* * *
Ладонь у Каприо оказалась влажной и вялой, словно Рувим не пожал руку старому приятелю, а прикоснулся к остывшему трупу утопленника.
– Рад тебя видеть, – выдавил Кац через силу, но улыбку изобразил поубедительнее.
Еще за минуту до встречи он искренне радовался тому, что увидит Чезаре. Беседы с профессором всегда приносили приятные эмоции, но сегодня…
– Пойдем отсюда, – прошептал Каприо, склоняя голову и пряча свои юркающие глаза под широкими полями шляпы. Некогда модное изделие из итальянской соломки выглядело так, будто хозяин нашел ее на помойке. – Надо уходить, быстрее, быстрее…
Пальцы утопленника сжали кисть Каца, и итальянец поволок коллегу с небольшой площади, где была назначена встреча, в узкий переулок, зажатый облезшими коробками старых домов.
Рувим в Венеции ориентировался плохо – несколько известных туристических мест вокруг Сан-Марко, Мост Вздохов да гостиницы на Гранд-Канале, где доводилось останавливаться в прошлые приезды. Каприо же, судя по всему, Венецию знал превосходно. Он тащил Каца вглубь каких-то переулков, о существовании которых стада туристов, бродящие в двух шагах отсюда, даже и не подозревали, тащил уверенно, словно он заранее приготовил пути для отступления. Путь их несколько раз пролегал по узким, в полторы ступни, карнизам над темной и пахнущей прелым канальной водой, опять уходил в каменные проходы между замшелыми стенами домов. Дважды Каприо останавливался, замирал неподвижно, как испуганный заяц, прислушивался и снова бросался бежать, путая следы. Рувим молчал. У Чезаре было не то выражение глаз, чтобы задавать ему вопросы. Да и ответы, если честно, почему-то заранее вызывали тревогу.
Этот странный бег переулками продолжался почти четверть часа. Было жарко и очень влажно. От воды чудовищно пахло, полотняный костюм Каца стал влажен и изнутри и снаружи, футболка под пиджаком пошла пятнами, и через намокшую ткань проступили заросли на профессорской груди. За годы жизни в Израиле Кац привык к жаре и смирился с дискомфортом, во всяком случае, холод ему нравился гораздо меньше, но климат летней Венеции пришелся Рувиму не по нраву.
Когда он окончательно перестал понимать, куда они идут и где, хотя бы приблизительно, находятся, профессор Каприо втащил его в нестерпимо воняющий сыростью и кошками подъезд, взбежал, задыхаясь, по старым деревянным ступеням к массивной, в полтора человеческих роста, двери. Она была так же стара, как ступени и дом – из-под множества слоев краски кое-где проглядывало почерневшее от влаги и времени дверное полотно. Медная дверная ручка позеленела, стекла в верхней части полопались и потемнели, петли буквально рвали душу пронзительным скрипом – их никто не смазывал минимум несколько лет! Зато засов, который опустил Чезаре, когда они вошли вовнутрь, был толщиной сантиметра в три и перекрывал дверной проем поперек, ложась в массивные проушины явно выкованные вручную.
– Проходи, проходи… – пробормотал Чезаре, двигаясь внутрь полутемной квартиры. – Выпьешь что-нибудь?
– Разве что воды…
– Сейчас посмотрю…
Он слегка успокоился, хотя взгляд продолжал метаться из стороны в сторону.
Рувим был на войне и видел испуганных людей. Все боятся. Кто-то умеет скрывать свой страх – их считают героями, кто-то не умеет и бежит с поля боя – таких называют трусами. А есть люди, которых страх корежит и уродует так, что это не скроешь, но они никуда не бегут и продолжают исполнять свой долг.
Каприо был из таких. От него воняло страхом, как нечистотами от застоявшейся воды в каналах. Он дрожал, обливался потом, но… Он вызвал профессора Каца на эту встречу. Сам отыскал, позвонил, назначил время…
Оставалось выяснить, что случилось. В голове Каца крутилась мерзкая мыслишка: а что, если Чезаре все-таки свихнулся? Он всегда был чуток не от мира сего, а после смерти жены совершенно ушел в работу. Да и жизнь в монастыре на Патмосе вполне могла окончательно раздавить чувствительную личность итальянца. Мало ли что случается с людьми, которые предпочитают жить в замкнутом мирке собственных интересов и представлений об окружающем мире? А что если…
Мыслишка, хоть и была мерзкой, но вполне достоверно объясняла обстоятельства – от бегающих глаз до странной квартиры и дрожащих, как с похмелья, рук.
– Квартиру я снял, – опередил вопрос Каприо. – На неделю. Я тут долго не пробуду. Мне нельзя.
Он отыскал в глубине холодильника бутылку с минералкой и, порывшись в груде мусора на кухонном столе, извлек пыльный стакан. Судя по всему, стакан пролежал на столе несколько лет. Пыль на его стенках превратилась в каменные отложения. Профессор огорченно взглянул на Каца и поставил окаменелость в раковину полную широкогорлых банок из-под фуагра, каких-то непонятных кувшинчиков, стаканов самых разнообразных форм, окурков, пустых бутылок и тарелок с высохшими остатками пищи. Чувствовалось, что запустение в съемной квартирке системное, и было всегда – от начала времен. Одна захламленная комната, чугунная ванна в углу у окна, кухонный стол при отсутствии кухни, железный умывальник, весёленько разукрашенный пятнами ржавчины по некогда кофейной эмали. Окно – огромное, от пола до потолка, выходило на стену противоположного дома, расположенную почти вплотную – её можно было коснуться рукой, слегка перегнувшись через подоконник.
– Что стряслось, друг мой? – спросил Рувим, сбрасывая с колченогого стула стопку старых газет и журналов. – Что с тобой произошло?
– Ничего, – быстро произнес Каприо. – Со мной ничего не произошло.
Он оглянулся. Странно как-то, через плечо, нелепо выгнув шею, словно готов был увидеть в углу готового к прыжку льва. Но льва в углу не было. Там стояла сломанная метла, обросшая понизу мохнатыми клубками пыли и паутиной до совершенно антикварного вида. Итальянец медленно расправил плечи, шея стала на место и он повернулся к собеседнику.
– Пока не произошло, – добавил он.
Под слоем мусора наконец-то отыскалась упаковка с несколькими пластиковыми стаканчиками и Чезаре наполнил два из них минералкой.
– Чем ты испуган?
– Я? – повторил Каприо. – Чем я испуган? Да, Рувим, я испуган, я боюсь… Они всегда приходили за теми, кто что-то знает… Всегда.
Бедняга, подумал профессор Кац. Он все-таки рехнулся. Кто бы мог подумать?
– Я не сумасшедший, Рувим, – сказал внезапно итальянец совершенно нормальным трезвым голосом. – Они есть. Все указывает на то, что они есть!
– Кто такие "они"? – поинтересовался Кац. – И за кем они приходили?
Делать было нечего. Он все равно приехал в Венецию, чтобы встретиться с коллегой. По крайней мере, теперь будет уверенность, что Чезаре попадет в нужные руки. Скорая, хороший госпиталь, нормальный уход. Пусть профессор выговорится, а потом можно будет уговорить его сдаться на милость медиков. Говорят, сейчас такие вот состояния лечат за пару недель. От силы за месяц. Безумно жаль человека! Один из лучших специалистов, энциклопедист… Как же такое могло произойти?
Каприо подошел к окну и залпом выпил воду. Спина профессора сгорбилась, плечи поднялись, редкие седые волосы, прекрасно видимые в контровом свете, от сквознячка колыхались над черепом, словно водоросли на течении.
– Я не сумасшедший, Рувим, – повторил он. – Я испуган, растерян, я не знаю что делать, куда бежать, но я в здравом уме и твердой памяти. Если я прав, то в ближайшие дни меня убьют… Если неправ… Что ж, это к лучшему…
– Погоди, погоди… Что значит убьют? – удивился Кац вполне искренне. – Зачем кому бы то ни было тебя убивать, Чезаре? Ты что – мафиози?
– Хотел бы я быть мафиози, – сказал Каприо с грустью в голосе. – Нет, Рувим. Я простой историк, библиотекарь и немного археолог…
– Хочу тебя успокоить, – перебил его Кац, всеми мышцами лица изображая улыбку. – Историков и археологов в нашем мире убивают крайне редко. Библиотекарей – того реже!
Рувиму было не по себе от серьезного тона итальянца, его воспаленных бегающих глаз, от почти незаметного дрожания в голосе коллеги, которое явно означало сильный, чтобы не сказать смертельный испуг.
– Ошибаешься, – возразил Каприо. – И раньше убивали, и сейчас могут.
Вдруг он улыбнулся, но совсем невесело – скривил рот и повел бровями – вылитый печальный Пьеро.
– Я никогда не думал, что старые бумаги так опасны… Ведь кому какое дело до самой страшной тайны, которой исполнилось тысячу лет? Оказалось – это не так. Не удивляйся, друг мой, есть тайны, за которое убивают не только библиотекарей. Убивают всех, чтобы ни одна живая душа никогда никому ничего не сказала.
– Конечно есть, – Кац попробовал отшутиться, но в этой темной замусоренной комнатенке шутки приобретали совеем другое звучание. – Чертежи атомной бомбы, например. Или состав виагры из апельсинового сока! Или тайна убийства Кеннеди!
– Есть куда более серьезные тайны, Рувим…
– Возможно, – сказал Кац с примирительной интонацией. – Не стану спорить. Но я не сталкивался с манускриптом, за чтение которого меня бы могли расстрелять. Я допускаю, чисто теоретически, что меня бы могли убить за обладание ценным документом, но никак не за его содержимое…
– Это в смысле украсть и продать? – осведомился Каприо, снова наливая себе воды.
– Точно! – обрадовался Кац. – Помнишь, ты меня еще должен был в туалет водить под присмотром. Чтобы я чего у вас там случайно не прихватил. Я бы сказал, что паранойя порой принимает самые причудливые формы. Знаешь, могу тебя успокоить – ты не похож на библиотечного вора, Чезаре. И я не похож. Как-то привычнее другим зарабатывать на хлеб!
– Ты будешь удивлен, Рувим, но все мои подозрения и несчастья начались с тех писем, что ты переводил – с писем Иосифа Флавия…
Чезаре был абсолютно, СМЕРТЕЛЬНО серьезен, и Кацу почему-то сразу же расхотелось шутить. Каприо всегда был хорошим и крайне неторопливым в выводах специалистом. Если уж он настаивал на своей правоте, то крайне редко ошибался.
– Мне не дали их опубликовать. Мне даже упоминать о них не разрешили, словно их никогда и не было. Ты думаешь, что они остались в реестре? Нет! Я проверял. Эти документы больше для нас не существуют!
Итальянец встал и зашагал по комнате, размахивая одной рукой. Вторую, сжатую в кулак, он плотно прижал к груди.
– Ты представляешь, что это значит для библейской археологии? А какая это потеря для истории человечества? Ведь понятно, что письма Флавия, реальной личности, известной в христианском мире – это заслуживающее доверия и изучения свидетельство! Да им цены нет, этим письмам! Флавий не один и не два раза упоминает о Христе, говорит о секте минеев, которых можно считать первыми христианами!
– Иудео-христианами… – поправил его Кац, но профессор ничего не слышал и продолжал мерить шагами комнату!
– Это же открытие мирового порядка, Рувим, сопоставимое с пирамидами, Помпеями или Троей! Конечно, написанное Флавием не согласуется с концепцией Святой Церкви и описывает он события совсем не так, как это сделано в Писании, но сам факт их историчности навсегда решен!
– Без документов решен? – спросил Кац, подняв бровь. – Чезаре! Да нас с тобой засмеют наши же коллеги! До этого шли споры о Testimonium Flavianum, а теперь будут спорить о Testimonium Flavianum Caprionum. Без документа – оригинала, возраст которого проверен независимыми лабораториями – мы ничего никому не докажем. Мы и с документом ничего не докажем, нас просто никто не будет слушать. Ты это понимаешь?
– Понимаю ли я? Конечно, понимаю! Я прекрасно понимаю их план! – он остановился и уперся в Каца взглядом. Глаз итальянца задергался, причем веко дрожало очень мелко, почти незаметно, а вот щеку сводило так, что Каприо несколько раз пытался остановить ее рукой. – Я разгадал их намерения с того самого момента, как я решил обнародовать письма, а мне не дали…
– Кто?
– Не знаю. Но буквально назавтра после разговора с настоятелем о находке и ее публикации мне предложили покинуть стены монастыря и отстранили от работы в библиотеке. И поверь, инициатива исходила не от отца-настоятеля, он сам не мог понять, зачем это делает…
– Тебя уволили?
– Не просто уволили, а обвинили в краже документов.
– Которых ты не брал…
– Которых я не брал, – подтвердил Чезаре. – Почти…
– Что значит, "почти"?
– Это значит, что после увольнения я успел сделать копии нескольких документов и отправить их на свою почту с мобильного телефона!
– Ну, это не значит украсть, – усмехнулся Кац.
– Это не все, – перебил его итальянец и первый раз за весь разговор посмотрел Рувиму прямо в глаза. – Одно письмо я все-таки взял с собой!
– Ты украл рукопись?!!
– Я не успел сделать копию – сказал Каприо виновато.
– И какое именно из писем ты реквизировал в пользу человечества?
– Одно из последних, написанное в июле 99-го.
– Прекрасно. Думаю, что у отца-настоятеля ты отобрал веру в человечество, а мне – наоборот – возвратил! Если у тебя есть оригинал и фотокопии, а у меня файлы переводов, то мы вполне можем пободаться с нашими собратьями-историками. Оригинальность всей переписки мы не докажем никогда, но вот некоторой её части… Ладно! И где это письмо?
Чезаре поднял на собеседника полные слез (настоящих слез!) глаза и произнес внезапно севшим голосом.
– У меня его нет…
– Как это – нет? – опешил Рувим. – Ты же сказал, что забрал его с Патмоса!
– В том-то и дело! – жарко зашептал Чезаре, приблизив свое покрытое каплями пота лицо к лицу Каца. Пахло от него сильно: потом, страхом, нестиранной тканью и (Рувим принюхался) болезнью. Запах войны – он достаточно часто слышал его в мирное время. – В том-то и дело! Оно пропало! Из сейфа! Здесь! В Италии! Пропало, понимаешь! Я положил его в ячейку, вместе с наличными и драгоценностями Карлы – я их до сих пор храню. А когда открыл две недели назад, то все было на месте. Всё, кроме письма. Я вернулся домой, полез в компьютер, но кто-то вынул из него жесткий диск!
– У тебя украли диск? – переспросил Рувим.
– Не только диск, друг мой! Мой почтовый ящик оказался взломан и все письма стерты. Понимаешь, что это значит?
Каприо перешел на шепот.
– Меня хотят убить…
– Зачем? – спросил Кац. – Писем у тебя нет. Украденное отобрали. Как я понимаю, следующим шагом постараются уничтожить твою репутацию – это чтобы никто не воспринимал твоих заявлений, если они последуют… Чезаре, просто так в наше время не убивают. У настоятеля монастыря Святого Иоанна на тебя зуб, но это не значит, что тебя поставят к стенке за кражу старого письма. Ты же его не продать пытался, а огласить, так что в интересах Церкви вести себя, как мышь… Успокойся, друг мой! Все забудется, надо просто подождать…
– Это был сейф в Banca Commerciale Italiana, Рувим. Дорогая ячейка, которую не вскрыть без постановления суда. Они проникли в мой дом. Они следили за мной в Вероне. Они и здесь следят за мной!
– Кто?
– Не знаю! Они…
– Ты бредишь, мой друг! Ты просто очень огорчен кражами!
– Таких случайностей не бывает, – сказал Каприо своим прежним голосом – мягким, с прекрасной лекторской дикцией. – Рувим, не считай меня сумасшедшим. Я такой же, как был раньше. Просто я боюсь…
– Для человека, который первый раз преступил закон, ты ведешь себя прекрасно, Чезаре. Успокойся. Тебе нечего бояться. Мы не представляем никакой опасности ни для кого. У нас нет доказательств, а мои переводы – не более чем беллетристика. Прекрасный образец эпистолярного жанра, стилизованный под стиль того времени. История закончена. Собирайся, я провожу тебя на вокзал. Хочешь, я поеду с тобой и побуду рядом? Хотя бы несколько дней, пока все не успокоится?
– Хорошо, – неожиданно согласился итальянец, и сразу же обмяк на стуле, будто бы был не человек, а кукла, у которой в момент кончился завод. – Я поеду. Только сам, не надо ехать со мной. Все равно, где они найдут меня. Пусть лучше дома. Я устал. Я очень устал…
– Нет никаких "их", – мягко возразил Рувим. – Все кончилось. Пройдет полгодика и ты сам будешь смеяться над своими страхами! Ты много работал, друг мой. Надо иногда отдыхать. Приводи себя в порядок, Чезаре, садись в Евроэкспресс и поезжай в Австрию, в горы.
Он говорил с профессором, как с ребенком, да тот и походил на ребенка – растерянного, испуганного, подавленного случившимся – только седина и морщины на лице мешали образу.
– Там прохладно, там тихо… – уговаривал его Кац, аккуратно взяв за холодную и безжизненную ладонь. – Будешь гулять по альпийским склонам, сидеть у озера и писать мне письма электронной почтой, рассказывать о своих мыслях… Как Флавий сыновьям!
– Как Флавий? – произнес Каприо еле слышно, голос его звучал как затихающее эхо. – Эти письма… Я не говорил тебе, Рувим. Эти письма – это и не письма вовсе. Это его последний роман…
– Чей последний роман? – переспросил Кац. – Флавия?
– Флавия… – отозвался профессор и посмотрел на Рувима глазами больного бассета. – Я узнал об этом уже после твоего отъезда и забыл написать. Это действительно письма в никуда, без адресата… Рувим, в 99-ом у него не было сыновей. У него давно никого не было.