- Что говорить? Кличка пристала, дразнили: "двадцать одно" да "двадцать одно". Я еще тогда сказал: "Ну, отплачу я вам за двадцать одно и за суд!" Опять же, нет смыслу в окопе сидеть, еще убьет случаем…
- Вот теперь и можешь отплатить, - говорит Мерике-Люш.
Он думает о том, как расскажет историю этого пленного влиятельным друзьям, как те будут смеяться. Двадцать одно! А парень, видимо, дрянь порядочная. И трус. Такого легче держать на поводке.
- И у нас кличка тебе будет - "двадцать один".
Пленного учили обращению с радиопередатчиком. Такой аппарат он получит в городе у одного человека и будет корректировать огонь осадных орудий. Затем его зарегистрировали, и он поставил свою подпись. Потом ему объявили, что прострелят руку повыше локтя. Он ужасно трусил.
- Дурак, на фронте голову прострелят! А рука скоро заживет. Так надо. С этим тебе будет удобнее.
Пленному прострелили не руку, а плечо и руку и устроили побег. Но в Ленинграде в госпитале ему сказали, что перебит какой-то нерв, левой рукой он будет владеть плохо. Его списали из армии. В Ленинграде он разыскал человека, у которого получил рацию, и стал выполнять поручение, хотя и без старания. Плохой из него получился корректировщик.
- Какая же награда? - несмело пытается возражать агент. - Рука-то…
- А жизнь? Если бы не я, ты подох бы в лагере, как дохнут другие. Они листьям от бураков и то рады.
- Так ведь, если народ поймает меня за этим делом, разорвут на части!
- Молчать!
Таков был один из тайных агентов.
С другим агентом Мерике-Люш обращался несколько лучше.
Когда-то в старом Петербурге проживала семья домовладельца Тромпетера. Чтобы не лишиться своего имущества и не быть высланной еще во время первой мировой войны в далекий тыл, семья эта в полном составе отреклась от немецкого происхождения и отказалась от старой фамилии. "Тромпетер" в переводе на русский означает "трубач". Эти люди стали именоваться Трубачевыми. После войны и последовавшей за ней революции семья Трубачевых решила восстановить свою подлинную фамилию. Но лицо, связанное с германским консульством в Петрограде, посоветовало не делать этого. Пусть они останутся при своем новом имени. Надолго ли? Неизвестно. Но так они в будущем смогут оказать важную услугу своему отечеству, от кровной связи с которым малодушно отказались, и услуга не будет забыта. А жить в России под именем Трубачевых во всех отношениях удобнее. Тромпетеры забыты.
Однако Федор Трубачев, самый младший в семье, не мог забыть, что раньше его звали Теодором, что революция лишила его отца трех пятиэтажных домов. Он не мог примириться с потерей. Без них младший Трубачев не видел для себя настоящей жизни. Это и свело его еще до войны с Мерике-Люшем.
Он обрадовался, увидев его теперь в городе. Но это не помешало Мерике-Люшу отнестись к подчиненному строго.
- До меня дошли сведения, что вы, Трубачев, вели себя в последние дни перед войной как идиот.
- Что вы имеете в виду?
- Вы успели забыть? Мне передавали, что вы разгуливали в коричневом костюме, что смастерили головной убор, похожий на фуражку штурмовика. Правда?
- Правда.
- Так разве это не идиотизм?
- Да… Но мне казалось, что развязка так близка… Что все произойдет с молниеносной быстротой…
- Что все будет, как в сказке? Айн, цвай - и вы входите в ваши собственные дома и выкидываете оттуда тех, кто не может платить?
- И потом… Я думал, что это не заметят.
- Но это могли заметить. Такую штуку можно было выкинуть (также, впрочем, неумно) в Праге, перед тем как мы туда вошли без выстрела, но не в городе, который сопротивляется даже теперь.
Они сидели в пустом маленьком сквере возле Исаакиевского собора. Мерике-Люш огляделся. На площади пустынно.
- Гм… Они даже памятники собираются сохранить.
Справа на высоком постаменте стоял деревянный колпак, он прикрывал конную статую:
- Докладывайте, Трубачев! - приказывает Мерике-Люш.
И подчиненный рассказывает то, что знает о положении на электростанциях. Он служит на одной из них.
- Вас не собираются эвакуировать?
- Сейчас нет.
- Говорите только о фактах.
Трубачев сообщает, что город обслуживает одна старая электростанция, построенная еще в прошлом веке на Обводном канале. Волхов отрезан, Дубровка отрезана, и Свирь отрезана.
- Знаю, что все это отрезано. Но на Охте, на Охте новая станция. Как это?.. Заводь…
- Ее называли раньше Уткина заводь. У нее плохо с торфом.
- Но ведь могут добыть?
- Полагаю…
- Факты! Как с углем на Обводном?
- Очень мало. Осталось недели на две.
- Нефть? Мазут?
- На исходе.
- Как думают жить дальше?
- Есть еще дрова.
- Много дров?
- Вряд ли… Но их собираются заготовлять.
- Но где же теперь будут заготовлять?
- Леса есть на Карельском перешейке, в сторону Ладожского озера. Туда ездили инженеры для осмотра.
- Вы точно знаете?
- Да, знаю.
- Нет, - после раздумья говорит Мерике-Люш, - этот резерв они не успеют использовать. У них не хватит времени.
Самым старым агентом был Мурашев. Старик почти не изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Он был все такой же крепкий на вид и аккуратный. И нисколько не убавилось в нем злобы к тому, что его окружало.
Но и Мурашев пожаловался на тяжелую жизнь.
- Кабы не ждал я другого, - говорил он, - то либо в петлю лезь, либо стреляй в них напоследок и сам пулю получай.
- Ну-ну! Нервы в порядке надо держать, - отвечал Мерике-Люш.
Старик ему нравился своей решительностью, огромным запасом неистраченной злобы. Такой без колебаний нажмет кнопку адской машины, которая взорвет весь этот город.
Старик осторожно осведомился о том, как Мерике-Люш выберется отсюда.
- Зачем выбираться? - ответил Мерике-Люш. - Здесь дождемся. Теперь уж недолго ждать. Разве не видишь?
Каждый день всюду, где удавалось побывать, Мерике-Люш искал, ловил признаки того, что ждать ему здесь действительно недолго. В булочных на одну чашку весов ложилась ничтожная гирька, а на другую - кусочек хлеба, уравновешивавший ее. 125 граммов… Самая низкая хлебная корма. А если хлеб получал человек, занятый тяжелым физическим трудом, на весы клали еще такую же гирьку. Хлеб был сладковат - в него примешивали целлюлозу.
Мерике-Люш заходил в темные, без света, дома. Лишь в немногих зданиях, находившихся возле хлебозаводов, он загорался ночью на два-три часа. Был выключен телефон, лопались водопроводные трубы, и улицы превращались в замерзшие озера. Один кинотеатр работал на Невском, но не каждый вечер. И не каждый сеанс удавалось довести до конца. По сигналу воздушной тревоги - сигналы порой раздавались каждый час - зрители спускались в убежище.
В этом убежище оказался и Мерике-Люш вечером 6 ноября. Ему хотелось видеть людей отчаявшихся, парализованных страхом, с безнадежностью на лицах. Но в этот вечер ему пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не разразиться проклятиями, когда он увидел, что люди, собравшиеся в убежище, не такие: истощенные, но не озлобленные, не отупевшие. Он стиснул зубы, он готов был наброситься на них, когда услышал, как эти обреченные люди стали аплодировать.
Да, они аплодировали словам, которые доносило радио из Москвы.
"Оборона Ленинграда и Москвы, где наши дивизии истребили недавно десятка три кадровых дивизий немцев, показывает, что в огне Отечественной войны куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, летчики, артиллеристы, минометчики, танкисты, пехотинцы, моряки, которые завтра превратятся в грозу для немецкой армии".
Люди хлопали в ладоши, у них блестели глаза. Он не смог бы и притворства ради хлопать в ладоши. Он облегченно вздохнул, когда оборвалась речь из Москвы, когда хрип, свист, трещотки, завывания наполнили воздух. Это была завеса помех, поставленная походными радиостанциями немецких войск.
"Поздно спохватились!" - сердито подумал в убежище человек с документами на имя монтера Кайлиса.
Мерике-Люш знал, что в эти дни должно начаться решающее наступление армий фюрера на Москву. Одна-две недели - и все там будет окончено. И с Ленинградом будет покончено.
Ноябрь не принес взятия Москвы. Но зато здесь Мерике-Люш видел, как на санях подвозят к моргам умерших от голода. Именно этого он ждал. Но все-таки осажденный город держался. Непостижимо!
День за днем Мерике-Люш терял свою уверенность. Он менял квартиры, менял документы, он терял своих помощников. Город становился западней. И наступил такой час, когда Мерике-Люш пришел к пугающему выводу, что фюрер и его штаб - страшно подумать! - просчитались, что война, вопреки планам, затягивается не случайно. Неужели это победное движение от границ Восточной Пруссии было порочным в своей основе, безнадежным, обреченным?
Из глубины Удельнинского парка Мерике-Люш по рации просил разрешения вернуться. Это были сигналы бедствия. Ему не отвечали. После поражений под Москвой там было не до него. О нем просто не думали, как не думает генерал о солдате, отставшем во время отступления. Уцелеет - дело его сноровки, а помощи ждать неоткуда.
И тогда Мерике-Люш понял: не было ясной цели у того, кто приказал ему отправиться в осажденный город; Начальник, получив разнос от вышестоящих начальников, жертвовал своим помощником.
Эта жертва - только ход в карточной игре. Надо показать, что разведка еще может помочь фронту. Агент проникнет в осажденный Ленинград, он принесет точные сведения о способности города к дальнейшему сопротивлению, он оживит деятельность агентов, оставшихся там.
Спросят ли потом наверху: вернулся ли этот агент, представил ли свой доклад? Неизвестно.
Приходилось думать об убежище более надежном, чем временные точки. И в поисках такого убежища он совершил промах, который мог оказаться роковым.
Это случилось в маленькой булочной на Выборгской стороне. Мерике-Люш присматривался к ней. Ему надо было узнать и сообщить, пошли ли в ход фальшивые продовольственные карточки, которые были сброшены на улицы города с самолетов. Он обнаружил, что затея не удалась. Как только она открылась, власти распорядились поставить на карточки новую печать, и коварная выдумка была обезврежена. Мерике-Люш смотрел, как получают хлеб. Очередь была небольшая.
- Встанем по стеночке, - предложила старая женщина.
Стена была опорой, которая сберегала силы истощенных людей. Месяц назад Мерике-Люш отметил бы это, как знаменательный признак. Теперь он и не подумал о такой мелочи.
Он свернул папиросу, воткнул ее в мундштук, вышел и остановился возле объявлений, наклеенных на щит, закрывавший окно булочной. Кто-то сообщал о своем желании купить лодку. Вероятно, он предполагал заняться весной рыбной ловлей и тем смягчить голодовку. Кто-то предлагал семена свеклы в обмен на семена моркови. Значит, эти люди надеются дожить до весны, думают об огородах, о рыбной ловле.
Женщина средних лет, худая, бледная, но подтянутая, прикрепляла свое объявление. Она просила ("добрых, отзывчивых людей") вернуть ей продовольственные карточки, потерянные в этой булочной или поблизости.
- На чудо надеетесь? - тихо спросил Мерике-Люш, выпуская дым.
Женщина вздрогнула:
- Но разве надеяться на честность - это ожидать чуда?
- Вам, вероятно, очень трудно?
- Как всем…
- Нет, вам теперь будет гораздо труднее, чем всем. До конца месяца осталось десять дней. Целых десять дней! Не могу ли я вам помочь?
При словах "целых десять дней" женщина опустила глаза.
- Но чем же? И… простите… кто вы? - проговорила она совсем тихо.
Мерике-Люш сказал, что он родом из города Острова, почти никого не знает в огромном этом городе. А это очень тяжело в такое время.
Так он приобрел новое знакомство и через час сидел в квартире Глинских. Из трех комнат две пустовали, в третьей лежал больной муж Глинской.
- Позвольте предложить вам… - Мерике-Люш положил на стол два пакета концентрата каши (продукты ему дали советские, трофейные, чтобы они не возбуждали подозрения).
- Позвольте… Но вы сами-то как? - Новые знакомые не решались принять подарок.
Мерике-Люш успокоил их. Он пойдет работать на лесозаготовки. У него есть продукты. Потом он сказал, что на его временной квартире от взрывов расшатались оконные рамы и в комнате гуляет ледяной ветер. Он остался у новых знакомых ночевать и затем исчез - почувствовал, что это убежище не будет надежным. Странно посмотрела на него Глинская, когда он вытащил из мешка банку сгущенного какао и мясные консервы.
В декабре Мерике-Люш снова встретился с Мурашевым. Ему уже трудно было говорить в прежнем, твердом и требовательном тоне. Агент сообщил ему, что теперь на заводе возятся с установкой маленькой блок-станции. Это же, как рассказывали, происходит и на других заводах по соседству.
- Если обзаводятся своими станциями, значит, думают работать, - сказал Мерике-Люш. - Что же предполагают делать?
- Да с фронта кое-что присылают. Разные починки, ремонт…
- Бывает что-нибудь еще?
Этот вопрос Мерике-Люш задал без всякой надежды получить важные сведения. Но ответы Мурашева заинтересовали его.
Зашел разговор о конструкторе Снесареве.
- Его не вывезли из города? - удивился Мерике-Люш. - Что же он теперь делает?
Спустя некоторое время Мурашев добыл первые сведения. Они позволяли думать, что русские замыслили ввести в бой небольшой корабль нового типа. Что же он собой представляет? Легкие крейсеры, эсминцы у русских есть, но этим кораблям негде развернуться. Им приходится оставаться на Неве или в Кронштадте. Что же это за корабль? У Снесарева такая репутация, что мелкое задание ему не поручат.
Мерике-Люш думал долго, вспоминал, анализируя факты. Для Прусских выгоднее всего заниматься рейдами, опираясь на те маленькие острова, что расположены возле входа в Выборгский залив. Какие же суда будут проводить рейды? Что-то вроде морского танка?..
Сумеют ли русские справиться с этим? Работа на заводах замерла. Да, замерла, но блок-станциями все-таки обзаводятся. Теперь Мерике-Люш понимал, что здесь могут быть неожиданности, очень острые.
"Что-то вроде морского танка…"
Ему вспомнился эпизод из прошлой мировой войны. Немцами были получены первые, не очень ясные сведения об английской боевой машине без колес, которую потом все, кроме Германии, назвали танком. Женщина, начальник группы немецких разведчиков, прозванная за жестокость Валькирией, приказала инженеру, прикомандированному к ней, изучить добытые материалы. Инженер пришел к выводу, что раньше, чем через год, англичане не смогут выпустить такую машину. А спустя месяц произошел знаменитый танковый прорыв на Сомме. В день, когда германские солдаты панически бежали из окопов. Валькирия молча протянула провинившемуся инженеру заряженный браунинг.
Так было с сухопутным танком. Не станет ли неожиданностью подобие морского танка? Если Мерике-Люш принесет точные сведения об этом корабле, его возвращение из осажденного города будет оправдано. Тогда никто не скажет, что он дезертировал.
Вторая глава
1. Последняя надежда, последнее усилие
- Я не могу долго ждать!
Мерике-Люш опять отошел в тень - так, чтобы больной не разглядел его.
- Вам нечего ждать, - ответил Снесарев. - У меня нет сил прогнать крысу, нет сил разделаться с вами. И все-таки вы ничего не добьетесь!
- Когда надо, Снесарев, мы умеем не слышать оскорблений. Это просто отлетает от нас… Ваше упорство ни к чему не приведет. Вернемся к вашему кораблю. Я знаю, в чем особенность его конструкции. Здесь он не понадобится, не успеет вступить в борьбу. К весне ваших сил на Балтике не останется. Но на Западе он еще может нам понадобиться. Потому-то я и пришел к вам.
За окном снова послышался шорох.
- Кто вас спасет? Сердобольная девушка? Зачем вы осложняете мою задачу? Ведь я могу позаботиться о том, чтобы эта девушка больше не пришла сюда. Она выйдет из дома и не дойдет. Еще одна бесполезная смерть, не считая вашей. Вы в ответе за нее…
Незнакомец говорил спокойно, почти монотонно.
"Что надо сделать? Что сделать?" - мучительно думал Снесарев.
Ему представилось, что за Надей крадутся по темной лестнице. Выстрел, удар кинжалом - и Надя лежит на ступеньках. В доме почти никого нет.
- Все это бесцельный героизм, такой бесцельный, что я не могу даже посочувствовать вам. А задали ли вы себе один вопрос, Снесарев?
- Какой вопрос? - У Снесарева мелькнула мысль, что надо затянуть разговор.
Может быть, удастся что-нибудь предпринять? Он соберет силы и бросит в окно котелок, разобьет стекло. На улице, возможно, обратят внимание. Но Снесарев чувствовал, что незнакомец следит за каждым его движением.