прыгнули вниз. Снесарев вбежал туда последним, другие легли ничком на том месте, где стояли. И тотчас послышался взрыв. В укрытии погасла электрическая лампочка. Спустя несколько мгновений снова послышался взрыв, подальше от площадки.
- Кого же там не досчитаемся, Василий Мироныч, а? - прошептал в темноте Пахомыч, когда все стихло. - Ну, сейчас узнается…
Он взял Снесарева за руку, и они вылезли наружу. До самой крыши цеха столбом висела густая черная пыль, поднятая силой взрыва. Она медленно оседала, словно завеса из легчайшей темной ткани, подброшенная кверху ветром. Свет в цехе погас. Кто-то в дальнем углу безуспешно чиркал спичкой.
- Все живы?! - срывающимся голосом закричал Пахомыч. - Отвечайте. Ты, Циунчик? Любимов?.. Все… все отвечайте.
Началась перекличка во тьме.
- Я… Здесь я…
- Кочкин! - кричал мастер-универсал.
- Живо-ой я…
- Живой? Ладно.
- Селезнев!
- И я живой… Вот он я! - Из завесы выступил человек, протиравший глаза.
- Кривцов! Кривцов!.. Не слышу.
- Лежит Кривцов за баком.
- Что с ним?
- Еще там один…
Двое не ответили. Пахомыч и Снесарев побежали к баку. Застрекотала крошечная динамка: Снесарев включил карманный фонарик.
- Сюда давай! Свети! Свети! Вот… - торопливо говорил Пахомыч. - Кривцов, милый. Да ну же…
Кривцов не отвечал.
Двое лежали возле промерзшей стенки бака. Слабый подрагивающий луч фонарика осветил узенькую, как нить, струйку крови, которая нерешительно текла по лицу Кривцова. Пахомыч положил ему голову на грудь.
Кривцов пошевелился.
- Лежи, лежи! - закричал Пахомыч. - Сейчас мы тебя… Не двигайся!
Но Кривцов сел. Его лицо исказилось от боли, он показал на ухо и тихо сказал:
- До чего больно, ребята!.. Терпеть невозможно. Просто невозможно. Что такое, а? - Голос Кривцова был все такой же тихий.
- Ранен? Говори!
- Да нет, а больно.
- Значит, слышишь меня все-таки, - несколько успокоившись, сказал Пахомыч.
Кривцов и его сосед были оглушены взрывом, отброшены к баку.
- Можете ходить?.. - спросил Снесарев, работая динамкой. - Пойдите лягте. Потом врач посмотрит. Видно, легкая контузия.
- Да какая там контузия! - Кривцов поморщился от боли в ушах. - Видал я контуженых. Дойдем. Ничего.
Зажегся свет, неверный, желтый. Но теперь уже можно было осмотреться.
Снаряд влетел в окно - случай редчайший, - разорвался в воздухе, осколки помяли корпус строящегося корабля.
Пахомыч, отряхиваясь от пыли, осмотрел повреждения.
- Вот так и строим, - говорил он, ощупывая вмятины. - И в бою не побывал еще, и машины на нем нет, и корпус еще не сварен, а уже удостоился. Ну ладно, что так. Хорошо, что команда нашего первенца никого не потеряла.
Спустя несколько дней, которые прошли сравнительно спокойно, об этой минуте тревоги вспоминали много, иногда со смехом. Всякие подробности припоминались и, особенно, голос Ганьки - резкий и в то же время сиплый от простуды, повелительный голос.
Пахомыч посмеялся, а потом внушительно посоветовал:
- Вы особенно-то не веселитесь на его счет. А то ему кричать будет стыдно… Слышишь, Ганька, ты кричи, ничего. Глотка у тебя как сирена. Здорово ты снаряды угадываешь. Ты по этой части у нас командир.
Ганька действительно мастерски распознавал приближение снарядов и даже начал щеголять этим умением.
- На Васильевский полетел, - говорил он, прислушиваясь. - . А этот к площади. Тяжелый. Миллиметров двести. Поближе угодит. В цех. А"… И этот туда же.
- Ой, угадчик, ты, кажись, врать начинаешь! Надо бы тебя за такое дело…
- Ладно. Пока полезен - стерпим. Стерпим, Гаврила Петрович… Чуть крикнешь - мы, старики, бряк носом в землю. Не обидимся.
Строители корабля нередко опаздывали к обеду. На то была особая причина. Задерживал их Пахомыч. Он старался поставить дело так, чтобы до перерыва не оставалось недоделок. У него на этот счет были свои взгляды. Возникли они в труднейшее время после тонких наблюдений.
- С недоделкой и голодный справится, а поев, надо новое начинать. Оставь, например, недоколотую чушку, пойди обедать, а потом докалывай… Смехота.
Впоследствии, когда миновали самые трудные дни, Пахомыч признавался Снесареву, что скрепя сердце прибегал он к такой мере.
Снесарев говорил:
- А не слишком ли круто? Все-таки задерживаем людей.
Пахомычу очень не нравилось такое возражение.
- Ну, будто я не знаю! Бывает, что и с самим собой надо круто поступить. Даже с хитрецой. Люди понимают, не обижаются.
- То есть не говорят об этом?
- Нет, в душе не обижаются. Поверь мне. Тут и на перекурку минуты нет. Потому-то я и просил списать Лабзина - мешал байками…
Завод все время находился в зоне обстрела. Еще осенью заложили кирпичами все окна, выходившие на запад. Здание столовой было совершенно разбито. В комнате, которую отвели под столовую, также пришлось заделать окна, и потому ее прозвали блиндажом. С потолка на длинном шнуре спускалась единственная электрическая лампочка. При разрывах, хотя бы дальних, она раскачивалась из стороны в сторону.
Случалось, что за обедом кто-нибудь поднимал голову и прислушивался.
- А ведь царапнуло по нашему блиндажу, по стенке…
- Как будто…
Говорить об этом не любили.
Строителей корабля кормили чуть лучше, чем других заводских. Обслуживал столовую Лабзин, человек брехливый, но расторопный, приложивший к этому делу много стараний. Худой, длинный, будто двигавшийся на шарнирах, он подсаживался к одному, к другому и всем надоедал шутками:
- Как сегодня каша? С выжарками готовили. Книгу жалоб и пожеланий подать? Прикажите.
- Лабзин, дай поесть спокойно. Катись ты на своих шарнирах!
Но Лабзин не унимался.
- Вспоминаю, - неторопливо рассказывал он, втягивая в себя воздух, - тут на Забалканском была столовая и называлась: "Как у мамы". На вывеске это было написано. Значит, частный сектор тогда действовал. Ну и кормили. Ложка в борще стояла.
- Лабзин, отстань ты с этой ерундой! Не было такой столовой.
- Придумал он эту маму!
- Что же, значит, я вру? - начинал кипятиться Лабзин.
- Брехать - это ты умеешь…
Пахомыч нетерпеливо стучал ложкой по столу, повышая голос:
- Пойми, Лабзин, дурья голова, что не ко времени брехня такая. Ведь люди только-только на ноги становятся. Ну зачем ты про мамин борщ расписываешь? Ведь от этого у человека воображение распаляется!
- Да это я к разговору…
- Не хочешь понимать? Так слушай. За такие разговоры штрафовать буду!
- Какой еще штраф? - удивлялись обедающие.
- Основательный. Как высшую меру! Кашу отбирать буду, как штраф. Полпорции и даже больше.