Они долго молчали, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами. Черкез первым нарушил молчание:
- Как поздно я нашел вас. Думал, и вас тогда порешили.
Шаммы-ага округлившимися от удивления глазами смотрел на своего племянника, хотел возразить, но режущая боль в сердце не давала ему говорить.
Ошеломленный Ходжак, не знавший о давней трагедии в глухом урочище Сувлы, которая разыгралась по воле Джунаид-хана, непонимающе хлопал глазами, строя всякие догадки по поводу необычной встречи старого чекиста Шаммы-ага со своим племянником, вернувшимся на родную землю шпионом.
На третий день Платон Новокшонов сонно покачивался в плацкартном вагоне "максимки" - пассажирского поезда. Хороз ехал в противоположном конце того же вагона. Поджав тонкие губы, резидент понуро раздумывал над своими действиями с самого начала, то есть с той минуты, когда в заклятом иранском городишке, поддавшись уговорам Мадера, согласился еще раз проникнуть в Туркмению. Разве хозяина ослушаешься?
Не без опаски отправлялся он в Ашхабад, где когда-то, работая в ГПУ, примелькался в ресторанах, забегаловках, напившись, бывало, и револьвер вытаскивал, грозясь насмерть перепуганным официанткам и поварам устроить веселую жизнь... Но и в иранском городишке, где деловые люди знали его как сердобольного сараймана - смотрителя караван-сарая, оставаться ему, Шырдыкули, тоже стало невмоготу. Не за то волка бьют, что он сер, а за то, что овцу съел... Да, совсем потерял он голову, позарившись на четвертую, младшую, жену соседа, строившую ему глазки, "съесть" было собрался - и оскандалился! Назначила она ему свидание в своем доме, и он сломя голову бросился к ней, а там уже поджидали муж, его братья и слуги. Изловили его, избили до полусмерти, раздели, облили мазутом, вываляли в перьях, навозе и выбросили на людную улицу... Уж Мадер костил его: "Остолоп! Кретин! Седина в голову, бес в ребро. Мало в городе борделей? Вы же "крышу" засветите! Я на этот караван-сарай столько золота ухлопал, полжизни положил..."
После-то Шырдыкули узнал, что коварный сосед - такой же, как он сам, сарайман, - узрев в нем опасного конкурента, сгорал черной завистью и потому решил опозорить его. Откуда проклятому шииту ведомо, что для Шырдыкули караван-сарай лишь прикрытие, а основное занятие в жизни - резидент германской разведки. И не он виновен, что дела его так процветали, - Мадер перестарался. Впрочем, и на доходах караван-сарая немец грел руки... Свято место пусто не бывает. Мадер подобрал на место Шырдыкули нового сараймана.
Так Новокшонов, чтобы не оказаться на улице, а то и попасть в число покойников, согласился еще раз испытать свою судьбу - авось пофартит! Хотя знал: попадись он в руки чекистов, вышки не миновать. Не мог лишь понять, откуда взялось в Ашхабаде подполье? Чекисты там шерстили так, что пух летел. Не приманка ли чекистская? А Мадер, прознав о подполье, весь загорелся, боится, что англичане пронюхают и перехватят каналы связи. Потому и наставлял: "Хороза держи за версту. Будет момент, подставь его под удар, пусть чекисты думают, что у них англичане зашныряли. Его-то знают как английского агента. А до тех пор используй на всю катушку..."
И все же Шырдыкули не хотелось верить в существование антисоветского подполья, ибо с ним неизбежны новые хлопоты, знакомства, которые могли привести его в западню чекистов. Предатель страшился возмездия. А колеса вагона в такт его мыслям выстукивали: "Да-да-да, так-так!" Лениво подумал о Черкезе: не дал ли маху, что послал его с Ходжаком? Случись что с ним, Мадер по головке не погладит. Как же, любимчик! Не расставь тогда Новокшонов сетей в Сувлы, не видать бы немцу Черкеза, как своих лопаток. Сквозь землю видит, глиста очкастая, не забыл, но не хочет лишний раз быть обязанным... Видите ли, он - барон, аристократ, а Новокшонов - без роду и племени.
По спящему вагону медленно, шаря глазами по полкам, шел Хороз. Новокшонов встрепенулся: чего мельтешит, шакал длинномордый! Но тут же вспомнил, что скоро полустанок, где они должны сойти, а оттуда пешком добраться до Ашхабада. Шпионы остерегались многолюдного вокзала - береженого бог бережет.
На полустанке поезд не задержался и минуты, а когда тронулся, миновал станционную стрелку, не успев еще набрать скорость, под откос метнулись две тени. Новокшонов спрыгнул удачно, а Хороз больно ушибся и; прихрамывая, едва поспевал за своим напарником. Весь вид незадачливого прыгуна почему-то раздражал Новокшонова.
- Грешен, наверное, вот аллах и напомнил о себе, - издевался он. - Поди, после шариатских дел омовения не свершил, коленей в молитве не преклонил...
- Я забыл, когда последний раз с женой спал, - захныкал Хороз, а сам зло подумал: "Заткнулся бы, язычник проклятый! Сам-то кто? Не поймешь, неверный или правоверный... У христиан крестился, у мусульман обрезался..." Но сказал другое: - По борделям и чужим женам не таскаюсь!
- Ты полегче! Не петушись! Недаром тебя Хорозом прозвали. Шуток, что ли, не понимаешь?
- Будь ты истинный мусульманин, не шутил бы так зло с пожилым человеком, - не удержавшись, все же намекнул Хороз на истинное происхождение Новокшонова. - Мне под шестьдесят, я старше тебя, а ты со мной, как с мальчишкой.
- Стар, так сиди дома! - огрызнулся Новокшонов, которому в самом деле было не до шуток, потому и срывал свое зло на Хорозе.
И чем ближе подходили к Ашхабаду, тем больше теснило грудь, казалось, какая-то магическая сила увлекала его в западню. Словно матерого волка, который знал, чем грозит ему, ночному татю, запрещенный, преступный промысел, и все же он с безрассудством обреченного бросался на железный капкан.
Под стать ему был и Хороз, побитый и жалкий, с опаской тащившийся за резидентом. Так трусливый шакал неотступно следует за серым, подбирая объедки от его воровской трапезы.
Под утро они передохнули у старых развалин, привели себя в порядок и вместе с караваном из Геок-Тепе вошли в город, затерялись в воскресной сутолоке.
Из-за скалы в синеву июньского неба стремительно взмыл орел и закружил над узкой горной долиной. Шаммы-ага, проводив его долгим взглядом, отыскал глазами приземистую арчу и, увидев среди неброской зелени темную башенку орлиного гнезда, радостно подумал: снова прилетели! Он поднес к глазам бинокль - в гнезде орлица с двумя птенцами. Удивительная птица! Как верна она своему гнезду, потомству!
Вот уже несколько лет, как бывший оперуполномоченный НКВД Туркменской ССР Шаммы Белет, рано овдовевший и бездетный, выйдя на пенсию, пошел в лесники. Он поселился в охотничьей мазанке, что на участке южной границы, и каждую весну любовался знакомой парой орлов, неизменно возвращавшейся в родные края...
После трех дней задушевных, откровенных бесед с Шаммы-ага было над чем задуматься Черкезу. Говорили даже, просыпаясь среди ночи. Речь шла об одном - о судьбе Черкеза и Джемал, их будущем... Черкезу вспомнился давний отцовский разговор, происшедший как-то после отъезда басмаческого юзбаши Курре, заночевавшего в Сувлы. Отец поутру ходил с лопатой под окнами мазанки, укоризненно покачивая головой, закапывал в песок нечистоты, оставленные незваным гостем.
- Заметь, сынок, - усмехнулся он в черные красивые усы, - иным прозвища пристают неспроста. А человек, прозванный Курре-ишачком, как видишь, вырос в изрядного осла. Только такой может нагадить в двух шагах от того места, где принимал хлеб-соль. И сын весь в отца: каково семя, таков и плод. Пожалуй, недаром весь их род называют гурт - волчьим. Есть в отце и сыне что-то и от помеси волка с шакалом. Может, не прав я и весь род тут не виноват. Обозлившись на блоху, не стоит все одеяло палить.
- А из какого рода Шырдыкули? - Мальчик ожидал услышать нечто необыкновенное.
- Никакого, сынок. Такие люди безродны. Нет для них ничего святого...
И Черкез, очнувшись, словно вернулся издалека и спросил:
- Как называют наш род, Шаммы-ага?
- Гушлар, как птиц.
- Да, гушлар. Я тоже вспомнил. Говорят, на знамени нашего рода было изображение орла. Это было еще до того, как арабы пришли на нашу землю... Выходит, он наш родич? - улыбнулся Черкез, вглядываясь в небо, где по-прежнему в воздушных потоках парил орел.
- Орлы - как хорошие люди, - глаза Шаммы-ага потеплели, - верны друг другу до самой смерти. К родному гнездовью привязаны.
Черкез опустил голову, сердце полоснула обида. Неужели они с Джемал глупее птиц, этих неразумных существ? Он вслушивался в голос Шаммы-ага, ровный, спокойный, и каждое его слово, мудрое, убедительное, западало в самую душу. Другие вели себя иначе. Хырслан был криклив и груб, Мадер - поначалу игрив, а выпивши - сентиментален, Мустафа Чокаев - фальшив и снисходителен, Шырдыкули - неискренен и вкрадчив.
А вот Шаммы-ага доверителен, говорит как равный с равным. Так с ним еще разговаривает Джемал. Но она ему жена, самый родной, любимый человек на чужбине.
"О чужбина, чужбина! Будь ты проклята!.. Чего это я?! - спохватился Черкез. - Тогда не встретил бы Джемал, так и осталась бы она пленницей Хырслана. Что тогда?"
У ног Черкеза, вздыхая, бился в каменных теснинах горный Сумбар, вздувшийся от паводка. А ему чудились людские вздохи, крики, конский топот. Виделся тот день, когда уходил из родных Каракумов. Стремя в стремя с ним скакал Хырслан со своими головорезами. Черкез часто оглядывался назад, и всякий раз чудилось, что за ним неотступно бегут отец, мать, брат Кандым. Но они же убиты! Своими глазами видел, прикасался к их окоченевшим лицам, рукам. А теперь они, казалось, у самого конского крупа. Отец и брат молчали, а мать слезно умоляла: "Вернись, сынок! Что ты в чужом краю забыл?.." Сразу же за кордоном видения вмиг исчезли, словно им не хотелось расставаться с родиной. Чужая земля претила даже призракам.
- Ты помнишь, кто приходил к вам в Сувлы? - Голос Шаммы-ага опять вернул Черкеза к действительности.
- Джунаид-хана помню, его сыновей, Дурды-бая с сыновьями. Еще дядю Тагана, нашего дальнего родича по матери, отца Джемал. Он вроде служил у Джунаид-хана, а потом к красным переметнулся. Его сын Ашир навещал моего отца. - Черкез чуть растерянно улыбнулся. - Мне кажется, они дружили. Ашир - родной брат Джемал. Где он сейчас?
- Кого ты еще помнишь? - Шаммы-ага сделал вид, что не расслышал вопроса.
- Армянина помню - курчавый, веселый такой. Мелькумов, кажется, его фамилия. Он, подарив отцу кортик в золотых ножнах, сказал: "Это тебе, Аманли, за верную службу от Советской власти". Бывал еще один русский - коренастый, в бушлате и тельняшке. Отец звал его Иваном. И еще один приходил, русоволосый, разговаривал по-туркменски и по-русски, но отец сказал, что он немец, и называл его не то Иоганном, не то Гербертом.
- А ты бы узнал их всех сейчас?
- Если покажут, узнаю. Тогда и после я не понимал, почему отец относился к ним душевнее и теплее, чем к Джунаид-хану и его людям. Он был с ними доверительнее, сердечнее, они платили ему тем же. Я это понял только сейчас, перейдя границу, коснувшись родной земли.
- Ты когда-нибудь называл их имена Мадеру или еще кому-либо?
- Нет, Шаммы-ага. Память об отце свята, и все, что связано с ним, храню на дне сердца, а вход туда открыт не каждому.
- Мой тебе совет, забудь эти имена.
Черкез молча кивнул. В его больших, чуть навыкате глазах мелькнула тень беспокойства, сожаления, будто что-то мучило, не давало ему покоя... Почему над всем этим он не задумывался раньше - в Иране, в Германии? Был замотан, измучен учебой, тренировками? И такое случалось. Прыгал с парашютом под Потсдамом, совершал по ночам марш-броски, ходил по азимуту до полного изнеможения, встречался в лесу с радисткой Джемал, и они, развернув рацию, передавали очередную радиограмму Мадеру, дожидавшемуся от них вестей в Аренсдорфе, своем родовом имении. Но это было так давно.
А в последнее время Черкез больше занимался делами фирмы по продаже хны и басмы, завозимых из Ирана, Турции. Он с Джемал успели прослыть преуспевающими дельцами, приехавшими в Германию по приглашению немецких друзей. Фирма, созданная на капиталы, доставшиеся в наследство от Хырслана, действительно процветала. Да и Вилли Мадер, внесший свой пай, делал все, чтобы она обрастала солидной клиентурой, заказами. Не без его заинтересованного участия удалось открыть ее филиалы на юге Франции, в Монте-Карло, на севере Италии, в Испании. Мадер настолько вошел во вкус, что поговаривал завязать коммерческие отношения и со странами Латинской Америки.
Черкез был весь поглощен своим бизнесом, хотя знал, что Мадер имел на него другие виды. Как и на Джемал. Недаром немец пичкал их материалами о Срединной империи, об истории Средней Азии, требовал, чтобы они больше ездили, запоминали, настойчивее обзаводились знакомствами, особенно среди азиатов, интересовались их занятием, образом мыслей.
И вот однажды в Париже, когда Черкез по заданию Мадера впервые встретился с Мустафой Чокаевым, тот представил его собравшимся собутыльникам как великомученика, спасшегося от "большевистской каторги" лишь благодаря "личному героизму и помощи верных друзей". Он еще долго распинался о побеге Черкеза, о его "заслугах" перед будущим "великим националистическим движением".
Откуда Чокаев, безвылазно живший в Париже, был так осведомлен о Черкезе? И чем больше распинался он о "коварстве большевиков-гяуров", тем больше Черкез сомневался в правдивости слов подвыпившего оратора. Его сумбурная речь лишь разбередила впечатлительную душу Черкеза, и он вновь задумался о странной гибели родителей и брата. Мысль эта мучительно терзала его своей загадочностью. И он все чаще думал о Туркмении, о земле своих предков. Тоска, боль по родине с каждым днем становилась все острее...
Жизнь шла своим чередом. В контору фирмы "Восточная красавица" на Данцигштрассе иногда привозили рулоны рекламных плакатов. Их присылало какое-то общество, разумеется, не без санкции ведомства Геббельса, знавшее, что фирма поставляет хну и басму почти всей Европе. Как-то Черкез, получив очередную партию, развернул один рулон. Броский рекламный плакат со свастикой по четырем углам, в центре - сочные фотографии с красивыми видами. А под ними готическим шрифтом выведено: "Немец! Посмотри вокруг, как божественно красива твоя вечная родина! Родина тысячелетнего рейха! Как великолепны берега северных озер, их песчаные пляжи, где отдыхали твои победоносные предки - викинги! Как восхитительны вечнозеленые хвойные леса и уютные хижины со всеми удобствами! В девственных чащах, где охотились еще славные викинги, ты найдешь покой и уединение... Немец! Прекраснее твоей родины не сыскать на всем белом свете. Хайль!"
Напыщенно-хвастливые фразы почему-то коробили Черкеза. И зайцу родной холм дороже всего на свете, говорят туркмены. Но почему немцы всегда старались подчеркнуть свое превосходство, исключительность во всем? Все у них необычное: вода и земля, воздух и язык, нравы и обычаи... Послушаешь, так будто на свете никого, кроме немцев, нет. Все любят свое, но не настолько слепо, чтобы не примечать чужого, того, что рядом с тобой, если оно доброе, прекрасное. Едэм дас зайне! Каждому свое! Немцы, не задумываясь, а может, нарочно, любят повторять это библейское изречение.
И всякий раз, когда туристическое общество присылало очередную партию плакатов, Черкез неосмотрительно выбрасывал их в мусоропровод. Узнай об этом гестапо, Черкезу и Джемал концлагеря не миновать.
И однажды за этим занятием их застали... Дверь конторы, обычно запертая, почему-то оказалась открытой, и Мадер, бесшумно пройдя переднюю, возник на пороге. Он был без очков, и казалось, будто вместо глаз, прищуренных в хитроватой улыбке, зияли пустые глазенки, тупые, бессмысленные.
От неожиданности Джемал выронила плакаты, и те веером рассыпались по полу, у открытого зева мусоропровода. Черкез растерянно улыбался, стараясь скатать их в рулоны. Мадер же, словно ничего не замечая, прошел за стол, опустился в кресло и объяснил свой неожиданный приход тем, что неподалеку от конторы фирмы разбил свои очки, столкнувшись с каким-то бежавшим юношей, за которым гнались полицейские.
Черкез и Джемал долго терялись в догадках, почему Мадер ничего им не сказал, не выговорил. Не заметил из-за близорукости? Что тогда означала его не сходившая с лица саркастическая ухмылка? Потомственный дворянин, барон, потомок тевтонских рыцарей-крестоносцев, считавший себя асом разведки, он не одобрял политики Гитлера, правившего страной гестаповскими методами, с помощью охранных отрядов СС. И вообще Мадер презирал всю эту шайку мясников, лавочников, владельцев пивных, что захватила власть. Он испытывал антипатию ко всем имперским бонзам, считая их выскочками, авантюристами, а самого фюрера называл иногда "ефрейтором", чаще - "наш всегерманский дневальный", хотя предпочитал его режим "анархии большевиков".
Мадер просто не видел резона ставить под удар своих компаньонов, которые хорошо управлялись с делами фирмы, приносившей и барону немалые доходы. Донести на своих воспитанников, значит, запустить бумеранг в самого себя. Кто носился с супругами, кто предрекал им большое будущее в "великом Туране?" Он, Вилли Мадер. Зачем рубить сук, на котором сидишь, зная, что Черкез и Джемал находятся на особом счету у самого руководителя германского абвера адмирала Фридриха Вильгельма Канариса. Его Мадер считал своим единомышленником: шеф военной разведки, как и Мадер, терпеть не мог выскочку-ефрейтора. Молодая чета ждала своего звездного часа, и Мадер, связывая с ней многое в будущем, не хотел бы навлечь на себя беду...
Спокойный голос Шаммы-ага снова вернул Черкеза издалека.
- За речкой чужая земля, - Шаммы-ага вытянул узловатые пальцы, - туда рукой подать. Вроде одна земля, что там, что здесь. Но своя - роднее. И объяснить не сможешь, почему так любишь ее. За что дитя любит свою мать? Всех языков мира не хватит, чтобы выразить. Так и это. На своей земле ты сильнее, человеком себя чувствуешь. Бывал и я в чужих краях, - разоткровенничался старый чекист. - Встречал земляков, исходивших тоской по родине. Чуть с ума не сошел, видя их горе, слезы. Одно лишь меня там утешало - знал, что вернусь домой.
Черкез и сам мечтал там, на чужбине, дожить до той минуты, когда ступит на родную землю. Но всякий раз отгонял от себя эту мысль прочь: слишком поверил он врагам, нашептавшим, будто возврата назад быть не может,
И вот он наконец на родной земле, дышит ее воздухом, видит родное лицо Шаммы-ага, так похожего на отца. Но почему к этой великой радости примешивалась какая-то горечь? Почему он чувствовал себя гостем, которому, как бы радушно его ни приветили, непременно придется вернуться. Едва дождавшись долгожданного мига, Черкез должен снова вставить родину - ради будущего, чтобы заслужить право жить на ней хозяином. Он дал слово Шаммы-ага, поклявшись святой памятью отца. Черкез никого не винил: за малодушие всегда расплачиваются...
Снова донеслась ровная речь Шаммы-ага, не сводившего глаз с орла, принесшего с собой в гнездо зеленую веточку, словно в подарок орлице. А Черкез подумал о Джемал, представил ее теплые руки, тревожные глаза.
- Орлы выводят своих птенцов только в родном гнезде, - продолжал Шаммы-ага и тут же воскликнул: - Смотри, Черкез, как он взлетает!..
Орел красиво взмыл с вершины арчи ввысь без единого взмаха крыльев, поднимаясь по широкой витиеватой спирали в заоблачный простор, и стал парить в воздушных потоках, бесстрашно скользя навстречу свежему ветру.