- Что нос повесил, Эшши-хан? - как ни в чем не бывало спросил Каракурт, нагнав его на рыжем иноходце, и по привычке оглянулся. Позади на почтительном расстоянии неслась кавалькада ханских джигитов. - Не тужи! Тебе Вели Кысмат-хан опять поклон шлет...
Эшши-хан невольно покосился на объемистый хорджун, притороченный к седлу иноходца, где, должно быть, упакована рация. Каракурт, перехватив его взгляд, рассмеялся:
- В Герате скоро будет Ходжак, твой спаситель и друг. С инструкциями от самого шефа. Тебе в Иран ехать не придется...
- А я и не собирался. Я в обиде на иранских иомудов. Мы за родичей их считали. В тяжелые дни отец у них защиту и приют искал, а они повели себя как продажные твари. Чего один Метюсуф Атаджанов стоит...
- С ним беда приключилась. Ходжак все подробности знает.
- Аллах всемогущ и справедлив - все видит! - злорадно засмеялся Эшши-хан. - Настигла-таки этого выродка карающая длань.
- Атаджанова покарали большевики и собственная глупость.
- Аллах карает нечестивцев и руками большевиков.
Каракурт хитровато улыбнулся, его так и подмывало сказать: "А кто твоего братца Эймира покарал? Божья десница?"
Как-то ишан Герата заметил среднему джунаидовскому сынку: "Ты, Эймир-хан, говорят, подбиваешь своих родичей на уважаемых людей доносы строчить?" - "Лишиться мне руки, тагсыр, если это так!" - истерично воскликнул Эймир и протянул ишану одну руку, словно отдавая ее на отсечение. "Аллах с тобой!" - только и промолвил тот. Эймир-хан, возвращаясь домой от ишана, упал с коня и сломал руку. Он долго ходил к тебибу лечиться, но рука так и осталась кривой.
Джунаидовским выродкам все дозволено: и хозяина ослушаться, и духовное лицо, даже самого аллаха обмануть... Разве посмел бы Каракурт Мадеру перечить? А Эшши-хану можно - ему все простят. За его спиной восемьсот всадников, все богачи Герата, Меймене, Мазари-Шерифа. Мадер уже видит его ханом Хивы... А кто такой Курреев? Без роду и племени. За него и постоять некому, весь во власти немца: прикажет убрать - прикончат за милую душу.
- Сам-то чего скис, Нуры? - насмешливо спросил Эшши-хан. - О чем думаешь?
- Правду говорят, что у большевиков все ушли на фронт и границу некому охранять?
- Туда путь держишь?
- Рад бы, да не велено. Других пошлю. - Каракурт, подъехав вплотную к Эшши-хану, зашептал ему на ухо, словно кто-то мог услышать. Потом громко произнес: - Уверился, что советскую границу одни женщины охраняют и перейти ее - плевое дело?
- Брехня! Летом мы сунулись - пятерых джигитов сгубили.
- Не на базаре слышал, в Берлине!
"В Берлине! - Эшши-хан про себя передразнил Каракурта. - И такие вот пройдохи дурят Мадера, чтобы за сведения деньгу слупить. А нам боком вылазит. Только и слышишь приказы из Берлина: "Советы обессилели, переходите границу, налетайте на заставы, колхозы!.." Вслух же сказал:
- На заставах у них фронтовики появились. Будешь своих переправлять, увидишь. Смотри только, не обожгись!..
С чего это Эшши-хан такой предупредительный? Каракурт изобразил на лице подобие улыбки, хотя глаза его были злые-презлые.
К вечеру второго дня всадники въехали в Герат через Кандагарские ворота. Каракурт же, не доезжая, свернул с дороги и по окраине добрался до конспиративной квартиры. Он не сожалел, что не принял гостеприимного жеста Эшши-хана, так как ни на йоту не верил ему, опасаясь мести за Гуртли. Эшши-хана отказ Курреева тоже устраивал: этот наглец ему изрядно надоел в Фарахе, да и с убийством не все ясно, раз он к тому руку приложил.
Рычащий клубок волкодавов то разматывался стремительно, то опять скатывался в живой, взъерошенный ком на влажной осенней земле. Летели вокруг клочья шерсти обезумевших от грызни собак. Перед чернобородым человеком, стоявшим у глухого дувала, мелькали окровавленные морды, ощеренные желтые клыки. Из кучи иногда выскакивал побежденный пес и, поджав обрубок хвоста, бросался прочь без оглядки.
Чернобородый - в добротном верблюжьем чекмене и небольшой мерлушковой шапке - не без опаски выставил у своих ног крючковатую тутовую палку. Кто знает, что на уме у этих полуодичавших кобелей, вдруг схватившихся на дороге.
Над дувалом возникла голова Эшши-хана, повязанная платком. Кто-то снизу подал ему винчестер, и он, недолго целясь, выстрелил в разношерстную кучу. На месте осталась убитая собака, однако стая не рассеялась и продолжала остервенело грызться. Еще раз приложился к прикладу, но чернобородый ловким приемом выбил из его рук винтовку, которая со стуком упала на землю.
- Ах ты, раб несчастный! - взъярился Эшши-хан. - Ишак бородатый! Это моя улица, мой дувал! Я тебя сейчас проучу!..
- Что ж ты, совсем меня забыл? - заулыбался пришелец.
- Ходжак! - изумился Эшши-хан. - С бородой тебя не узнать. Заходи!..
Эшши-хан занимал просторный двор с несколькими добротными домами, доставшимися в наследство от отца. На окраине Герата, населенной в основном туркменами - дайханами, скотоводами и торговцами, - появление Ходжака осталось незамеченным, мало ли к Эшши-хану, как некогда к его отцу, приезжало отовсюду людей. В отличие от папаши сын не брезговал ничем - даже скупал у скотоводов шерсть и кожу, потом выгодно сбывал товар в больших городах. А в свободное от коммерции время молил аллаха о низвержении большевистского строя в Туркмении.
Когда Германия напала на Советский Союз, Эшши-хан, выполняя предсмертную волю отца, вновь созвал под зеленое знамя пророка верных нукеров, некогда распущенных Джунаид-ханом по требованию правительства Афганистана, которое объявило о своем нейтралитете по отношению к СССР. Однако червь сомнения точил его душу. Немцы собирались овладеть Москвой через три-четыре недели, а их отбросили от красной столицы и, говорят, изрядно намяли им бока. Еще в августе прошлого года клялись они прорваться на Кавказ, но и здесь вышла осечка. Послушаешь истеричный голос берлинского диктора - германские войска вот-вот поставят на колени большевиков, послушаешь спокойную речь диктора Туркменского радио - рассказывает об успешных боях Красной Армии с вермахтом... Одному аллаху ведомо, когда немцы сомнут русских, овладеют Туркменией, доберутся и сюда, в Герат.
- Когда? - доверительно спросил Эшши-хан, оставшись с Ходжаком вдвоем. - Второй год уже идет война. Что посоветуешь?
- Как прикажешь говорить с тобой? - вопросом на вопрос ответил Ходжак. - Как эмиссар Вели Кысмат-хана или как твой друг?
- Сначала скажи как эмиссар.
- Указания тут твердые: переходить границу, нападать на колхозы, на советские села. Наш шеф говорит: "Россия на последнем издыхании. В тылу остались одни женщины. Там голод, хаос..."
- Сам-то как думаешь?
- Сам? - помялся Ходжак. - Не разговорюсь ли я на свою голову? Вы же с Вели Кысмат-ханом давние друзья...
- Говори, ты мне как родной. Говори, не бойся! Я тебе сам такое скажу, еще раз убедишься, как Эшши-хан может быть благодарен друзьям...
- Я недавно из Туркмении. Нет там никакого хаоса. Люди день и ночь трудятся, чтобы помочь одолеть немцев. Они уверены, что победят...
- Я так и знал! - Эшши-хан заскрежетал зубами и задумчиво добавил: - А наши хозяева хотят и нас головой в пекло. Но нас так мало!.. И этот Нуры, сын Курре, меня тоже на это подбивает...
- А кто этот человек? - Ходжак сделал вид, что такое имя ему незнакомо.
- Есть тут один, - процедил сквозь зубы Эшши-хан, - не знаешь ты его или забыл. Так он и тобой интересовался, кто ты да что ты из себя представляешь. Больше расспрашивал о твоем давнем приезде в Герат, о встрече с моим отцом. Тоже, как ты, эмиссар...
- А где он сейчас? Повидать бы его.
- В Батгиз подался, в афганском Маручаке его люди.
- Поди, всего полторы калеки? - усмехнулся Ходжак.
- Не скажи. Этот сын Курре все афганские тюрьмы обрыскал, два с лишним десятка агентов завербовал. Среди них, пожалуй, и Гуртли, сын Аллаберды. Такому я и сотню доверил бы.
- На границе у зеленых фуражек засада на засаде. Нарвется этот Нуры.
- Дай аллах! Одним прохвостом станет меньше. Он, как гиджен, ничто его не берет. Забросит агентов, а сам в Герат вернется.
Тень беспокойства легла на лицо Ходжака.
- Не волнуйся, Ходжак! - Эшши-хан по-своему воспринял его волнение. - Я понял, что тобой Мадер интересуется, и сказал ему: на тебя можно положиться как на каменную гору.
- Ты, Эшши, как всегда, мудр. Умно поступил, что в Иран не поехал. Не миновал бы и ты капкана, в который Атаджанов по глупости своей угодил...
- Поистине аллах знающий и мудрый! - Польщенный Эшши-хан ликовал: свершилось-таки возмездие! Еще одним претендентом на хивинский престол стало меньше. А ослушавшись приказа Мадера, остался в живых. - Чуяло мое сердце!..
- Твое сердце должно также предсказать, что сейчас с твоим отрядом в Туркменистан соваться опасно. Разнесут в пух и прах...
Ходжак не допускал мысли, что Эшши-хана легко провести - тот хитер, хотя не так мудр, как отец. У инера, говорят, не бывает доброго семени. Джунаид-хан, гибкий и изворотливый, умел рядиться и в одежды добродетеля. Сын же невоздержан, изливал свою желчь даже на единомышленников, близких, и эта безмерная озлобленность ослепляла его. Легковозбудимый, он мог совершить сумасбродный поступок. Этим он и был опасен.
- Помню, отца ты хотел до самой Хивы провести, - ревниво произнес Эшши-хан. - Иль ты думаешь, что и я не отблагодарю тебя достойно?
- Сколько воды с тех пор утекло! Сейчас Каракумы перекрыты кизыл аскерами, зелеными фуражками, в аулах отряды из молодежи. Шаг опасно ступить...
- А куда джигиты подполья подевались? Сам говорил, что они жаждут выступить под знаменем Джунаид-хана.
- Война же идет, Эшши! Афганистана она не коснулась, а в Туркмении многих в армию призвали, кто умер, кого-то чекисты замели. Время на большевиков работает...
- Так что, сидеть теперь сложа руки?
- Я этого не говорил. Ты хотел откровенности, - обиженно произнес Ходжак, - я сказал. Всю правду. А там сам решай...
- Неужели Вели Кысмат-хан на ощупь действует? Должны быть там его люди! На кого-то он опирается?
- Это не моего ума дело. - Ходжак сделал непроницаемое лицо и словно между прочим спросил: - Может, на таких, кого Курреев собрался перебросить? Только эти два десятка арестантов погоды не сделают.
- Если я перейду границу, неужели меня там никто не поддержит? У Ишана Халифы еще полтысячи людей наберется.
- Падишах Туркестана мог бы набрать войск и побольше. - Ходжак умышленно наступил на больную мозоль Эшши-хана. - Ты договоришься с ним?
- Падишах! - взорвался тот, брызгая слюной. - Он как бродяга, согнавший бездомную собаку с тени, чтобы самому занять ее место. Так и его трон падишахский. Людей хороших, как мой отец, аллах прибирает, а такое дерьмо будет вонять еще сто лет, - и неожиданно запричитал со злым подвыванием: - О всевышный, убей этого ханжу! Я принесу тебе в жертву сто девять баранов и тридцать три коня. На врага моего не пожалею расходов, сколочу ему табыт из редкого кипариса, а саван сошью из цветов...
- Чем молить аллаха о смерти недруга, лучше вымоли себе здоровье.
- Ты всегда нрав, Ходжак! Мне бы твою рассудочность, и я бы, закрыв глаза, перешел границу, пригнал тьму овец, верблюдов. Мне же людей кормить надо!..
- Не успеешь. До ближайшего колхоза вряд ли доберешься - зеленые фуражки расколошматят. А прорвешься, дальше заслон кизыл аскеров с пушками, из Мары туркменский кавалерийский полк подтянут.
Ходжак, заметив, как приуныл Эшши-хан, помолчал, затем пощекотал его честолюбие:
- Ишан Халифа хоть и священного рода, а тебе не чета. Не воин он... Зачем ему, старой рухляди, трон падишаха? Это место было для твоего отца, теперь - твое! Но вовсе не значит, что ты дорогу к трону должен устелить трупами своих нукеров. Кому это выгодно?
- Кому?! Этому ханже в чалме! Он нахапал у немцев оружия, золота, а в Туркмению хочет войти на костях моих джигитов. Я с места не сдвинусь, пока германские войска не подойдут.
- Я не сомневаюсь, что Ишан Халифа давно так решил. Себя и своих близких под пули он не подставит. - Ходжак озорно улыбнулся. - Кажется, покойный Джунаид-хан, земля ему пухом, говорил, что Ишан Халифа похож на поганую трясогузку, питающуюся червями и гусеницами...
- Смотри, не забыл! - оживился Эшши-хан, хорошо помнивший отцовский рассказ. - Только не на трясогузку, а на болотную лунь, трусливую и бестолковую! Проснется поутру, расправит крылья, размечтается: "Эх, куланом бы позавтракать! Сейчас поймаю!" Взлетит, покружится, увидит кулана, а броситься на него не решится, струсит и сядет на дерьмо, оставленное животным. Будет им довольствоваться...
- Ты сам, Эшши, все и сказал. Никто не ведает, когда сюда придут немцы, но я точно знаю, что твои нукеры - сыновья именитых людей: баев, торговцев, домовладельцев... Проиграешь, ответ перед ними будешь держать. А такие люди проигрыш не признают. Кому хочется сына или брата без всякой выгоды терять? Не мне тебя учить. Отмерь семь раз...
Эшши-хан был в смятении. Как не подумал о том раньше? Ишан Халифа задумал обвести его вокруг пальца: одержит отряд победу, припишет ее себе, потерпит поражение - все взвалит на Эшши-хана. Не выйдет!
Пушечные выстрелы застали Ходжака на окраине Герата, по пути к султанской гробнице. Придерживая сильной рукой застоявшегося коня, он скакал по древней гератской дороге, обсаженной могучими гималайскими кедрами. Как хотелось бросить все - и роскошь ханского дома, и подаренного им коня, и расшитый золотом хивинский халат, только бы скакать без передыху, пока не доберешься до родного очага... И вдруг, увидев мутный арык, заросший камышом, и большеколесную арбу с задранными в небо оглоблями у изгиба дороги, ему показалось, что он дома: так похоже на родные картины Бедиркента. Он потер глаза: "О аллах! Я дома?" И он всем своим существом понял, какое это счастье - просыпаться поутру в своем доме, слышать голоса своих детей, встречать родичей, друзей, дышать родным воздухом...
И какая-то сладкая истома охватила все тело, как бывало в далеком детстве, когда по весне Ходжак уходил за аул, зарывался босыми ногами в теплый песок и лежал, пока не приходило время гнать овец домой. А во дворе мать уже доставала из тамдыра чуреки, отламывала ему добрый кусок, и он, обжигая губы, впивался зубами в золотистую хрустящую корочку. Мать трепала по голове, спрашивала, чем он занимался, собрал ли дров, накосил ли травы, напоил ли скотину... Он отвечал ей, глядя в глаза, всю правду - не надо было ни хитрить, ни изворачиваться. Какое это счастье! Было ли оно?..
У обочины дороги Ходжак заметил две медные пушки, рядом - худощавого афганца с сабельным шрамом на лице, полученным в схватке с англичанами. Тот уже спрятал в карман трофейного френча карманные часы, по которым запаливал фитиль. И так всякий полдень, с той самой поры, когда афганцы изгнали со своей земли англичан, отобрали у них медные орудия, теперь возвещающие на всю округу о часе полуденной молитвы. "Странно устроен этот мир. - Ходжак повернул коня в сторону невысоких гор, что возвышались на фоне оголенных крон платанов, стройной арки, украшавшей гробницу. - Двести лет афганцы воевали с чужеземцами, насилу избавились от них. А теперь такие, как Ишан Халифа и Эшши-хан, собираются бросить Афганистан, Туркмению под пяту германского сапога. На все готовы, лишь бы вернуть свои богатства, власть. Как те злобные, одичавшие псы, рвущие друг друга, никого не пощадят..."
Вот и гробница султана Шахруха, сына и преемника Тамерлана. Она высечена из большой глыбы черного мрамора, украшена замысловатым орнаментом в форме цветов причудливых растений. Рядом мавзолей Говхерша Бегум ханум, жены Шахруха, облицованный изнутри голубоватыми изразцами и белым мрамором, с изречениями из Корана.
Как-то Мадер, пытаясь раззадорить иранских туркмен, сказал: "В крови Тамерлана больше туркменского. Его сын Шахрух жил в Герате в окружении туркмен, а не узбеков. А вообще-то узбеки молодцы! Они создали Тамерлановский батальон, и его джигиты львами сражаются против русских. Неужели это не задевает вашего самолюбия, вас, потомков славного сельджукида Султана Санджара? И вы, туркмены, так легко отдаете узбекам своего Тамерлана, считавшего Султана Санджара своим праотцом..."
Вон куда гнул Мадер: подогревая чувства национальной кичливости, он хотел, чтобы туркмены создали батальон Санджара. "Подкиньте эту идею Ишану Халифе, - посоветовал он Ходжаку, собиравшемуся в Афганистан. - Немцы любят символы. Это первый признак высокой культуры нации".
Вблизи древних надгробных сооружений Ходжак увидел потемневший от времени арчовый столб, усеянный шляпками гвоздей. Так верующие молят аллаха об исцелении, зачатии, благополучии, счастье... В сорока шагах от первого изгиба тропки, вьющейся вокруг столба, лежал громадный валун, у подножия которого находился "почтовый ящик".
Оставив коня у арки, Ходжак покружил у столба, затем прошел к валуну и, убедившись, что вокруг никого нет, оставил в потайной выемке в валуне "контейнер" - серый, выдолбленный внутри голыш со спрятанным там донесением в Центр. В нем сообщалось о Нуры Куррееве, который готовил заброску агентов в районе Маручака, о настроениях афганской эмиграции и распрях между ее главарями, о решении Эшши-хана не переходить границу со своим отрядом до тех пор, пока к Герату не подойдут германские войска.
Поздней ночью Ходжак, занимавший дом на отшибе ханского двора, скорее почуял, чем услышал, как в дом вошли люди. Стража никого не окликнула, собаки не залаяли, значит, "свои", хотя они были опаснее, чем "чужие". Рука невольно метнулась под подушку к "вальтеру". "Впрочем, если хотели бы схватить, - подумал Ходжак, зажигая керосиновую лампу, - кто им днем помешал бы?.."
Дверь тихо отворилась, вошел Эймир-хан, за его спиной силуэты двух юзбаши, обвешанных с ног до головы оружием. Хан тоже был вооружен. Екнуло сердце, но Ходжак заставил себя думать о хорошем.
- Собирайся, - как-то неуверенно бросил Эймир-хан. - Ждут тебя... Вещи возьми на дорогу. - Показав изуродованной рукой на винчестер, висевший на стене, Эймир-хан добавил: - Это тоже захвати.
В душе Ходжака снова поднялась тревога: неужто Эшши передумал и хочет перейти границу? Он вспомнил о своем сообщении в Центр. Что все-таки взбрело тому в его сумасбродную голову?