И Мурашев понял, о каком "окне" идет речь: если не удалось оружием покорить эту взбунтовавшуюся страну, то найдутся другие средства покорения - иностранные концессии постепенно захватят экономику, втихую врастут в эту жизнь и все повернут на старый лад…
Так думали приезжие, на это надеялся Мурашев, приказчик лесной концессии. Он служил своим новым хозяевам так ревностно, что им приходилось порой одергивать его, - очень уж ненавидели его лесорубы и сплавщики, а это было нерасчетливо.
Но вот пришел конец концессии. В Ленинграде, на площади возле Исаакиевского собора, в доме германского консульства, где помещалась контора концессии, Мурашеву выдали полный расчет, потом вызвали в кабинет одного из директоров, которого Мурашев встречал на Мологе. Директор представил его высокому, довольно молодому человеку в больших очках, которые тогда входили в моду, гладко зачесанному, а сам вышел из кабинета.
Молодой человек предложил Мурашеву сигарету, которую тот неумело закурил, и начал разговор, не назвав себя.
- Чем думаете теперь заняться? - спросил он.
Мурашев после раздумья ответил, что у него есть сбережения. Заняться он думает помаленьку торговлей.
- Пока это не запрещено, - сказал незнакомый человек. - Но следует думать о том, что такая возможность исчезнет.
- Неужели и тут прижмут? - Мурашев был растерян.
- И тут прижмут. - Собеседник кивнул головой и улыбнулся. - Весьма, весьма возможно.
Видимо, его позабавили незнакомое еще слово и растерянность Мурашева. А Мурашеву не понравилась эта улыбка - очень холодной была она. И еще больше не понравилось, что собеседнику было известно все его прошлое. Он никому ни единым словом не обмолвился о том, что с ним было в Карелии зимой 1921 года. А этот все знал. Откуда?
- Занимайтесь коммерцией, если вам угодно. Вас рассчитали весьма щедро. Вам заплатили гораздо больше, чем другим служащим. Но эта прибавка не деньги концессии. Имейте в виду!
- Что же это значит?
- Это значит, что вы мне еще понадобитесь. Куда вы едете?
- Под Воронеж, думаю.
- Ну вот по этому адресу сообщите, где обосновались. - И собеседник протянул Мурашеву листок, на котором было напечатано несколько слов. - Будете сообщать о всех переменах вашего адреса.
Когда Мурашев, идя по площади, оглянулся на гранитный дом с колоннами, он показался ему западней.
Под Воронежем Мурашев держал мельницу, крупорушку, торговал мукой. Но приближался неумолимый конец. В уездной газете появилась заметка о том, что Мурашев, а с ним еще группа местных дельцов скрывают от обложения свои настоящие доходы, что фининспектор проглядел это. Автор заметки, комсомолец-селькор, вскоре был найден тяжело раненным в перелеске на скосе, которым пешеходы сокращали себе путь в том месте, где дорога огибала холм. Пострадавший не видел того, кто стрелял в него. У Мурашева сделали обыск, но никаких следов не нашли. Свое охотничье ружье он продал за несколько месяцев до этого случая. Все же у него взяли подписку о невыезде. И в ту же ночь Мурашев исчез. Он бы мог назвать имя того, кто стрелял. За торговлю Мурашев больше не принимался - частных торговцев уже нигде не осталось.
Не хотел он напоминать о себе своим таинственным хозяевам, но пришлось: понадобились новые документы. Он их получил и уехал в Сибирь, поступил на службу в лесной склад. Никто от него ничего не требовал, и он был этим очень доволен, думал - забыли о нем. Однажды вечером заявился к нему неизвестный человек, передал немного денег и приказ - выехать в Ленинград. Мурашев собрался в путь. В Ленинграде, в условленном месте, ему сказали, что он будет определен вахтером на завод.
- Вахтером? И надолго?
- Неизвестно… - Человек, с которым он встретился, отвечал сухо.
Он дал понять, что много говорить не полагается, а Мурашев должен подчиняться распоряжениям, которые он изредка будет получать.
- Вахтером? И это мне награда за все?
- За что? Вы для нас еще ничего не сделали. А мы вам оказали услугу…
Тогда-то ему и были вручены безупречные документы на имя Мурашева, и он встал на свое место в проходной большого судостроительного завода.
От него ничего не требовали, ему еще долго не давали никаких заданий. Но Мурашев знал, что он навечно привязан к своим тайным хозяевам. О, как он ненавидел все окружающее! Он ненавидел и невидимых своих повелителей, и вахтерскую службу, и особенно люто тех, кто проходил мимо него: женщин, с которыми он шутил, продавщицу, у которой брал хлеб, ненавидел директора за то, что по сигналу его машины приходилось открывать ворота, ненавидел веселых молодых парней, ненавидел весь завод.
У него были две встречи с тем молодым человеком, который в концессии вел с ним памятную беседу. Человек этот изредка появлялся в Ленинграде. Встречи с ним были коротки.
"Что делать?" - спрашивал Мурашев. "Ждать", - отвечали ему. Пусть ждет и не рассуждает.
Вскоре ему было приказано взять под наблюдение нового конструктора Снесарева. Надо разузнать, что он делает, что говорят о нем другие инженеры. Надо будет, когда прикажут, проникнуть в бюро, сделать снимки с чертежей. Да, Мурашева научат обращаться вот с этим маленьким фотоаппаратом, который свободно можно спрятать в карман, - он займет места не больше, чем портсигар. Но это впереди, а пока - наблюдать и ждать.
И вот в руках вахтера Мурашева служебный пропуск инженера Снесарева. Вахтер внимательно смотрит на маленькую фотографию, смотрит на владельца пропуска, молодцевато берет под козырек. Он наблюдает.
И почему именно Снесарев так интересует того, кто дает приказания Мурашеву? Конструкторов на заводе немало, а этот, видно, особенный, такой особенный, что всерьез заинтересовал тех. Инженер Снесарев имеет обыкновение после обеда в заводской столовой с четверть часа ходить по двору. Заложит руки за спину, курит, раздумывает… О чем он думает? И Мурашев смотрит на него, смотрит со злобой, которую научился прятать в себе.
- Можно бы мне устроиться в пивной ларек, - несмело при одной из встреч сказал он негласному начальнику. Мурашеву смертельно надоели вахтерская должность и бесцельное наблюдение.
Собеседник погрозил пальцем:
- На покой захотелось? Рано!
- Да нет… - возразил вахтер. - Ведь все одно я зря тут стою…
Собеседник строго перебил его:
- Нам лучше знать, где вы нужны. А что, этот Снесарев еще думает после обеда, гуляет и думает?.. - На прощание начальник ободрил агента: - Ничего, будут большие дела, интересные и для нас, и для вас … Ведь вы знаете, что у нас происходит?
Мурашев об этом читал в газетах.
- Да, - почтительно согласился он, - у вас в Германии большие дела! Серьезные, я бы сказал, дела.
Собеседник на этот раз расплылся в самодовольной улыбке:
- Именно так!
- В гору он идет, в гору. Ох, идет же!.. Просто дух замирает… - И Мурашев осмелился попросить подробнее рассказать о Гитлере, который "шел в гору".
Но собеседник не стал рассказывать.
- Все в свое время. Когда придет это время, я подарю вам его портрет. Повесите у себя в комнате. Вы тогда за все расплатитесь с ними, Мурашев. За мельницу. За что еще?.. За кру-по-руш-ку. - Это слово собеседник произнес старательно, как трудное. - За потерянное богатство. О, мы с вами этим людям сделаем вот так!.. - И собеседник провел пальцем вокруг шеи. - Ведь того комсомольца вы сами?..
- Не так оно было.
- Не хотите говорить об этом?
- Незачем…
Да, Мурашев не любил воспоминаний.
6. Мерике-Люш
Мерике-Люш - одно из его многих имен. Переехав границу Финляндии, он именовал себя иначе, а на севере Швеции его называли Хайдте.
До гитлеровского переворота молодой Мерике-Люш скрывал свою принадлежность к нацистам. Так было выгодно гитлеровцам, готовившимся захватить власть. Он - разведчик фашизма в своей родной стране - водит знакомство с коммерсантами, бывает в семьях крупных чиновников, добывает сведения, которые могут сослужить притаившимся фашистам полезную службу. Но его тянуло на восток. Там он видел свое большое будущее. Он усердно изучал русский язык, ездил в Ригу, для того чтобы приобрести тот акцент, с которым прибалтийцы говорят по-русски.
В те годы нашумело дело трех молодых фашистов, которые под видом путешественников, отправлявшихся в пустыни Азии, прибыли в Москву. Эти трое обратили на себя внимание повышенным интересом к различным секретам и, наконец, были изобличены. У них нашли револьверы, взрывчатку, яд в большом количестве, запас подложных документов и печатей. И на суде они рассказали о своих планах. Они собирались выводить из строя мосты, заводы, убивать из-за угла, сколотить тайную организацию своих сторонников.
- Младенцы! - пренебрежительно отозвался Мерике-Люш о неудачниках. - Глупые младенцы! И этих дураков приходится выручать теперь! Я бы не стал заступаться за них.
Большой поход на восток, война, небывалая по размаху, не убийства из-за угла, а уничтожение десятков и сотен тысяч людей - вот что нужно… А пока - тихий шпионаж, расстановка своих людей, методичное изучение противника. И Мерике-Люш предлагает свои услуги разведке. Под видом коммерсанта он бывает в Москве, на предприятиях концессий, в Ленинграде. Он создает свою агентуру.
После поджога рейхстага Мерике-Люш является к начальнику со значком нациста в петлице.
- До сегодняшнего дня я это прятал на сердце, уважаемый шеф! - несколько напыщенно объявляет он.
- Мы давно знали, что значок лежит у вас на сердце, - дружески отвечает шеф.
"Еще бы! - подумал Мерике-Люш. - Теперь вам выгодно быть в хороших отношениях со мной".
Мерике-Люш становится признанным специалистом по разведке на Востоке.
- Что вы скажете о реальности этого плана?
Вопрос был обращен к Мерике-Люшу в июле 1941 года, спустя месяц после начала войны.
Разговор происходил в блиндаже командира полка возле маленького города Луги, на подступах к Ленинграду, где наступавшие немецкие армии вынуждены были остановиться. Появились окопы, а это не было предусмотрено в планах безудержного движения.
- Итак, что вы скажете о реальности этого плана? О сроках? Ведь вы долго изучали эту страну.
Вопрос исходит от лица, ранее недосягаемого для Мерике-Люша, с глазу на глаз. Хозяина блиндажа услали. За его столом сидит худощавый смуглый человек. Он немигающими глазами в упор смотрит на собеседника. Это адмирал Канарис - начальник разведки гитлеровского генерального штаба. Этот человек сделал сказочную карьеру. Мерике-Люш считает его проходимцем и остро завидует ему. Даже в фамилии адмирала есть что-то сомнительное: Канарис, похоже на каналью… Но держаться с ним надо почтительно. Одного слова этого невзрачного человека достаточно, чтобы ему, Мерике-Люшу, снесли голову.
- Я полагаю, - отвечает Мерике-Люш, глядя в глаза высокому начальнику, - что фюрер назначил вполне достаточный срок для того, чтобы победно окончить войну на востоке.
- Семьдесят дней?!
Что за коварный вопрос? Нетрудно попасть впросак… Разве можно предсказывать с точностью до одного дня?
- Так точно! - не колеблясь, отвечает Мерике-Люш.
Этот ответ Мерике-Люшу напомнили после того, как прошли и семьдесят и сто дней войны, и гитлеровским частям, осаждающим Ленинград, пришлось зарыться в землю, и командиры настойчиво просили поторопиться с подвозом зимнего обмундирования.
Мерике-Люш молча негодовал. Он подозревал какую-то темную игру. Должно быть, штабисты хотят доказать, что сделали все от себя зависевшее, а если сроки не соблюдены, то ответственность ложится на низовую разведку - ее данные были неверны. Вероятно, этот адмирал Канарис уже летом испытывал какое-то беспокойство и по-своему проверял помощников.
Ленинград устоял. Не удалось ворваться в него в сентябре. А падение города ожидалось с часа на час. И Мерике-Люш уже видел, как он будет ходить по пустынным, обезлюдевшим улицам, в которых по приказу Гитлера предстояло убить всякую жизнь, разрушить все здания. Здесь предполагалось оставить вымершую землю, которая отойдет к Финляндии.
- Прошло только два с половиной века, - смеясь, говорил Мерике-Люш за веселым офицерским обедом, - И мы станем свидетелями того, как осуществится страшное и вещее предсказание! Поднимем за это бокал!
- Какое предсказание?
Он снисходительно объяснял: во времена Петра I его враги, недовольные постройкой столицы на севере, грозили: "Быть Петербургу пусту".
- Ну, вот вы видите, господа, что приходит этот час.
Разговор происходил в офицерском казино на базе бомбардировщиков возле станции Сиверская, в семидесяти километрах от Ленинграда. Минут пятнадцать требовалось бомбардировщику, чтобы достигнуть городской черты.
На наблюдательном пункте передовой части Мерике-Люш разглядывал в дальномер окраины Ленинграда, и теперь он ему казался загадочным. Каждую ночь над ним завывают бомбардировщики. Почтальон может добраться только до определенного дома на улице Стачек, а за этим домом - зона военных действий. Дальнобойная артиллерия простреливает город из конца в конец. И все-таки он держится.
В октябре Мерике-Люш получил приказ проникнуть в осажденный город. Командование решило, что там нужен еще одни опытный резидент, который хорошо знает город. Ему вверялась неограниченная власть над агентами, над корректировщиками артиллерийского огня, которых удалось забросить в Ленинград или завербовать до войны.
- К концу года все должно кончиться, - сказал Мерике-Люшу его начальник. - Новый год мы будем встречать вместе. Город не может устоять. По нашим сведениям, в нем прибавился еще миллион жителей. Это те, что ушли из местностей, занятых нами. Они - балласт для осажденного города… Словом, надо самым тщательным образом изучить обстановку.
- Да, конечно, город не устоит, - ответил Мерике-Люш, который умел повиноваться.
Задание казалось нечетким. Раньше он твердо знал, что́ должен делать. Теперь этого не было. Такое чувство для каждого разведчика - зловещий признак. Мерике-Люш заставил себя не думать об этом. Он повиновался приказу.
Безлунной ночью самолет поднял его с аэродрома в Сиверской, а через четверть часа Мерике-Люш опустился на парашюте, с оружием, передатчиком, запасом продовольствия и большой суммой советских денег, с подложными документами. Он действительно хорошо знал город и правильно выбрал квадрат для спуска. Это был Удельнинский парк. Мерике-Люш спрятал парашют, укрыл рацию, аккумуляторы и рано утром отправился в город.
Теперь он был не Мерике-Люш, а эстонец Август Кайлис, уроженец Тарту, монтер, проживавший до войны в Пскове, эвакуировавшийся оттуда, застрявший в осажденном Ленинграде, потерявший связь с семьей, которая уехала из Пскова на два дня раньше, чем он.
Некоторые заводы еще работали в Ленинграде, изредка ходили трамваи. В одном из них, от Удельной к центру, Мерике-Люш едет по Выборгской стороне. Все молчаливы в вагоне. Машин на улице совсем мало, только военные грузовики. Трамвай проходит мимо завода. Кажется, он называется Металлическим. Сейчас должна начаться смена. Люди толпятся у проходной - их немного, все пожилые, даже старые.
Кондуктор молча принимает деньги и отсчитывает сдачу. "Это подавленность или сосредоточенность? Надо будет проверить, - думает Мерике-Люш. - Первому впечатлению нельзя доверяться".
Он слезает возле Невского и идет по одному из адресов, где может быть явка. Перед ним открывается Марсово поле. Мерике-Люш не может сдержать довольной улыбки. То, что он видит, говорит о тяжелой беде, в которой оказался город.
На поле еще сохранились жалкие клочки травы. Возле них стоят понурые, отощавшие коровы. Это те коровы, которых гнали уходившие от немцев крестьяне. Над такими стадами проносились, стреляя из пулеметов, истребители, их настигали снаряды. И вот они в осажденном городе. Кормить их, видимо, нечем. Остались только клочки травы.
- Давно вы тут? - спросил Мерике-Люш у старой крестьянки, присевшей на корточки, чтобы разжечь костер.
Старуха посмотрела на него усталыми глазами и не ответила. Он тотчас понял, что вопрос неосторожен. Так мог спросить только тот, кто недавно попал в город. Мерике-Люш ушел, ухмыляясь. Забавное и жалкое зрелище: когда-то здесь устраивались парады, теперь возле гранитных плит, которые считаются историческими, бродит скот. Нет, не устоять городу!
Мерике-Люш шел мимо заколоченных, заставленных мешками с песком магазинов, мимо постовых, выставленных у каждого дома, но не видел больше ничего такого, над чем мог бы так же позлорадствовать, как на Марсовом поле.
7. В поисках надежного убежища
Постепенно, с большой осторожностью Мерике-Люш налаживал старые связи. Никто не знал, где он остановился, где ночует, когда и как предполагает выбраться из осажденного города.
Мерике-Люш сразу оборвал жалобы своих агентов на трудности. "Война! Солдатам труднее, чем вам!" - жестко отвечал он. Повиновение! Только слепое повиновение, награда за которое впереди! Они, его агенты, сами должны понимать, что ждать ее недолго, что город не сможет устоять - неужели они не видят этого?
Мерике-Люш чувствовал, что у всех этих людей засела одна и та же мысль, которую они не смеют высказать: не погибнут ли они вместе с городом или до того, как он падет?
Не все старые связи ему удалось восстановить. Не удалось узнать, куда делись его лучшие агенты: выловлены или удрали из города. Первых он не жалел, вторых ненавидел. С удравшими расправа будет жестокой: после войны их разыщут и в Сибири, и в Средней Азии, разыщут и уничтожат, как дезертиров.
- Мало от тебя пользы! - сурово объявил Мерике-Люш самому молодому своему агенту.
Тот растерянно пробормотал:
- Стараюсь…
- Нет, не стараешься, двадцать один! - тоном, не допускающим возражений, сказал Мерике-Люш. - Ведь ты уже получил награду!
Это было два месяца назад, в разгар наступления на Ленинград. Пленный оказался словоохотлив не в пример другим, которым даже побоями не развязать было язык. Этого не приходилось уговаривать. Он рассказывал много и охотно и все посмеивался при этом.
- Только не врать! - предупредил Мерике-Люш, присутствовавший на допросе. - За вранье получишь вот этого больше, чем за молчание! - Мерике-Люш помахал в воздухе гибким хлыстом.
- Да нет, господин, разве я… - Длинный белесый парень улыбался и отводил в сторону глаза. - Какие тут фантазии…
- Ну, признавайся, что там натворил? Где работал? - Мерике-Люш снисходительно протянул ему папиросу.
- Натворил? А ничего особенного не было. Ну конечно, были прогулы, то да се…
- Не любишь работать? Пить любишь? За девками бегал?
- Да… Почему не выпить и не погулять…
- В комсомоле был?.. Выгнали? Не скаль зубы, дурак! За что?
- Сначала простили. Потом опять прогул. И еще прогул. Ну… и драку по пьянке пришили: привод в милицию. Ну… придрались, что ремень приводной на барахолку утащил. А я в карты проигрался, долг платить надо было.
- Да, работник ты скверный. Нигде такого нельзя держать! Я бы тоже выгнал!
А парень снова улыбнулся, робко, искательно.
- Вот и судили. Вычитали из зарплаты. Кто-то в цехе посмеялся: "Это у тебя вычитают за двадцать одно".
- Как? - заинтересовался Мерике-Люш. - Почему двадцать одно?.. Карточная игра такая? Ага, понимаю. Ну и что же дальше было? Говори!