Императорский указ гласил, что Десятому "Сокрушительному" предстоит стоять на развалинах Ершалаима без конца и срока, до скончания лет (то есть до нового императорского указа), дабы помнили иудеи о величии Рима и о судьбе тех, кто ему не покорился.
Было бы неплохо, чтобы еще один из легионов оставался в Кесарии постоянно, но особой надежды на такое решение императора Веспасиана у Луция Сильвы не было – войска традиционно квартировали в Сирии, под контролем тамошнего наместника, и держать такие силы в обескровленной восстанием Иудее было бы не совсем разумным шагом.
Еще год назад Сильва считал, что его миссия более похожа на ссылку, чем на почетное поручение, но события в Галлии и восстание Юлия Цивилиса, бывшего римского подданного, вождя батавов, изменили взгляд прокуратора на длящуюся уже седьмой год войну против зелотов – угодить в политическую мясорубку, сопровождающую германские сражения, было бы куда как хуже. И карьерные последствия могли быть непредсказуемы, а оступиться и попасть в немилость в почтенном для военного возрасте означало кануть в безвестность и доживать оставшиеся годы вдалеке от событий и столиц. Далеко не всем так везет, как нынешнему правителю Великого Рима, пришедшему к власти прямиком из своего иудейского похода на копьях преданных и сплоченных вокруг него легионов.
У Сильвы не было иллюзий по поводу своей карьеры – императором ему не стать, но зато можно остаться влиятельным и очень богатым человеком. Ни один из прокураторов здешних мест не возвращался в Рим беднее, чем был до того. Сильва не собирался нарушать традиции. Пусть в Иудее его называют палачом, пусть он оставляет за собой только пожарища и мертвецов – что ж, такова судьба иудеев и воля цезаря Веспасиана! Уж кто-кто, а Цезарь как никто знает коварство, фанатизм и неугомонность евреев. И их богатство. И вина за то, что случилось с этой страной, лежит не на нем – честном вояке, верном слуге Веспасиана, а на этом безумном народе и римской политике, которая никогда не допустит отпадения римских провинций, предпочитая залить их кровью, чем потерять!
Удушающая жара закончилась, едва не погубивший осадную башню ветер принес в пустыню вечернюю прохладу. Зарево над вершиной Мецады налилось густым багрянцем: снизу было хорошо видно мерцающие в проломе каменной стены уголья.
Луций Флавий усмехнулся.
Завтра! Завтра!
Походка его сделалась легкой, как у юноши, словно не давили на него четыре с лишним десятка прожитых лет, не ныли раны, не зудели по всему телу выступившие от солнца пятна, похожие на лишаи. Запах скорой победы придавал ему силы, пьянил Сильву сильнее фалернского вина.
Внутри лагеря прокуратор передвигался без десятка личной охраны – это было безопасно – от возможных неприятностей надежно защищали внешние караулы. Ими занимался один из ветеранов – примипил Х легиона Публий, который после позорного поражения "Сокрушительного" под стенами Ершалаима научился уважать евреев как врагов и выстроил вокруг крепости такой живой частокол из часовых, что за все время осады ни один сикарий не проник за стены полевых лагерей, хотя попытки были, конечно же, были…
Луций Сильва знал, что сикарии – большие любители убивать из-за угла, и быть беспечным, имея под боком такое змеиное гнездо, как Мецада, было бы глупо, чтобы не сказать безрассудно. Достаточно одного удачного покушения, чтобы обезглавить армию, а, значит, дать евреям несколько месяцев передышки. Зачем дарить зелотам лишний повод для радости? Приходилось соблюдать осторожность, но, как старый вояка, Сильва не любил и чрезмерного внимания охраны, так что сейчас за ним шли только лишь боевой друг, начальник всех караулов Публий да двое легионеров-сопровождающих.
Прокуратор был в превосходном настроении и его благодушный настрой передавался окружающим и встречным: солдаты улыбались и приветствовали военачальника радостными криками, то и дело приглашая Флавия и его спутника к кострам – выпить с воинами вина да разделить кусок хлеба. Казалось, добрый отец шествует между палатками, находя для каждого нужное слово, а то и улыбку. Те, кто прошел с Сильвой не одну кампанию, знали – таким прокуратор бывает только в предчувствии победы.
Под навесами, расположенными в отдалении, там, где держали рабов, царило мертвое молчание. То, что победа римлян близка и завтра осада закончится, понимал каждый в лагере, и пленные евреи не оказались исключением, только вот радости у них это не вызывало. Пока что они были истощены, усталы, грязны, покрыты ранами и язвами, но еще живы. Завтра же необходимость в них отпадет, а как ведут себя римляне с теми, кто больше им не нужен, общеизвестно. Никто из пленённых не знал планы прокуратора: погонит он рабов прочь от павшей твердыни или прикажет перерезать. В любом случае, ничего хорошего впереди их не ждало.
Конец Мецады, скорее всего, означал кончину всех пленных – только не знающий жестокости Сильвы глупец мог надеяться на римское милосердие. Да и не в самом прокураторе было дело! Не Сильва – Рим не любил сложностей! Один раз восставший против власти Цезаря становился врагом навсегда. Убить бунтовщика до того, как он сдался, всегда проще, чем потом следить за помилованным, ожидая удара в спину. Шесть тысяч вьючных животных, обслуживающих стоящие под стенами Иродова гнезда легионы, чувствовали себя гораздо спокойнее, чем тысячи рабов-иудеев – животным в любом случае не грозило быть убитыми на следующий день.
Зная, что люди в отчаянии становятся способны на любые безрассудные поступки, легат Х-го, Траян, приказал примипилу утроить охрану вокруг навесов и Публий с удовольствием исполнил приказ. Окруженные кольцом легионеров рабы ожидали рассвета с ужасом. Неоткуда было ждать пощады, не на что надеяться: рабы были мятежниками-иудеями, поставленными Римом вне законов человеческих и божьих, и на них не распространялось триумфальное милосердие. Только лишь два пути существовало для тех, кто коротал ночные часы под навесами – рабский труд или смерть. Третьего было не дано.
Дойдя до подножия Левка, Флавий Сильва остановился, и, расставив пошире ноги, задрал голову вверх, вглядываясь в вершину крепости, которую еще недавно считали неприступной.
По мере того, как темнело небо, треск пламени в крепости становился все менее громким, и через него едва слышно доносился гул голосов.
– Наверное, молятся, – сказал стоявший в шаге позади Публий и рот его искривился в усмешке. – Я бы на их месте уже молился. Если промедлить, то можно и не успеть! Ночи стали гораздо короче, так что времени осталось мало, а евреи народ набожный…
Он помолчал, оглядывая позицию, прищурился, рассчитывая в уме что-то свое, и лишь потом спросил:
– Я так понимаю, прокуратор, что ты сам возглавишь штурм?
– Конечно, – отозвался Сильва.
Отсюда, снизу, путь по настилу до пролома казался совсем коротким, но прокуратор знал, что на самом деле расстояние очень немаленькое. Каждый локоть построенной насыпи стоил ему седых волос – Сенат бы не простил военачальнику поражения и, подходя под стены Мецады, Флавий Сильва мог с уверенностью сказать, что не взятая крепость будет означать проигранную кампанию. Проигранную в общем и целом. Прошлые победы никто не вспомнит, а эта скала, торчащая на берегу Асфальтового озера коренным зубом великана, может поставить крест на его военной и политической карьере. И это не радовало.
Интересно, сколько зелотов сейчас сидит на вершине? Пленные говорили, что их там едва ли не несколько тысяч. Впрочем, не все из этих дикарей умели считать, так что прокуратор не удивился бы, застав на вершине едва ли пару сотен человек. Для обороны столь хитроумно выстроенной крепости численность обороняющихся не имела принципиального значения, хотя, конечно, одолеть несколько сотен врагов всегда проще, чем иметь дело с несколькими тысячами.
Римский гарнизон, который вырезали евреи, захватившие Мецаду в начале войны, едва насчитывал сотню воинов, но взять Иродово гнездо и тогда было почти безнадежным делом. Зелоты, зная об этом, в лоб штурмовать твердыню не стали, а вошли в крепость хитростью, под покровом ночной тьмы, бесшумно сняв часовых на Змеиной тропе. Из всех солдат, находившихся тогда на вершине, уцелел только один, да и тот чудом. Будь римлян не сотня, а больше, не потеряй они бдительность из-за кажущейся неприступности… Люди… Все решают люди! Не проспали бы тогда караульные, и сотня солдат могла дать атакующим достойный отпор, а уж пара тысяч человек, готовых драться до последнего живого, может испортить кровь весьма основательно!
– Я сам поведу легион, – сказал прокуратор. – Передашь мой приказ – штурмует пролом Сокрушительный. Остальные входят следом. Если это понадобится, естественно.
Публий склонил голову в знак признательности.
Это означало, что рядом с Сильвой на правом фланге будет идти он – примипил Десятого легиона.
Идти на приступ вместе с главнокомандующим – большая честь, и она ставила Публия практически на одну ступень с легатом Десятого легиона – отважным и жестоким Траяном. Пусть победители Мецады не будут удостоены триумфа и не пройдут по Форуму, как герои, но тот, кто одолеет последний оплот бунтовщиков Иудеи, вполне может угодить в нынешнее подобие отмененных анналов. А какой воин не мечтает остаться в памяти потомков?
– Как ты думаешь, – задумчиво спросил прокуратор, – что они сейчас делают? Действительно молятся этому своему Яхве? Или все-таки строят укрепления?
– Я внутри крепости никогда не был, но планы видел, – отозвался Публий. – И поднимался наверх вместе с тобой – оттуда видно все, как на ладони. Конечно, евреи сделали правильно, когда построили стену из бревен и земли, но второй раз это не получится.
Примипил оперся спиной на камень и тоже посмотрел вверх. По синеющему небу рассыпались сверкающие орехи звезд. Мерцающая малиновым светом вершина напоминала истекающий лавой вулкан.
– Укрепления не строятся за одну ночь, – продолжил Публий. – Я бы попробовал построить что-то из камней, если бы у меня в распоряжении было бы две центурии строителей. Но любой легко разрушил бы новую стену – ведь раствора, который скрепит скалы за пару часов, в мире нет. Соорудить новый вал из земли и бревен? Для этого, по крайней мере, надо растащить остатки старого, а к нему не подступиться – слишком горячо! Я думаю, что завтра утром нам надо пустить впереди отряда рабов с шестами и крючьями, пусть откинут уголья, чтобы мы не обожгли солдат.
– Значит, они просто ждут смерти?
Публий пожал плечами.
– Насколько я знаю этот народ, они готовят нам какую-нибудь гадость. За все время осады Ершалаима у моих ребят не было спокойной недели. Зелоты едва не отправили меня на встречу с предками, если бы Тит со своими манипулами не пошел в атаку с фланга, мне бы не пришлось рассказывать тебе об этом. Они неплохие воины, а там, где не могут взять силой, пытаются взять хитростью…
– Завтра им будет не до хитростей, – сказал Сильва. – И не до молитв. Мы войдем в крепость с рассветом, и не будем брать пленных…
– Да уж…. Куда брать? Нам и этих-то девать некуда, – согласился примипил, кивнув в сторону навесов для рабов, которые уже едва виднелись в сгущавшихся сумерках. – Будет исполнено, прокуратор.
– Но если будет возможность взять живыми кого-то из вождей, постарайся это сделать.
– Я предупрежу солдат, чтобы старались не убивать тех, кто командует. Потом разберемся, кто там вождь, а кто нет. К тому же, ты сам будешь рядом…
– Только вождей, – повторил прокуратор. – Остальных вырезать. Вождей мы прибьем к крестам на кейсарийской дороге. Или скормим львам в амфитеатре во время представлений – давно у нас не было такого развлечения.
Порыв ветра принес сверху обрывки фраз, неразборчивые, бессвязные, но и в этих обрывках чуткое ухо прокуратора Сильвы разобрало каркающие звуки ненавистной арамейской речи.
– Скажи мне, Публий, как солдат солдату, ты веришь, что завтра эта война закончится? – спросил он, сам удивляясь своему вопросу.
Публий был его старым соратником, можно даже сказать другом, но не дело прокуратора задавать вопросы, на которые он сам не знает ответов. Какими бы ни были отношения – в табели о рангах Флавий Луций Сильва стоял так высоко, что, несмотря на прекрасную военную карьеру примипила, Публий достичь таких высот не мог в принципе.
Примипил вздохнул, завозился в сумраке, гремя мечом о камень, снова вздохнул – подбирая слова, собираясь с мыслями.
– Я старше тебя, прокуратор, я долго шел к тому, чтобы стать тем, кем стал, и ты знаешь, что на этом пути я никогда не был трусом. Это худшая война в моей жизни. Когда под Ершалаимом мы бежали в первый раз, я был третьим из центурионов первой когорты, одним из Primi Ordines. Наш аквилифер был убит, Десятый потерял орла, а евреи праздновали победу. Мы с позором спасались бегством до самого Птолемиаса. Только и только милостью самого Тита легион остался легионом – вернул орлов, снова пришел под стены Ершалаима, победил, и еще два года усмирял бунтовщиков по всей Иудее, уже под командованием Траяна. И не просто усмирял – Десятый мстил за свое прошлое бесчестье, а мстить мы умеем.
В темноте Сильва не мог видеть улыбку, похожую на гримасу, исказившую резкие черты легионера, но прекрасно представил, как брезгливо кривится узкий, почти безгубый рот, сходятся к переносице рыжие выгоревшие брови.
История с поражением Фрезентиса до сих пор была больной темой для ветеранов.
– Два года мы наводили порядок, два года смывали своей и чужой кровью память о нашем поражении. Мне стыдно сказать, но не будь того позора – разгрома Фрезентиса, утерянных орлов и смерти моих товарищей – мне никогда бы не стать примипилом. Нет ничего зазорного в том, что ты влезаешь в чьи-то еще потные калиги, но почетно звание, которое приносит тебе победа, а не поражение. Я рассказал это тебе, прокуратор, чтобы ты знал, за что я не люблю эту страну и не люблю народ, ее населяющий. Я не понимаю, что это за такая любовь к Богу, если они боятся назвать даже его имя? И что это за Бог такой, если изваявшего его лик скульптора забьют камнями его единоверцы? У меня в голове не укладывается, что из-за предрассудков в вере люди идут под меч, словно быки на заклание. Не понимаю я этого и никогда не пойму. Но точно знаю – эта война не кончится завтра, мой господин. И послезавтра не кончится. И через год. Можно договориться с еврейским царем, с их первосвященниками, но не с евреями. Даже если мы выжжем эту страну дотла – война будет продолжаться, пока они есть. – Он помолчал, наморщив крупный нос, а потом пояснил: – Пока есть хоть один еврей.
– Значит, – сказал Луций Сильва спокойно, – надо сделать так, чтобы евреев не осталось. Ни одного. Война закончится. Приказ Веспасиана будет исполнен в любом случае. Во всей Республике установится мир и спокойствие, а отпадения Иудеи мы не допустим. Отпадение одной провинции – большой соблазн для других попробовать надрать Риму задницу. Зачем давать людям соблазны, Публий? Зачем давать им несбыточную надежду?
Сверху, свалившись прямиком с малинового мерцания на вершине горы, прилетел многоголосый стон – словно крикнула в ночном небе огромная грустная птица, крикнула и растворилась во тьме, с шорохом скользнув на распахнутых крыльях в ночь.
Теперь оба – и Публий, и прокуратор смотрели на пожарище Мецады. Заслышав тоскливый стон с вершины, туда же повернули голову бодрствующие рабы и ужинающие легионеры.
Затоптались обеспокоенные ослы, зафыркали лошади у коновязей. Над крепостью, над кольцом лагерей, в звездном глубоком, как колодцы Беэр-Шевы, небе, мелькнула тень. А, может быть, и не было этой тени, но тысячам глаз глядящим вверх, показалось, что там есть что-то, кроме звезд и пустоты, а, значит, так это и было.
Глава 17