"В глубине огромного кабинета за письменным столом сидел Риббентроп в будничной серо-зеленой форме. Когда советский посол вплотную подошел к письменному столу, министр встал, молча кивнул головой, подал руку и пригласил пройти за ним в противоположный угол зала за круглый стол. У Риббентропа было опухшее лицо пунцового цвета и мутные, как бы остановившиеся, воспаленные глаза. Он, видимо, основательно выпил. (Строчки эти Беккерт подчеркнул.) Спотыкаясь чуть ли не на каждом слове, Риббентроп принялся довольно путано объяснять, что германское правительство располагает данными относительно усиленной концентрации советских войск на германской границе. Игнорируя тот факт, что на протяжении последних недель советское посольство по поручению Москвы неоднократно обращало внимание германской стороны на вопиющие случаи нарушения границы Советского Союза немецкими солдатами и самолетами, Риббентроп заявил, будто советские военнослужащие нарушили германскую границу и вторглись на германскую территорию, хотя таких фактов в действительности не было.
Риббентроп пояснил, что он кратко излагает содержание меморандума Гитлера, текст которого он тут же нам вручил.
Затем Риббентроп принялся нас уверять, что эти действия Германии не являются агрессией, а лишь оборонительными мероприятиями. Вот его буквальные слова: "Фюрер поручил мне официально объявить об этих оборонительных мероприятиях".
Советский посол встал. Прежде чем уйти, он сказал: "Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на СССР. Вы еще жестоко поплатитесь".
Посол повернулся и направился к выходу. Риббентроп при этих словах сразу утратил напыщенный вид, который тщился все время сохранить. Семеня, он поспешил за нашим послом и почти шепотком, скороговоркой заговорил о том, что он лично был против этого решения, но ему не удалось убедить фюрера.
"Передайте в Москве, что я был против" - эти слова он почти выкрикнул, когда мы уже были в коридоре, покинув кабинет".
"Передайте в Москве, что я был против" - тоже было отчеркнуто красным карандашом.
Беккерт перечитал документ и спрятал его в несгораемый шкаф. Зачем он его хранил? Почему не передал Мюллеру? Воспользуется ли когда-нибудь старший криминальный советник как сотрудник политического сыска этим документом, он не знал. Но речь в документе шла о таком высокопоставленном лице третьего рейха, что лучше всего пока никому его не показывать.
Кое-что Карл Беккерт имел и на фюрера. Но это, конечно, он не мог доверить бумаге. Это он хранил в памяти.
Глава седьмая
- Знаешь, Эрвин, нам опять привезли эти вонючие консервы. От одного их вида меня уже тошнит. Вилли наверняка сейчас жрет настоящую свиную колбасу и шпиг на Украине, а мы тут сидим и киснем, - с этими словами фельдфебель Ранге вошел в комнату отдыха операторов.
Ефрейтор Шумахер собирался на очередное дежурство.
- Ну что ты молчишь? Тебе не надоели эти консервы?
- Надоели, - односложно ответил Шумахер.
- Вообще нам крепко не повезло, что мы застряли в рейхе, - продолжал фельдфебель. - Наверняка после победы участникам восточной кампании будут давать на Украине по большому куску жирной земли. Мне говорили, что земля на Украине, как масло. Когда вымажешь в ней руки, их трудно отмыть… Ты хотел бы получить кусок земли на Украине, Эрвин?
- А зачем она мне?
- Интеллигент! - презрительно фыркнул фельдфебель. - Если ты не знаешь, что делать с землей, взял бы управляющего, получил бы полсотни восточных рабочих, сидел бы дома. - И фельдфебель неожиданно засмеялся. - Сидел бы подсчитывал доходы! Вот когда пригодилась бы тебе твоя математика…
- Ты знаешь, Франц, меня это мало интересует.
Ефрейтор Шумахер не был подчиненным фельдфебеля Ранге. Оба они служили на пеленгаторной станции дальнего слежения и были в одинаковой должности - операторами, поэтому Шумахер мог себе позволить обращаться к Ранге по имени и на "ты".
- Эрвин, зачем ты тогда живешь? - удивился Ранге.
- На этот вопрос ответить не так просто, как ты думаешь.
- А по-моему, нет ничего проще, - разглагольствовал фельдфебель. - Жизнь дана человеку для того, чтобы он жил. Жил! Понимаешь? А вот эта жизнь, которой мы сейчас живем, разве это жизнь?
- Сейчас война, Франц…
- Да, война… Но когда мы стояли во Франции - тоже была война… Я вот уверен, что сейчас Вилли наверняка…
- А ты знаешь, сколько уже раненых с Восточного фронта в Кюлюнгсборне? - перебил Шумахер своего товарища.
- Что, много? Ты опять был там у своей зазнобы?
Эрвин промолчал. Он подумал о Микки, и сладостное ожидание предстоящей встречи с ней охватило его…
Он не хотел бы очутиться сейчас во Франции. Ничего не скажешь: красивая страна. Хорош Париж. Говорили, что особенно он великолепен по вечерам, когда Елисейские поля были буквально залиты светом. Но в этой стране он чувствовал себя чужим и никому не нужным. От своих товарищей солдат его отделяла стена образования. Когда началась война, Шумахер учился на пятом курсе физико-математического факультета Берлинского университета, а его товарищи по службе хорошо знали только правила арифметики.
Эрвин в университете изучал французский и понимал, что говорят о них, немцах, французы. Ничего хорошего, разумеется. Это объяснимо: они пришли как завоеватели. Но когда не понимаешь, что о тебе говорят конкретно, это одно, а когда понимаешь - совсем другое.
Когда он попытался одной приглянувшейся ему молодой француженке объяснить, что он не такой, как все, она слушать его не захотела. О том, чтобы обнять, поцеловать, приголубить, не могло быть и речи. Все это оказалось враки, что француженки так доступны. Может быть, до войны… Но до войны Эрвин не успел побывать в Париже.
Товарищи затащили его в парижский бордель - там тоже ничего хорошего. Машины, а не женщины! Такие же, как в соответствующих заведениях в Германии.
Другое дело медсестричка Микки. Он давно, еще в университете, слышал от своего товарища, что медички особенно хороши для любовных забав. У товарища была медичка. Но тогда он думал, что его друг преувеличивает: каждый мужчина любит прихвастнуть. Теперь он убедился, что товарищ был прав. Во всяком случае, Микки превзошла все его ожидания. Он сейчас только подумал о Микки, увидел ее в своем воображении в белоснежном, хрустящем от крахмала наряде медсестры, и его охватил сладкий озноб.
Нет, он не хотел бы оказаться на месте Вилли, который служил вместе с ними во Франции, а в июне сорок первого года был откомандирован на Восток.
Сначала там все вроде шло гладко. И в июне, и в июле… Но сейчас?.. Даже газеты пишут об упорных сражениях. Да что там газеты! Он сам - очевидец. В Кюлюнгсборн, куда ему изредка удается вырываться к Микки, валом валят с Восточного фронта раненые.
Пансионаты и отели этого курортного городка на Балтийском море, почти пустовавшие в сороковом и в первой половине сорок первого года, стали быстро заполняться.
В последнее их свидание Микки была так загружена работой, что смогла прибежать к нему с ночного дежурства только на полчаса…
- Вы уже готовы, Шумахер? - В комнату отдыха вошел начальник станции лейтенант Кизельринг.
Эрвин вскочил:
- Так точно, господин лейтенант!
- Тогда желаю поймать сегодня еще одного "сверчка".
Меткое словцо, которым окрестил фельдфебель Ранге тайные передатчики, прижилось. "Сверчки" вдруг активизировались, как только началась война с Россией. Ранге одному из первых на станции удалось поймать тайный передатчик. Но он быстро его упустил и потом оправдывался:
- Разве его удержишь, господин лейтенант? Он как сверчок: цвир, цвир! В одном месте. Подойдешь к нему, а он уже из другого угла: цвир, цвир!..
В ловле "сверчков" больше всего везло Шумахеру.
- Он их высчитывает алгебраически, - с завистью говорил Ранге, коверкая язык редко произносимым словом.
Лейтенант Кизельринг был доволен ефрейтором Шумахером. Он смог уже доложить в центральный III отдел радиоперехвата - абверфунк - о нескольких тайных передатчиках, обнаруженных его станцией, и успел получить за это награду.
В свою очередь, Кизельринг старался поощрять ефрейтора: он часто давал ему не только увольнительные, но и свой мотоцикл "Цундап", который мог за час домчать до Кюлюнгсборна "математика", как про себя именовал лейтенант толкового ефрейтора.
Шумахер заступил на дежурство в 20.00.
Пожелав спокойной ночи своему товарищу, которого он сменил, Эрвин уселся за пульт. Привычным жестом надел наушники и стал вертеть ручки настройки. Предстояло многочасовое дежурство. Искать в хаосе радиосигналов позывные тайных передатчиков было совсем не простым делом.
Свое дежурство Шумахер начал с того, что "мазнул" по эфиру. Он и до войны увлекался радиоделом и подолгу любил сидеть за приемником. Самая хорошая музыка начиналась после полуночи. Вот Париж… Вот Брюссель, а вот Варшава…
Слушая музыку, поглядывая на зеленый глазок настройки своего телефункена, Эрвин представлял себе богатые рестораны в европейских столицах и ночную жизнь, которая там бурлила и пенилась, по его понятиям, как шампанское!
Теперь, когда началась война, другое дело.
Парижская станция передавала какие-то правила, введенные немецким комендантом.
Диктор Би-би-си тоже что-то бубнил.
"Национал-социалистская Германия стоит как утес среди разбушевавшейся стихии…" - это Берлинская широковещательная… Доктор Геббельс упражняется в красноречии…
Только София передавала легкую музыку.
Эрвин "скользнул" по эфиру на восток, на Москву. Но сначала наткнулся на мощный радиоузел связи главной ставки фюрера, которая находилась, как слышал Эрвин, где-то в Восточной Пруссии.
Тут сам черт ногу сломит: одновременно работали десятки передатчиков, извергая в эфир колонки цифр и знаков, понятных только тем, кто шифровал эти радиограммы…
А вот и Москва… До войны русское радио часто передавало песни. Многие песни нравились Эрвину своей мелодичностью.
Теперь почти всегда, когда Эрвин настраивался на Москву, русские говорили, говорили и говорили…
А вот это та самая станция… По расчетам Шумахера, она должна была находиться где-то рядом с Москвой. Станция мощная, хорошо прослушиваемая по всей Европе. Работает на разных шифрах. Иногда передает только короткий сигнал ОВВ. Что бы это могло означать?
Шумахер любил свое дело, и время текло незаметно.
Светящиеся стрелки на циферблате показывали уже второй час ночи.
Эрвин настроился на определенный пеленг и стал шарить в диапазоне коротких волн от 20 до 50…
Ага… Вот он снова поймал его… Работает хорошо, классно…
Эрвин схватил карандаш и стал быстро записывать… Ушел. Ушел на другую волну… Пока он его найдет, пройдет какое-то время, и в шифровке, которую и так не могут дешифровать лучшие специалисты функабвера, образуется разрыв, пробел… Вот он снова поймал его. Шумахер еще успел записать колонку букв и цифр и последний сигнал Пэ-Тэ-Икс. Конец передачи.
Ефрейтор тотчас крутнул ручку настройки на Москву, на ту самую станцию, и поймал мощный сигнал ОВВ…
Так было уже в третий раз. Это не может быть случайным совпадением.
Еще в сентябре Шумахер засек чужую станцию на линии Тулуза - Женева.
С тех пор он стал охотиться за этой станцией. Но ему редко удавалось ее поймать: радист, видно, постоянно менял время и волны, на которых работал.
Все же, поймав эту станцию еще несколько раз, Шумахер исключил Тулузу: сигнал станции был такой мощности, что Тулуза отпала. Станция находилась примерно на тысячекилометровом расстоянии. А это почти совпадало с Женевой.
Свои наблюдения он тогда же доложил лейтенанту Кизельрингу и, конечно, в награду получил а увольнительную на 24 часа, и мотоцикл…
Вот и сегодня ему есть что доложить начальнику станции. Тайный передатчик, работающий в Женеве, вещает на Москву. А отзыв русской станции - ОВВ - означает - передача принята.
Глава восьмая
Начальник Главного управления имперской безопасности Рейнгард Гейдрих тайные передатчики, активизировавшие свою работу с началом войны в России, называл "пианистами".
После двадцать второго июня служба радиоперехвата засекла сразу несколько новых передатчиков. Несомненно, они были связаны с русскими.
Русская разведка, лишенная теперь возможности пользоваться связными, должна была перейти к единственной оставшейся форме связи - радио.
Выслушав соображения Гейдриха, рейхсфюрер СС Гиммлер спросил:
- И много оказалось этих… "пианистов"?
Гейдрих назвал число.
- Ого! Целая капелла…
- "Красная капелла", рейхсфюрер…
- Да, да… И кому вы думаете поручить это дело? Может, Канарису?
- Я бы не делал этого, рейхсфюрер.
- Вы не доверяете адмиралу? Вы ведь, кажется, служили с ним на крейсере "Берлин"?
- Да, мы служили вместе. И тем не менее…
- У вас есть доказательства? - перебил Гиммлер.
- Адмирал вне подозрений… Но люди из его ближайшего окружения не внушают мне доверия.
- Кто именно?
- Полковник Остер.
- У вас есть факты?
- Я недавно узнал, что тайна рейха - день, когда наши войска должны были перейти границу Голландии, был известен голландскому правительству.
- Откуда это известно вам?
- От бывшего начальника голландской секретной службы.
- Где он сейчас?
- Сидит у нас в лагере.
- Ну а при чем здесь Остер?
- Остер был дружен с военным голландским атташе полковником Сасом…
- Ну, мало ли кто с кем дружен… Вы ведь с Канарисом тоже друзья, - пустил шпильку Гиммлер, но Гейдрих сделал вид, что не воспринял этой колкости, и продолжал:
- Накануне того дня, когда в Гаагу ушла шифровка, Остер встречался с Сасом.
- Ну, это уже кое-что, - проговорил озабоченно Гиммлер. - Пожалуй, вы правы. Канарису не стоит поручать это дело. Фюрер в последнее время им недоволен. Когда недавно зашла речь об адмирале, фюрер перебил меня: "Канарис! Канарис!.. Я не хочу слышать этого имени… По тем данным, которые он предоставил мне перед началом восточной кампании, у русских уже не должно остаться ни одной боеспособной дивизии…" Кстати, Гейдрих, вы ничего пока не говорите фюреру о "пианистах". Не надо его пока волновать. Он и так в последнее время сильно нервничает… Доктор Морелль сказал мне, что боли в желудке у фюрера явно невралгического характера… Так кому вы хотите поручить это дело?
- Шелленбергу.
- Что ж… Решение верное. Вальтер справится.
* * *
Единственный человек, которого побаивался Вальтер Шелленберг, был обергруппенфюрер СС Рейнгард Гейдрих. Фюрер занят большой политикой. По положению он стоит от него на значительном расстоянии. К тому же Гитлер хорошо знает, что Шелленберг верно служит ему.
Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер благоволил к Шелленбергу, тот был его доверенным лицом.
Начальник государственной тайной полиции Мюллер был человеком неглупым, знающим свое дело, но не ему, мужлану, "башмаку", состязаться с интеллектуалом Шелленбергом.
Его непосредственный начальник Рейнгард Гейдрих был единственным человеком, которого следовало опасаться.
Проницательность Гейдриха вызывала зависть у Шелленберга. Шелленберг знал, что у Гейдриха есть досье на него, как есть досье на других высокопоставленных лиц рейха. Даже на Гиммлера.
Гиммлер тоже знал об этом и сам однажды сказал своему любимцу Шелленбергу:
- Это цепной пес. В своем старании выслужиться этот человек не пощадит никого. Но у цепи два конца, и один - в моей руке. Честолюбивым планам Гейдриха никогда не сбыться. Человек, у которого в жилах есть еврейская кровь, не может в рейхе претендовать на большее положение, чем то, которое он занимает. А что касается усердия… Что ж, пусть усердствует. Пусть действует на страх врагам рейха.
Шелленберг не хотел бы встать на пути такого человека, как Гейдрих, и не завидовал Канарису.
Гейдрих давно намеревался подчинить себе абвер - военную разведку и контрразведку - и плел сети, куда рано или поздно должен попасть хитроумный адмирал.
Сначала Шелленберг думал, что это просто интриги, но потом убедился, что в абвере действительно что-то нечисто.
Но пусть этим занимается Гейдрих. У Шелленберга своих забот достаточно.
Он был самым молодым генералом СС. В начале войны ему исполнилось тридцать два года. Он возглавлял VI Отдел РСХА (Главного управления имперской безопасности). В его руках находились все зарубежные связи, вся политическая разведка. Контрразведка тоже подчинялась ему.
Человек достаточно образованный, владеющий языками, изворотливый, он был белой вороной в СС.
Он знал, что товарищи за глаза называют его "мартовской фиалкой". Вальтер Шелленберг вступил в национал-социалистскую партию в марте тридцать третьего года, то есть после прихода Гитлера к власти. Прозвище это приклеил ему Гейдрих. "Мартовская фиалка"! Из этого следовало, что он не принадлежал к когорте старых борцов, начинавших с Гитлером.
Ну что ж… Пусть он будет "мартовской фиалкой"… Еще неизвестно, как повернется война… Не будет ли тогда это поставлено ему в заслугу?..
Вот чего боялся Шелленберг! Мыслей! Своих собственных мыслей, о которых, не дай бог, узнает Гейдрих.
Иногда Шелленбергу казалось, что Гейдрих умеет читать мысли. Мистика, конечно. Но обергруппенфюрер нередко задавал такие неожиданные и каверзные вопросы, что от них дух захватывало.
Шелленберг и Гейдрих сидели в удобных креслах за небольшим столиком в кабинете начальника Главного управления имперской безопасности.
То, что они расположились не за служебным огромным столом, а вот так, по-домашнему, в креслах, а на столике стояли бутылки "Камю" и кофе, должно было придавать их беседе полуофициальный, доверительный характер.
- Может, еще рюмочку?.. - спросил Гейдрих.
- Спасибо. Вы же знаете, обергруппенфюрер… Печень и желудок… Я, к сожалению, лишен с детства многих радостей жизни…
- Так вот, Вальтер. Я решил это дело поручить вам. Вопрос согласован с рейхсфюрером. Вы будете осуществлять общее руководство. Я бы сам занялся этим делом, но меня сейчас прежде всего беспокоит безопасность фюрера.
- Неужели это так серьезно, обергруппенфюрер?
- Вы же знаете, Вальтер, - не отвечая прямо на вопрос, продолжал Гейдрих, - наш генеральный штаб - клубок змей. Там есть люди Секта, Бломберга, Фрича… А ведь этих людей фюрер отстранил от командования армией, и они, конечно, недовольны. Больше того, они ненавидят фюрера и что-то замышляют…
- А куда же смотрит адмирал Канарис? Ведь это же по его ведомству - военные.
- Адмирал - мой друг! Но он слишком доверяется своим подчиненным. А они, вместо того чтобы вести расследование с тщательностью полицейских ищеек, занимаются совсем не тем, Вальтер. Совсем не тем, - повторил Гейдрих.
"Надо будет шепнуть об этом при случае Канарису", - подумал Шелленберг. Он совсем не хотел, чтобы Гейдрих быстро свалил адмирала и его власть распространилась бы на огромный аппарат абвера.