Ширинкина, дико вскрикнув, выбежала из комнаты. Разгильдяева кинулась за ней. Грубо выругавшись, Горемыкин тоже пошел за ними, но в дверях задержался:
- До чего докатились! Строители Великой России, со звериной жадностью, горящими глазами, искаженными лицами смотрят, как убивают людей, убивают женщину… - Он догнал Ширинкину, хотел высказать все до конца, но только махнул рукой.
А та, прочитав на его лице брезгливость, молча подошла к буфету, налила себе в стакан водки, выпила разом; одернула платье, будто оно было замарано чем-то, и направилась обратно в гостиную.
- Избрала свой путь… впрочем, к нему тропы давно уже были проложены… - пробормотал вслед ей Горемыкин.
- Валентина Константиновна, хотите, я провожу вас домой, я ведь тоже на Годуновской живу. У меня пропуск на двоих, - обратился он к Разгильдяевой.
Она, потрясенная виденным, ничего толком не понимая, закивала головой. В ее сознании еще шла вереница беззащитных людей, которых били, травили собаками, и, как апофеоз в этой страшной картине, - стоявшая на небольшом заснеженном пригорке обнаженная девушка с высоко поднятой головой…
Она не помнила, как покинула салон Либеровской, как шла под руку по улице и почти ничего не запомнила, о чем возбужденно говорил ей рядом шагавший Горемыкин. Она только вздрагивала от выстрелов за Никольскими воротами.
- Мы сами виноваты, Валентина Константиновна, - оправдываясь, нервно говорил Горемыкин, вовсе не думая о том, что обращается к жене Околова, который, наверное, с каменным лицом смотрит на казнь еще одной партии людей. - Околов - вожак энтээсовцев на Смоленщине… Он это зря придумал…
Горемыкин уже не мог остановиться.
- Мы погибнем, мы обречены, - бормотал он. - Нам надо вернуться к своему народу. Дворянину сейчас больше пристало стоять на пригорке рядом с той девушкой, чем смотреть в окно…
- Я не дворянка, Илья, - прошептала Разгильдяева. - И вас не понимаю…
- Что тут понимать! Ваш муж… ваш муж… Это ужасно! Всякая безграничная власть или, верней, упоение этой властью растлевает душу, совесть, сердце, ум, порождая пьянство, разврат, желание поживиться, зависть, недоверие, злобу. О! Гордыня - мать всех пороков! У нас атрофируется элементарное, присущее каждому существу чувство любви к Родине… - Горемыкин вдруг опасливо посмотрел на Разгильдяеву, но та, казалось, настороженно прислушивалась к чему-то другому. - Ваш муж… Чудовище!
- Извините, - словно проснувшись, виновато сказала она, - я задумалась и никак не могу прийти в себя после всего виденного. Не простят нам русские люди, и евреи не простят… Я заметила, в колонне шел седой старик, это наш лучший портной, Наум Маркович, он шил мне костюм… теперь я не смогу больше его надеть… Я ведь не знала… - И она виновато опустила голову. - Что мне делать?!
6
Разгильдяева больше не ходила в салон Веры Либеровской. Когда-то любимая ее артистка Смоленского театра стала ей противна. После той вечеринки между ней и мужем будто черная кошка пробежала. В то утро он вернулся домой полупьяный, с налитыми кровью глазами.
- Почему меня не дождалась? Не понравилось? - ощерившись и прищурив глаза, набросился он на жену.
- Не женское это дело… Я мать двоих детей, я не могу этого видеть!
- А доносить на них можешь? Это женское дело? Тебя интересуют только деньги, колечки, браслетики, сережки, золотишко! Да? Чтоб дом был полная чаша и чтобы "ручки были чистенькими"? Не выйдет!
- Не могу я, Жорж, пойми! Видеть такое я не в силах…
- Убежала с этим трусом… Горемыкиным… предателем, он и нас предаст!
С тех пор Околов ходил "посидеть под зеленой лампой" в салон Либеровской без жены. А она металась по ночам в беспокойных снах, просыпаясь на заре от стрельбы, доносившейся от Никольских ворот… Ей казалось, что там мучают и убивают людей каждые сутки, беспрестанно. Она шептала в подушку: "Ты уже избрала свой путь, возврата нет. Знала, на что идешь, теперь терпи и благодари Бога, что муж не поднимает на тебя руку… Насмотрится казней, и пройдет у него сатанинское наваждение… Галюша к нему привязалась, и Толя вроде больше не смотрит волчонком. Я мать, кто о моих детях позаботится?"
Все смешалось в сознании Валентины Константиновны, все перепуталось. Она боялась Околова, но видела в нем спасителя своих детей от голода; она боялась немцев, но при них ей жилось не хуже, чем до войны, хотя тысячи советских людей голодали, умирали, их сажали в лагеря. "Что же творится на белом свете?!" - спрашивала она себя…
Кошмары мучили Разгильдяеву каждую ночь…
Глава третья.
ВИТЕБСК УМИРАЕТ, НО НЕ СДАЕТСЯ
Синеет обрыв над рекой.
Стоит обелиск на вершине,
На нем, обагренный зарей,
Орел свои крылья раскинул.
Он в памятник когти вонзил,
Недвижим и залит зарею,
И, крылья раскинув, застыл
На страже уснувших героев.
Максим Танк
1
Ксения Околова отвела Олега Чегодова на конспиративную квартиру и представила широкоплечему сероглазому блондину, одетому по-крестьянски в рубаху-косоворотку и обутому в кирзовые сапоги.
- Знакомьтесь: это наш товарищ, Яков Иванович Боярский!
Олег, почувствовав его крепкое рукопожатие, тут же вспомнил 1940 год и встречу в Бухаресте со связным Хованского: "Та же военная выправка, так же чисто выбрит, только взгляд построже и похудел - Сергеев! Конечно, Сергеев! Почти не изменился, не то что я после ареста, допросов, тюрьмы, бегства, жизни в подполье в Черновцах, Залещиках, смерти Анны, убийства, верней, расправы с тремя немцами, Львова и его страшной тюрьмы и, наконец, разрушенного, полусожженного Витебска…"
Да, все пережитое очень изменило внешность Олега: заострились черты лица, взгляд стал жестче, голос тверже, жесты решительней; Олег стал совсем другим человеком.
Боярский пристально всматривался в его лицо. Олег сухо шепнул слова пароля:
- "Я из Ясс к Сергею". - И, подождав, добавил: - А вот "Марошеште" у меня нет. Куда вы тогда запропастились? Чревато было это ваше исчезновение…
Скоро они уже беседовали, сидя за столом. Сергеев признался, что в Бухаресте был самоуверенным, делил мир на две половины - белую и черную, а к черной прежде всего относились эмигранты и недобитые прихвостни буржуазии. Но все оказалось не таким простым. Особенно с началом войны: классовые враги вдруг становятся союзниками, церковь возносит молитвы за советскую власть и победу Красной армии, а белоэмигранты создают в Европе Сопротивление, собирают деньги и организовывают общественное мнение в пользу Советов…
В ответ на откровенность Боярского-Сергеева Олег чистосердечно рассказал, как он долго метался в поисках "своей России", как всегда, чувствовал себя ее "малой толикой", но никак не мог слиться с тем большим Я, утерянным "по заграницам" двадцать лет тому назад, и как постепенно он подчинил себя покуда еще непонятной, но уже родной стихии - борьбе с фашизмом за освобождение Родины, какой бы она ни была, лишь бы свободной от немецкого порабощения!
Эта исповедь понравилась Боярскому-Сергееву. Он увидел в суровом лице и строгом взгляде дворянского отпрыска глубокую искренность и преданность Советской России.
Боярский, в свою очередь, рассказал, что, как только началась война, он по заданию Центра остался в оккупированном немцами Витебске для подпольной работы в тылу врага…
- Мне приятно сообщить, что вам доверяют, - продолжал Боярский. - И прежде чем отправить на ответственное задание, которое, кстати, по месту исполнения совпадает с заданием Околова, я давно хотел поговорить с вами по душам.
- А теперь, Олег, расскажите все, что вы знаете об этом деле, - вмешалась Ксения Околова.
- А для ясности, Олег, Центр интересуют все детали о профашистском воинском формировании Каминского, в частности, о том, какие надежды возлагает на эту бригаду исполбюро НТС, - добавил Боярский.
- Понимая, что блицкриг с Россией затянется, руководство НТС пришло к убеждению, что следует создавать свою армию - "третью силу", которая после разгрома немцами Красной армии и победы союзников над фашистами скажет свое слово. Эта идея усыпляет совесть и аргументирует борьбу против Родины вместе с немцами. По этой причине исполбюро НТС направило поначалу в бригаду Каминского одного из опытных вожаков из германского отдела, тесно связанного с гестапо, Романа Редлиха, а вслед за ним - довольно многочисленную группу энтээсовцев для ведения пропаганды идей "солидаризма". Кроме того, Околов вызвал меня в Смоленск, чтобы с ним поехать в Кишинев за "Льдиной" и передать ее Каминскому с целью заслужить доверие и проникнуть в святая святых - подспудную деятельность бригады, в разведку и контрразведку, возглавляемую начальником окружной полиции Масленниковым.
- Нам известно, Яков Иванович, - вмешалась Ксения Околова, - что с согласия заместителя командующего 2-й армией генерала Шмидта Воскобойник и Каминский сколачивают в поселке Локоть так называемую "Национал-социалистскую партию России" и создают бригаду из крупных полицейских сил и целых военных формирований. Эта бригада состоит из военнопленных, обманутых крестьян, бывших меньшевиков и эсеров, отъявленных бандитов, уголовников, оказавшихся на свободе в результате внезапного наступления врага.
Боярский-Сергеев продолжал инструктировать Олега:
- Надо отыскать путь к внедрению в руководящие органы бригады. Твой будущий начальник, врач Незымаев, свяжет с партизанами, поможет добыть сведения о дислокации отделов бригады, ее составе и вооружении; тебе будет легче проверить надежность направленных в бригаду наших людей, работающих ездовыми, поварами, конюхами, санитарами. Всем им, занимающимся разложенческой работой, нужна связь и содействие. Все запомни, Олег, но перед твоим отъездом еще поговорим.
Во вторую встречу Боярский, сделав некоторые уточнения, жестковато, но по-товарищески добавил:
- У тебя, Олег, будет прямой доступ к типографии, товарищи помогут подобрать двух-трех типографов и наладить печатание листовок-сводок Совинформбюро о зверствах фашистов в области… Но главное - мешать формированию банды, так называемой "Русской народной армии"… Таков приказ Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандующего…
- С кем я буду связан, кроме врача? - уточнил Олег.
- Все решит Незымаев.
- Лучше бы уж мне в партизаны податься, - вздохнул Чегодов, - с оружием я обращаться умею…
- Ты это брось! - строго оборвал Боярский-Сергеев, закуривая самокрутку. - Отводи еще вечерок-другой душу с Алексеем Денисенко да с сестричкой Леоновой. И прощай, Витебск! Ни пуха тебе, ни пера!…
"Сдам ли я этот экзамен? Хватит ли у меня выдержки? Главное, выдержки! Самообладания, ума и смелости, не той, что "города берет", а той, которой когда-то учил Алексей Алексеевич Хованский?" - задавал себе вопросы Олег, чувствуя свою идейную неподготовленность. Он поднялся по лестнице к себе на Ветеринарную.
На стук - звонок не работал, не было электричества, - дверь отворил Леонид Евгеньевич.
- Олег Дмитриевич, как приятно вас видеть! - обрадовался он, протягивая дряблую руку и взирая с высоты своего роста через очки на Чегодова. - Пришел поболтать! Блинков поесть! Прелестно. Раздевайтесь! - И, взяв Олега под руку, направился в столовую. Потом одернул пиджак, поправил галстук и, хитро щурясь, спросил: - Как вы относитесь к Ницше?
- Как к сумасшедшему, Леонид Евгеньевич, - усмехнулся Чегодов.
- Мой дядя любит пофилософствовать, как вам известно, - улыбнулась, в свою очередь, Ксения Сергеевна, показывая глазами на Леонида Евгеньевича, - скажу по секрету: его не следует опасаться, однако и доверяться тоже необязательно. Он ненавидит Гитлера, но и не совсем согласен со Сталиным…
Ксения Сергеевна пошла на кухню смешивать подошедшее жидкое тесто. Вскоре запахло блинами. А Леонид Евгеньевич вытащил из чемоданчика бутылку водки.
- Жена не сможет прийти, у нее инфлюэнца, или, как теперь модно говорить, грипп, - мягко выговаривал Леонид Евгеньевич. - Все меняется, смещается: заповеди Господни, законы, обычаи, традиции, честь дворянская и девичья…
- Какая уж теперь честь, - засмеялся Чегодов, - коли нечего есть?… Война… Действует закон силы!
При этих словах Леонид Евгеньевич встал в воинствующую позу, вышел из-за стола, поправил очки и, уставясь на Олега внимательными близорукими глазами, торжественно произнес:
- А вот вы и не правы! Да-с, не правы… Людьми в любых условиях правят инстинкты, но сознание контролирует их, поэтому и произошло несчастье: в сознание миллионов людей попал вирус злой идеологии, она разрушает сознание и превращает людей в зверей… Но это пройдет, люди одумаются…
- Нет, не одумаются, - быстро возразил Чегодов. - Только сила приведет в чувство фашистов. Только новая сила! - И он, сжав кулак, погрозил в окошко…
Денисенко разлил по рюмкам водку, подняв указательный палец:
- Позвольте мне слово? Года четыре назад я гостил в Черногории в доме чудесного старика, любящего зверей и птиц и все живое. Я говорю о чико Васо Храниче, - обратился он к Чегодову. - У него на лесном участке поселилось семейство фазанов. Гнездо свое они свили у самой дороги, в то время пустынной. С наступлением лета дорога оживилась, сновали люди и телеги. Старик перенес гнездо на несколько метров в сторону, чтоб сберечь уже вылупившихся птенцов. И представьте себе: фазаниха не захотела кормить своих птенцов на новом месте, а, сделав вираж там, где было гнездо, улетела прочь. Чико Васо вернул гнездо на прежнее место, но мать не пожелала признать своих птенцов… Они умерли бы с голоду, если бы старик не принес их домой и не подсадил к курице. Таковы загадки природы. Так и с людьми. Никогда нельзя повернуть историю вспять…
В прихожей раздался продолжительный звонок, потом два коротких.
- Вроде Яков Иванович? - замерла у плиты Ксения Сергеевна.
- Я открою! - предложил Чегодов и направился в прихожую.
Капитан Боярский-Сергеев крепко пожал Олегу руку, потом, обняв за плечи, повел в столовую.
"Что-то произошло серьезное, - подумал Олег, - капитан никогда еще сюда не приходил, ведь мы час как расстались". И, как ни в чем не бывало, шепнул:
- Телогрейка, Яков Иванович, вам не к лицу. На крестьянина вы все равно не похожи. Вот в Бухаресте у вас было пальтишко что надо!
Боярский предупреждающе нахмурил брови и сжал рукой плечо. Потом, не раздевшись, вошел в столовую, сделал общий поклон, улыбнулся одними губами и сразу посерьезнел.
- Прошу прощения, но придется прервать ваш пир.
- Что-нибудь случилось? - заволновалась Ксения.
- Случилось! - Он сделал небольшую паузу. - Час тому назад Владимир Владимирович Брандт, или, как его сейчас называют, Вилли, встретился в бывшей ризнице старой церкви на Марковщине с вахтером Игнатом, который сообщил, что в больнице прячут раненых партизан; поступили они, дескать, совсем недавно, вчера или позавчера, а может, и третьего дня, когда у пристани была стрельба.
- Там взорвали склад горючего! - напомнил Чегодов.
- Брандт велел Игнату осторожненько наблюдать за всеми врачами и сестрами; куда кто отлучается и где прячут раненых, и поинтересовался здоровьем полковника Тищенко, - продолжал Боярский-Сергеев. - Так что вы, Ксения Сергеевна, на подозрении.
- Значит, Игнат не один! - испуганно охнула Околова. - Куда же девать раненых?…
- Игната давно следовало гнать из больницы под любым предлогом, я сколько раз говорил, - нервно буркнул Денисенко, закуривая немецкую сигаретку. - И с Вилли давно пора разделаться, впрочем, как и с его родичами замбургомистра Львом, или Лео, Брандтом, и его сынком Александром Львовичем, редактором фальшивой газетенки "Новый путь"…
- Ладно, об этом после. А сейчас что делать? Вилли убрать не просто, у него охрана, он заместитель начальника полевой жандармерии! Завтра, чего доброго, обо всем доложит в абвер или Дольфу. - Боярский поглядел на Чегодова: - Знаю, что тебе неприятно с ним встречаться, но ты лучше всех его знаешь. Каково твое мнение?
- Вилли - соня, любит поспать. Часикам к одиннадцати, когда прибывает большое начальство, он пойдет на Успенскую горку. - Чегодов поглядел на часы и поднялся. - Скоро семь, до комендантского часа осталось шестьдесят восемь минут. Время у нас есть. Что, если с Брандтом поговорить?
- Яснее, Олег! - Боярский поднялся и тоже взглянул на часы.
- В больнице всего три раненых партизана, никто не знает, что они из отряда особого отдела Ефимова, а обычные партизаны - не великие птицы для Брандта, у него повышенные амбиции, ему снится пост большого начальника! - вмешалась в разговор Ксения Околова.
- И что вы предлагаете?
- Выиграть время, хотя бы несколько дней, чтобы выявить всех его осведомителей и поманить, скажем, дядей Минаем, тут он наверняка заинтересуется. Или полковником Тищенко, я убежден, что и обер-лейтенант неспроста нагрянул так внезапно в перевязочную, когда там был Павел Никандрович Тищенко. Игнат действует там, полагаю, не один.
Боярский задумался. Неторопливо оторвал от газеты клочок, свернул цигарку, насыпал в нее махорки. "Какая выдержка! - подумал Чегодов. - Руки ничуточки не дрожат. Сейчас все обдумает и скажет. И так тому и быть!"
- Брандт хитер, его планы нам неизвестны, и потому рисковать нельзя, надо его либо заманить, либо силком, под любым предлогом, как сумасшедшего, больного холерой, чумой, тифом, доставить на Марковщину. Что скажете, Ксения Сергеевна?
- Как раз сегодня Брандт посетил меня и жаловался на недомогание. Наверно, это был предлог, чтобы встретиться с Игнатом. Когда я уходила, он оставался еще в больнице. А "заболеть" ему лучше всего тифом! Немцы боятся сыпняка пуще чумы.
- Что, всерьез заболеть? - нахмурился Боярский-Сергеев.
- Можно ввести вакцину, и у него появятся все признаки, хоть и ослабленные, но к этому можно придраться…
- Согласен. - Глаза Боярского-Сергеева чуть прищурились. - Вы с Олегом отправитесь на Марковщину, возьмете вакцину, и к Брандту. Ты, Алексей, ступай на квартиру к Леоновым, скажи Любе, пусть завтра пораньше придет к Брандту сделать у него на квартире дезинфекцию, позвонит в управу и предупредит соседей, чтобы во избежание заразы с ним не общались, а самого успокоит: профилактическая, дескать, дезинфекция. Вилли будет рад отдохнуть. Ведь начальник просто замучил его.
- Может, у него на квартире еще и телефон испортить? - спросил Чегодов.