- Месье, я родился в венгерском городе Сободка. По Трианонскому договору 1919 года Сободка отошла Югославии. В 1921 году я поступил в Будапештский университет. Для этого мне пришлось получить югославский паспорт. Еще в мои студенческие годы отец и старший брат были убиты полицией в ходе гражданских беспорядков. Мать умерла во время войны, а других родственников, да и друзей у меня не было. Мне порекомендовали не возвращаться в Югославию. Ситуация в Венгрии была ужасной. В 1922 году я уехал в Англию, и преподавал там немецкий в школе неподалеку от Лондона до тридцать первого года, когда мое разрешение на работу было аннулировано. В то время такая участь постигла многих иностранцев. Когда истек срок действия моего паспорта, я обратился в югославскую миссию в Лондоне с просьбой о продлении, но получил отказ на том основании, что я не являюсь более югославским гражданином. Тогда я подал заявление о натурализации в Британии, но поскольку права на работу у меня больше не было, пришлось искать ее в другом месте. Я поехал в Париж. Там власти дали мне разрешение на проживание и выдали соответствующие бумаги, на том условии, что, если я покину территорию Франции, вернуться назад мне будет нельзя. Впоследствии я подал заявление о получении французского гражданства. Через год, примерно в это же время, - заключил я, выдавив из себя некое подобие победоносной улыбки, - я рассчитываю поступить на воинскую службу.
Я перевел взгляд с одного на другого. Толстяк возился с сигаретой. Комиссар презрительно отбросил мой недействительный паспорт и посмотрел на коллегу. Я как раз остановил свой взгляд на комиссаре, когда толстяк заговорил. Его голос заставил меня подпрыгнуть от изумления, ибо, оказывается, обладатель этих толстых губ, массивной челюсти и необъятного торса изъяснялся писклявым тенорком.
- Что это за гражданские беспорядки, в ходе которых погибли ваши отец и брат? - спросил он.
Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, словно опасался, что голос сорвется. Когда я повернулся к нему, чтобы ответить, он как раз зажигал сигарету, словно это была сигара, и сдувал дым с горящего конца.
- Они активно выступали на стороне социалистов, - сказал я.
- Ах вот оно что! - выдохнул комиссар так, будто теперь ему все стало ясно. - Полагаю, это многое объясняет… - хмуро заговорил он.
Но толстяк предостерегающе вскинул руку. Ладонь у него была меленькая и пухлая, со складками на кисти, как у ребенка.
- Какие языки вы преподаете, месье Водоши? - мягко спросил он.
- Немецкий, английский и итальянский, случается и венгерский. Не понимаю, однако, какое это имеет отношение к моему паспорту.
Это замечание он пропустил мимо ушей.
- В Италии бывали?
- Да.
- Когда?
- Ребенком. Мы туда ездили на праздники.
- А при нынешнем режиме бывали?
- По понятным причинам - нет.
- Во Франции у вас знакомые итальянцы есть?
- Один, он работает в той же школе, что и я. Тоже учитель.
- Его имя.
- Филиппино Росси.
Я заметил, что комиссар сделал пометку в своем блокноте.
- Больше никого?
- Нет.
Все это непонятно. К чему они клонят? Какое отношение к моему паспорту имеют итальянцы? Знать бы тогда, что ответа на этот вопрос мне придется ждать долго.
- Вы фотографируете, месье Водоши? - снова подал голос комиссар.
- Как любитель.
- И сколько у вас фотоаппаратов?
Фантастика.
- Один. Однако не откажите в любезности объясниться… - начал было я.
Комиссар раздраженно подался ко мне и грохнул кулаком по столу.
- Вы здесь для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их, - отрезал он и, помолчав немного, повторил: - Так один, говорите?
- Да.
- Какой марки?
- "Цейсс Контакс".
Он потянул на себя ящик стола.
- Этот?
Я узнал свой бесценный аппарат.
- Он самый, - взорвался я. - Хотелось, однако же, знать, какое у вас право покушаться на мои вещи! Прошу немедленно вернуть. - Я протянул руку.
Комиссар снова убрал фотоаппарат в ящик.
- Спокойно, спокойно. Итак, других фотоаппаратов у вас нет?
- Я уже ответил на этот вопрос. Нет!
На лице комиссара мелькнула торжествующая улыбка. Он снова открыл ящик.
- В таком случае, мой дорогой месье Водоши, как вы объясните тот факт, что деревенский аптекарь получил от вас на проявку эту кинопленку?
Я с удивлением уставился на него. На столе, между его ладонями, лежали проявленные негативы пленки, которую я передал аптекарю. С того места, где я сидел, при свете, проникающем через окно, можно было увидеть пробные снимки, всего две дюжины, с изображением одного и того же объекта - ящериц. Увидев вновь появившуюся на лице комиссара ухмылку, я рассмеялся поелику возможно язвительно.
- Вижу, - покровительственно заметил я, - вы не фотограф, месье. Это не кинопленка.
- Ах вот как? - скептически протянул он.
- Именно так. Признаю, некоторое сходство имеется. Но кинопленка на миллиметр уже. У вас же в руках стандартная катушка для фотоаппарата "Контакс", тридцать шесть кадров, тридцать шесть на двадцать четыре миллиметра.
- Таким образом, эти снимки были сделаны тем аппаратом, что был у вас в комнате.
- Разумеется.
Наступило многозначительное молчание. Я заметил, как толстяк и комиссар обменялись взглядами. Затем снова заговорил толстяк:
- Когда вы приехали в Сен-Гатьен?
- Во вторник.
- Откуда?
- Из Ниццы.
- А когда вы уехали из Ниццы?
- Поездом в 9.29.
- И добрались до "Резерва"?..
- Прямо перед ужином, около семи.
- Но поезд из Ниццы прибывает в Тулон в три тридцать. Автобус оттуда отправляется в Сен-Гатьен в четыре. Где же вы были все это время?
- Это просто смешно.
Он метнул на меня быстрый взгляд. В его маленьких глазках застыла холодная угроза.
- Отвечайте на мой вопрос. Где вы были все это время?
- Отлично. Я оставил чемодан в камере хранения на вокзале и пошел прогуляться по берегу. В Тулоне я оказался впервые, а в шесть отходил еще один автобус.
Он задумчиво вытер шею.
- Сколько вам платят, месье Водоши?
- Тысячу шестьсот франков в месяц.
- Не слишком много, да?
- Увы.
- А "Контакс" - дорогой аппарат.
- Хороший.
- Не сомневаюсь. Я спрашиваю: сколько он стоит?
- Четыре с половиной тысячи франков.
Он негромко присвистнул:
- Ничего себе. Получается, едва ли не ваша трехмесячная зарплата, верно?
- Верно. Но я люблю фотографировать.
- Весьма дорогостоящее хобби. И как вам только удается при подобной зарплате так жить? Отпуск в Ницце, отель "Резерв"! Мы, бедные полицейские, такого себе позволить не можем, правда, комиссар?
В голосе его прозвучала откровенная издевка. Комиссар насмешливо захихикал. Я почувствовал, что краснею.
- На аппарат я копил деньги, - горячо запротестовал я. - Что же касается каникул, то это первые за пять лет. На них я тоже откладывал.
- Ну конечно, как же иначе, - осклабился комиссар.
Эта ухмылка не на шутку обозлила меня.
- Знаете что, месье, - взорвался я, - с меня довольно. Теперь моя очередь требовать объяснений. Что вам от меня надо? Я готов отвечать на вопросы, касающиеся моего паспорта. Вы вправе задавать их. Но у вас нет права копаться в моих вещах. Точно так же у вас нет права расспрашивать меня о моих личных делах. Что же касается этих негативов, - являющихся, вынужден вновь напомнить, моей личной собственностью, - которые вызывают у вас совершенно непонятный интерес, то, видимо, я просто не знаком с установлениями, запрещающими фотографировать ящериц. А теперь вот что, месье. Никаких преступлений я не совершал, но, знаете ли, проголодался, а в гостинице сейчас как раз обеденное время. Извольте немедленно вернуть мне мой фотоаппарат, мои снимки и мой паспорт. В противном случае я ухожу без них и немедленно обращаюсь к адвокату.
Закончив эту речь, я грохнул кулаком по комиссарскому столу. Ручка скатилась на пол. На мгновение в комнате повисло гробовое молчание. Я перевел взгляд с одного на другого. Никто из них не пошевелился.
- Отлично, - проговорил я наконец и направился к двери.
- Минуту, месье, - окликнул меня толстяк.
Я остановился.
- Не надо зря тратить свое время, да и наше. За дверью стоит агент, он все равно вас не выпустит. Нам надо задать вам еще несколько вопросов.
- Силой меня удержать здесь вы, конечно, можете, - мрачно сказал я, - а вот заставить отвечать на свои вопросы - нет.
- Естественно, - медленно проговорил толстяк, - закон дает вам право молчать. Но мы бы посоветовали этим правом не пользоваться - в ваших собственных интересах.
Я промолчал.
Толстяк взял негативы с комиссарского стола, поднял их на свет, ощупал.
- Больше двадцати фотографий, - заметил он, - и на всех фактически одно и то же. Странно. Вам так не кажется, месье Водоши?
- Ни в коей мере, - бросил я. - Если бы вы хоть чуть-чуть разбирались в фотосъемке или хотя бы были немного понаблюдательнее, то заметили бы, что освещение меняется от кадра к кадру, и тени на каждом расположены по-разному. А тот факт, что в кадр всякий раз попадает ящерица, не имеет никакого значения. Различие заключено в освещении и композиции. Впрочем, даже если бы мне захотелось сделать не двадцать, а сто снимков ящериц, греющихся на солнце, не вижу, каким образом это может касаться вас.
- Весьма толковое объяснение, Водоши. Весьма. А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я. Мне кажется, что первые двадцать шесть кадров и то, что на них изображено, вас интересовало менее всего, вы просто щелкали их, чтобы побыстрее закончилась катушка и были проявлены оставшиеся десять.
- Оставшиеся десять? О чем это вы?
- Может, хватит притворяться, Водоши?
- Но я действительно не понимаю, о чем идет речь.
Толстяк с трудом поднялся со стула и подошел ко мне.
- Да ну? Так как насчет этих десяти кадров, Водоши? Не соблаговолите ли объяснить комиссару и мне, зачем вы их сняли? Очень интересно было бы послушать. - Он ткнул мне в грудь пальцем. - Опять скажете, что освещение или то, как падают тени, занимало вас, когда вы снимали новые укрепления по ту сторону Тулонской бухты? - с нажимом спросил он.
- Это что, шутка? - изумленно выдохнул я. - Помимо ящериц, на этой пленке есть только фотографии карнавала в Ницце, которые я сделал за день до отъезда.
- Вы признаете, что эти фотографии сделаны вами? - с нажимом спросил он.
- Я уже ответил на этот вопрос.
- Хорошо. В таком случае взгляните на это.
Я взял проявленную пленку, поднял ее на свет и пропустил через пальцы. Ящерицы, одни только ящерицы. Иные кадры выглядели обещающе. Ящерицы. И снова ящерицы. Вдруг я остановился. А это еще что такое? Я оторвался от пленки и поднял глаза. Оба мужчины сосредоточенно смотрели на меня.
- Только вот этого не надо, Водоши, - насмешливо бросил комиссар, - не притворяйтесь удивленным.
Не веря глазам, я снова посмотрел на пленку. На кадре был изображен отрезок береговой линии, которую загораживало что-то вроде прутика, оказавшегося близко к объективу. На побережье было нечто похожее на короткую серую полоску. На следующем кадре та же полоска была снята под другим углом и с более близкого расстояния. По одну ее сторону располагались некие предметы, напоминающие крышки люков. Следующие два снимка были сделаны под тем же углом, а очередной - сверху и еще ближе. За ними - еще три, там объектив был почти полностью затенен какой-то плотной массой. Края у нее были неровные и отдаленно походили на элемент одежды. На предпоследнем негативе смутно, не в фокусе, и очень близко к объективу проступало нечто похожее на бетонную поверхность. На последнем из-за слишком большой выдержки оказался смазан один угол. Этот снимок был сделан, судя по всему, с края большой бетонной платформы. Виднелись какие-то странные приспособления для подсветки, что поначалу вообще сбило меня с толку. А потом я понял. Передо мной были длинные, со свежей смазкой, стволы осадных орудий.
3
Бегин
Официально мой арест был осуществлен клерком городской магистратуры, напуганным человечком, который, перед тем как предоставить комиссару выдвинуть обвинение, подверг меня по подсказке толстяка-детектива рутинному допросу. Как выяснилось, меня обвиняют в шпионаже, нарушении границ военной зоны, осуществлении фотосъемки, угрожающей безопасности Французской Республики и обладании соответствующими снимками. После того как обвинение было зачитано и я подтвердил своей подписью, что суть его мне понятна, у меня отобрали ремень (дабы предотвратить возможную попытку самоубийства), из-за чего мне пришлось поддерживать брюки, опустошили карманы и отвели в камеру, расположенную в глубине здания. Там меня оставили одного.
Сказать, что я был сбит с толку, значит почти ничего не сказать. Растерялся я настолько, что любые готовые сорваться с языка возражения приходилось отбрасывать как совершенно неуместные. В результате я так ни слова и не сказал. А уж полиция наверняка сделала из моего молчания свои выводы. Но теперь, предоставленный самому себе, я начал оценивать ситуацию более спокойно. Она была возмутительна. Она немыслима. И все-таки случилось то, что случилось. Я нахожусь в тюремной камере, и меня обвиняют в шпионаже. Обвинительный приговор, если он будет вынесен, означает четыре года заключения - четыре года во французской тюрьме, а затем депортация. С тюрьмой еще можно примириться - даже с французской, - но депортация! Мне стало тошно и очень страшно. Если французы вышвырнут меня из страны, податься некуда. В Югославии меня арестуют. В Венгрию не пустят. В Италию или Германию тоже. Англия? Даже если осужденного и отбывшего срок шпиона туда и пустят без паспорта, то работы мне не получить. В Америке я буду, как и множество других, просто нежелательным чужеземцем. В странах Южной Америки потребуют много денег в качестве гарантии хорошего поведения, а у меня их нет. Советской России осужденные шпионы нужны не больше, чем Англии. Даже китайцы требуют паспорт. Словом, податься некуда, совершенно некуда. А впрочем, какое это имеет значение? Кого интересуют заботы какого-то учителя иностранных языков без определенного национального статуса? Нет такого правительства, которое "обращается с просьбой во все возможные инстанции обеспечить ему беспрепятственную свободу передвижения". За него не вступится ни единый консул, ни парламент, ни конгресс, ни палата депутатов. Официально он вообще не существует; это абстракция, призрак. Все что он, здраво и логически рассуждая, может сделать, так это каким-либо образом исчезнуть, не оставив следов в виде трупа. Допустим, сгореть. Земля к земле, прах к праху.
Я резко встряхнулся. Нечего впадать в истерику. Никто пока не признал меня шпионом. Я еще не в тюрьме. И по-прежнему во Франции. Надо пошевелить мозгами, подумать, найти какое-то очень простое объяснение - оно должно, должно существовать - наличию этих фотографий в моем аппарате. Надо повторить весь путь шаг за шагом, не упуская ни единой детали. И начать следует с Ниццы.
Помнится, я вставил там новую пленку, вот эту самую, и принялся снимать карнавал. Это было в понедельник. Затем я вернулся в гостиницу и положил фотоаппарат в чемодан. Позднее, когда я начал собирать вещи, он находился там. Пока все нормально. Фотоаппарат оставался в чемодане до тех пор, пока я вечером не распаковал его в "Резерве". В Тулоне чемодан находился в consigne. Мог ли кто-нибудь добраться до него, пока я в течение двух часов разгуливал по городу? Нет. Исключено. Никому не по силам за два часа открыть consigne, вскрыть запертый на ключ чемодан, взять аппарат, сделать эти устрашающего вида снимки и вернуть аппарат на место. Да и зачем возвращать-то? Нет, исключено.
И тут меня как током ударило. Ну конечно, я ведь не мог их не заметить! Вот идиот-то! Снимки, которые якобы сделал я, - первые десять на пленке. Куда им деться, ведь последний снимок ящерицы - тридцать шестой. Назад-то ведь пленку не отмотаешь, а кадров-дубликатов на ней нет. Из чего следует, что, поскольку снимать я начал в Ницце, в Тулоне поставили новую пленку.
Я возбужденно вскочил с кровати, на которой сидел, и брюки мои поползли вниз. Удерживая их сунутыми в карманы руками, я принялся мерить шагами камеру. Ну конечно же! Теперь я все вспомнил. Меня еще немного удивило, что, когда я начал снимать ящериц, счетчик количества отснятых кадров стоит на отметке одиннадцать. А ведь мне казалось, что в Ницце я сделал всего восемь снимков. Правда, случайно снятый кадр забыть легко, особенно когда на пленке их тридцать шесть, и к тому же тогда я не стал об этом особенно задумываться, просто отмахнулся. Да, пленку явно подменили. Но когда? До моего прибытия в "Резерв" сделать это было нельзя, а снимать ящериц я начал на следующее утро, сразу после завтрака. Тогда получается следующее: между семью вечера во вторник и восемью тридцатью утра (время завтрака) следующего дня некто взял фотоаппарат из моего номера, вставил новую пленку, поехал в Тулон, пробрался в тщательно охраняемую военную зону, сделал снимки, вернулся в "Резерв" и положил фотоаппарат на место.
Все это выглядело малоубедительно и почти невероятно. Не говоря уж об иных препятствиях, возникает простой вопрос: как быть с освещением? В восемь вечера уже практически темно, а поскольку я приехал только в семь, стало быть, вторник исключается. Тогда, даже допуская, что фотограф уехал под ночь и начал работать с рассветом, ему надо было проявить чудеса расторопности и ловкости, чтобы вернуть фотоаппарат в номер, пока я лежал на кровати и глядел в окно. Да и зачем это нужно, если пленка все еще внутри? Получается, кому-то очень захотелось меня подставить? А полиция каким образом оказалась в курсе? Анонимный звонок фотографа? Имеется, конечно, аптекарь. Полиция явно устроила владельцу пленки засаду. Может, аптекаря застукали, когда он ее проявлял, и тот поклялся, что пленка принадлежит мне? Но это не объясняет наличия пробных снимков. И на негативах нет ни малейших зазоров. Чудеса какие-то. Дикость.
Я лихорадочно принялся в третий раз прокручивать события последних двух дней, когда в коридоре послышались шаги и дверь в камеру открылась. Вошел толстяк в чесучовом костюме. Дверь захлопнулась за ним.
На секунду он остановился, вытер носовым платком шею, кивнул мне и сел на кровать.
- Присаживайтесь, Водоши.
Гадая, какой еще удар на меня готов обрушиться, я сел на единственное остающееся в камере свободным место - эмалированный металлический унитаз с деревянной крышкой. Круглые немигающие глазки сосредоточенно изучали меня.
- Как насчет тарелки супа и куска хлеба?
Этого я не ожидал.
- Нет, спасибо, я не голоден.
- Тогда сигарету?
Он протянул мне смятую пачку "Голуаза". Такая обходительность показалась мне весьма подозрительной, но я все же взял сигарету.
- Благодарю вас, месье.
Он дал мне прикурить от своей сигареты, затем тщательно стер пот с верхней губы и за ушами.
- Почему, - заговорил он наконец, - вы сказали, что это ваши снимки?
- Это очередной официальный допрос?