- Мистер Хопкинс, я вижу, ваш защитник не явился на слушание, а потому задам вопрос непосредственно вам: признаете ли вы себя виновным в совершенном преступлении?
Я стремглав несусь по центральному проходу. На встречах "Анонимных алкоголиков" мы иногда скандируем: "Притворяйся - и получится". Мне не впервой. Я смогу.
Судья - да что там, все присутствующие! - в изумлении таращится на меня.
- Прошу прощения, - прокашливается Ноубл, когда я перескакиваю через ограждение и становлюсь возле Эндрю, сжимая его плечо. - Будьте так любезны представиться.
- Эрик Тэлкотт, Ваша честь. Я адвокат с лицензией на практику в штате Нью-Гэмпшир. Но я подал ходатайство на ведение дела в режиме pro hac vice. Моим попечителем от штата Аризона выступает Кристофер Хэмилтон… и я, хм, уполномочен выступить в этом зале, если мое ходатайство было удовлетворено.
Судья заглядывает в свою папку и снова смотрит на меня.
- Сэр, вы, очевидно, не в себе. У меня не только нет этого предполагаемого ходатайства, но я также нахожу крайне неуважительным ваше внезапное появление в зале и вмешательство в ход судебных разбирательств. - Глаза его буквально пронзают меня. - Может, у вас в Нью-Гэмпшире так принято, но в Аризоне мы действуем иначе.
- Ваша честь, - вступает Крис, - позвольте представиться: Крис Хэмилтон. Это я несу ответственность за пресловутое ходатайство. Мы попросили секретариат направить ходатайство или непосредственно вам, или любому другому судье, кто мог достаточно быстро поставить подпись… но, конечно, я прекрасно знаю о склонности Вашей чести к идеальному порядку во всех аспектах судопроизводства.
Еще шаг - и Крис расцелует его внушительную задницу. Но в Аризоне это, похоже, срабатывает. Судья подзывает секретаря.
- Позвоните в секретариат и узнайте, нет ли там какого-нибудь ходатайства. Поданного и, желательно, удовлетворенного.
Секретарь берет трубку и произносит слова, напрочь лишенные громкости. Никогда не понимал, как им это удается, но такой умелец находится в каждом суде. Договорив, он поворачивается к судье.
- Ваша честь, судья Юматалло только что удовлетворил ходатайство.
- Мистер Тэлкотт, вам сегодня везет, - говорит Ноубл без тени доброжелательности в голосе. - Ваш клиент признает свою вину?
Стараясь даже краем глаза не глядеть на Эндрю, я говорю:
- Нет.
Эндрю, напрягшись, шепчет:
- Ты же говорил…
Я шепотом же его осекаю:
- Потом!
Судья листает материалы в своей папке.
- Вижу, вам установили залог - миллион долларов наличными. Вы, мисс Вассерштайн, должно быть, хотите, чтобы сумма осталась неизменной?
Он смотрит на прокурора, о котором я до этого момента и не вспомнил. Ее каштановые кудри собраны в тугой узел, а губы, похоже, не знают улыбки.
- Да, Ваша честь, - отвечает она, вставая.
И только тогда я понимаю, что она беременна. Не просто, заметьте, беременна, а уже на той стадии, когда ребенок готов выпрыгнуть наружу со дня на день. Превосходно! Значит, мое новое проклятие - это прокурорша на сносях, чья симпатия естественным образом будет на стороне потерявшей ребенка женщины.
- Это дело о похищении имеет чрезвычайную важность для штата Аризона, - говорит она. - И, учитывая, что подсудимый уже проявил свою неблагонадежность и может проявить ее вновь, мы считаем, что о снятии залога не может быть и речи.
Я, прокашлявшись, встаю.
- Ваша честь, мы настоятельно просим вас обдумать вопрос залога. Мой клиент ни разу не привлекался…
- Позвольте возразить, Ваша честь.
Прокурор поднимает сложенную гармошкой распечатку, и та расправляется до самого пола. С документом такой длины Эндрю Хопкинс может показаться преступником века.
- Вы могли бы и упомянуть об этом, - сквозь зубы цежу я в сторону Эндрю.
Нет ничего хуже для адвоката, чем когда прокурор выставляет его дураком. Подзащитный тогда автоматически превращается в обманщика, а ты сам - в человека, не справившегося со своими обязанностями.
- В декабре тысяча девятьсот семьдесят шестого года подсудимому выдвинули обвинение в нападении… тогда еще под именем Чарлз Эдвард Мэтьюс.
Судья ударяет молоточком о трибуну.
- Слушать больше не желаю! Если миллиона хватило, чтобы удержать подсудимого в Нью-Гэмпшире, двух должно хватить, чтобы он не сбежал из Аризоны. Наличными.
Приставы тащат Эндрю прочь, цепи его кандалов звенят.
- К чему вы ведете? - спрашиваю я.
Судья поджимает губы.
- В мои обязанности не входит объяснять вам, в чем заключаются ваши обязанности, мистер Тэлкотт. Кто вообще учит студентов-юристов в Нью-Гэмпшире?
- Я учился на юридическом в Вермонте, - поправляю его я.
Судья лишь презрительно фыркает.
- Вермонт - это тот же Нью-Гэмпшир. Следующее дело.
Я пытаюсь поймать взгляд Эндрю, но он не оборачивается. Крис хлопает меня по плечу, чтобы подбодрить, и я наконец вспоминаю о его существовании.
- Здесь всегда так, - с сочувствием говорит он.
Когда мы выходим, я замечаю прокурора, поглощенного беседой с пожилыми супругами.
- Ты хорошо знаешь окружного прокурора?
- Эмму Вассерштайн? Достаточно хорошо. Свое потомство она, скорее всего, сожрет. Крутая дамочка. Я давно с ней не сталкивался, но сомневаюсь, что беременность смягчила ее нрав.
Я вздыхаю.
- А я надеялся, что это какая-то гигантская опухоль.
Крис ухмыляется.
- Хуже, по крайней мере, уже не будет.
В этот момент Эмма Вассерштайн разворачивается и уводит пожилую пару из зала суда. Пара эта, очень хорошо одетая, явно нервничает. Я сразу распознаю в них смятение, которое обычно охватывает не знакомых с системой правосудия людей. Мужчине около пятидесяти пяти, он смугл, нерешителен. Он обнимает жену, которая, споткнувшись, налетает прямо на меня.
- Disculpeme, - говорит она.
Волосы цвета воронова крыла, веснушки, которые не скроешь под пудрой, черты ее лица… Я отступаю назад, пропуская женщину, которая одна в целом свете может быть матерью Делии.
Залы суда всегда полны звуков: скрип подошв, тихий шепот свидетелей, репетирующих речь, звон мелочи, клацанье рукоятей на торговых автоматах. А вот хлопают в ладоши здесь нечасто, хотя хороший суд - это всегда хорошее представление. Потому, услышав аплодисменты, я судорожно озираюсь в поисках источника непривычного звука.
- Не лучший твой выход, - говорит шагающий мне навстречу Фиц, - но я поставлю тебе восемь баллов из десяти, дам, так сказать, гандикап: ты же после перелета.
И я уже не могу сдержать улыбки.
- Господи, как я рад увидеть хоть одно доброжелательное лицо!
- Ничего удивительного - после такого-то сражения с Медеей! А где Делия?
- Не знаю, - честно признаюсь я. - Она позвонила сказать, что Софи заболела, но я не смог с ней связаться.
- Значит, она даже не знает, что слушание уже состоялось?
- Еще десять минут назад даже я не знал об этом слушании.
- Она тебя прикончит.
Я согласно киваю. Из кармана Фица торчит блокнот. Я тут же выхватываю его и пробегаю глазами по заметкам. Фиц явился сюда не затем, чтобы оказать нам моральную поддержку. Он пишет об этом в свою газету.
- Может, и прикончит, но только после тебя, - сухо отмечаю я.
- Ну что же, - Фиц виновато наклоняет голову. - Будем соседями в аду.
Мы идем по коридору, и я понятия не имею, какова наша конечная цель. Не удивлюсь, если этот коридор выведет нас снова в тюрьму.
- Поезжай к ней, - советую я. - Мы живем в трейлере в Месе. Трейлер размером меньше, чем будка Греты.
- В любом случае там должно быть уютнее, чем в мотеле, на который раскошелилась моя газета. Мотель расположен в очень удобном месте - прямо возле аэропорта "Скай Харбор". Настолько близко, что каждый раз, когда там взлетает самолет, бачок сам сливает воду.
Я достаю из нагрудного кармана ручку и записываю у Фица на ладони по-прежнему чужой мне адрес.
- Скажи, что я приеду как только смогу. И попроси позвонить, чтобы я знал, как дела у Софи. И если получится сделать это ненавязчиво, будь добр, сообщи ей о слушании.
По коридору я ухожу, подгоняемый смехом Фица.
- Трус! - кричит он мне вслед.
Я оборачиваюсь с усмешкой.
- Слабак, - откликаюсь я.
Через полчаса я оказываюсь в том месте, где все начиналось: в приемной тюрьмы Мэдисон-Стрит. И снова приходится спорить с той же женщиной насчет моей справки из коллегии. Мне велят ждать, пока приведут моего клиента. Вот только на этот раз его таки приводят. Эндрю дожидается, пока надсмотрщик запрет дверь в крохотную комнатушку, прежде чем взорваться.
- Невиновен?!
Основная задача адвоката - защищать интересы клиента. Но как быть, если интересов у клиента не осталось? Как быть, если клиент усложняет и без того непростую ситуацию и просит о том, что причинит немыслимую боль женщине, за которую ты готов отдать жизнь?
- Эндрю, я вас умоляю… Я думал, одной ночи в тюрьме будет достаточно, чтобы вы передумали здесь прописаться. - Глаза его вспыхивают, но он не говорит ни слова. - И потом, по-вашему, как это воспримет Делия? - добавляю я. - Увидевшись с вами вчера вечером всего на полчаса, она уже потеряла покой.
- Но истинной причины ты не знаешь, Эрик. Она меня ненавидит. Ненавидит за то, как я с ней поступил.
Делия плакала, вернувшись домой, но я не стал спрашивать почему. Предположил, что это нормально, когда твоего любимого отца сажают в тюрьму. Я не стал спрашивать; я не мог спросить, будучи адвокатом ее отца… И, оставаясь адвокатом ее отца, я не могу посвящать Эндрю в ее соображения на этот счет.
- Это она попросила меня не признавать вину, - сознаюсь я. - Она настояла.
Эндрю поднимает глаза.
- До того как увиделась со мной или после?
Я, не дрогнув, лгу:
- После.
Когда же этому всему придет конец?
Обессилев, он опускается на стул, и я впервые замечаю синяки у него на лбу и около рта. И следы ногтей на шее. На слушании я был настолько занят судьей, что даже не взглянул на своего подзащитного. Он долго молчит, и единственный звук в комнате доносится из бьющейся в предсмертных конвульсиях лампы на потолке.
- На нее сейчас столько всего навалилось, - вкрадчиво увещеваю его я. - Вы двадцать восемь лет прожили с осознанием возможности такого исхода, а для Делии это было потрясением. Ей нужно немного времени. И ей нужно знать, что вы готовы дать ей его. - Я запинаюсь. - Вы пошли на громадный риск, чтобы быть с ней, Эндрю. Зачем же останавливаться сейчас?
Я вижу, что он сомневается, а другого мне и не надо.
- Если я послушаюсь, - наконец произносит он, - что со мной будет?
Я качаю головой.
- Не знаю, Эндрю. Но если вы меня ослушаетесь, могу точно сказать, что будет с вами. И мне кажется…
Внимание мое привлекает арестант, идущий мимо нашей комнаты. В крохотном окне я различаю его седые волосы до плеч и ссутуленные плечи. Ему, должно быть, лет семьдесят, а то и все восемьдесят. Эндрю может ожидать такая же участь.
- Мне кажется, все заслуживают второго шанса, - договариваю я.
Эндрю опускает голову.
- Можешь передать Делии кое-что?
Он спрашивает о том этическом канате, на котором я балансирую. Как адвокат я давно привык к подобной эквилибристике, но сейчас я вспоминаю, что этот человек - не просто мой клиент, а его дочь - не просто свидетельница. И земля становится дальше еще на тысячу миль.
- Все, что вы скажете, не покинет этих стен, - заверяю его я.
Эндрю кивает.
- Хорошо.
И сделка заключена: плечи его расправляются, кулаки разжимаются, мы обмениваемся доверием.
Я, откашлявшись, деловито извлекаю из портфеля блокнот.
- Ну что же, - начинаю я подчеркнуто сухо, - расскажите, как вам удалось ее украсть.
На этом этапе клиент обычно вопит: "Я этого не делал!" Или: "Клянусь, меня просто попросили поставить эту машину в гараж. Я не знал, что она ворованная!" Или: "Я надела джинсы своего парня. Откуда мне было знать, что там в кармане лежит пакет травки?" Но Эндрю уже признался во всем, а цепочка улик, тянущаяся через тридцать неполных лет, безошибочно указывает на то, что они с дочерью жили под вымышленными именами и с вымышленными биографиями.
Его дочь… Женщина, у которой на щеке три веснушки, сложенные в созвездие Ориона; женщина, которая полностью знает текст песни "Крушение Эдмунда Фицджеральда"; женщина, которая прижала мою руку к своему животу и сказала: "Я на сто процентов уверена, что это пятка. Или голова".
Эндрю делает глубокий вдох.
- Мне дали ее на выходные, как мы и оговаривали при разводе. Я сказал ей, что мы отправляемся в путешествие. Ты же сам знаешь, как это бывает, когда обещаешь что-то хорошее Софи, а она начинает…
- Прекратите! - прерываю его я. - Я не позволю вам сравнивать свою ситуацию с нашей, понятно?
Он начинает заново.
- Знаешь, как бывает, когда обещаешь ребенку что-то чудесное? Как будто протягиваешь целую горсть конфет. Бет была в восторге, ей очень хотелось каникул…
- Бет.
- Так ее звали… тогда.
Я, кивнув, записываю имя в блокноте. Оно ей не идет. Я зачеркиваю имя жирными черными линиями.
- Я заскочил к себе домой - после развода я жил в студии в Темпе - и упаковал столько вещей, сколько влезло в чемоданы. Остальное - бросил. И мы поехали…
- У вас не было готового плана?
- Я даже не знал, смогу ли это сделать, пока мы не выехали на трассу. Я так злился…
- Погодите. - Если он украл Делию, чтобы отомстить или насолить кому-нибудь, я не желаю об этом слышать. В противном случае я не смогу защищать его, не прибегая к лжесвидетельству. - Значит, вы выехали на шоссе… И что произошло дальше?
- Я двинулся на восток. Как я уже говорил, я ни о чем не думал… Мы ночевали в мотелях, где можно расплачиваться наличными, и каждую ночь придумывали себе новые имена. В какой-то момент я понял, что приближаюсь к Нью-Йорку. Ну, понимаешь, в Нью-Йорке живут миллионы людей, никто не заметит двух новых…
Мы с Делией ездили в Нью-Йорк еще студентами. Она сгорала от нетерпения. Говорила, что всю жизнь мечтала там побывать.
- Мы остановились в каком-то маленьком отеле, я даже названия его не помню. Помню, что рядом был вокзал. Я зарегистрировался под именем Ричард Ворт, а портье спросил, присоединится ли к нам миссис Ворт. Я сказал, что моя жена недавно скончалась. - Эндрю поднимает взгляд. - И только секунду спустя понял, что Бет все слышала.
- И что было потом?
- Она расплакалась. Мне пришлось увести Бет из вестибюля, пока с ней не случилась истерика. Портье я сказал, что дочь тяжело переживает утрату. Я отвел ее в номер и усадил на кровать. Я хотел сказать ей правду, сказать, что просто выдумал это, но почему-то не смог. А вдруг Бет ляпнула бы при портье, что ее отец соврал? Любой здравомыслящий человек догадался бы, что творится что-то неладное… Я не мог рисковать. - Он качает головой, лицо его искажено. - Я сам вырыл себе могилу, притворившись, будто Элиза мертва. Но если честно, чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что сделал правильно. Если Бет вдруг заговорит о матери, или спросит, когда та ее навестит, или закатит скандал, я всегда смогу с грустью посмотреть в глаза свидетелям и тихо сказать: "Понимаете, ее мать недавно скончалась". И люди, свидетели, тотчас нам поверят.
Любой адвокат знает, что сочувствие можно купить умелой ложью.
- Что именно вы ей сказали?
- Ей было четыре года. Она никогда прежде не сталкивалась со смертью: мои родители умерли еще до ее рождения, а родители Элизы жили в Мексике. Поэтому я сказал Бет, что с мамой приключилось несчастье, что она попала в аварию. Сказал, что она сильно поранилась. Что врачи делали все, что было в их силах, но не смогли ее спасти. И мама улетела на небо. Я сказал, что Элизу она больше не увидит, но я всегда буду о ней заботиться.
- И как она отреагировала?
- Спросила, выздоровеет ли мама, когда мы вернемся домой после каникул.
Я смотрю на страницу блокнота, на свои руки, на что угодно, только не на Эндрю.
- Я старался ее отвлечь. Мы ходили в Эмпайр Стейт Билдинг и музей природы, играли на статуе Алисы в Центральном парке. Я покупал ей игрушки, катал ее на пароходе. Но однажды вечером, пока я был в ванной, Бет вдруг стала звать маму. Она кричала что было мочи. Я обнаружил ее у телевизора, она прижалась к экрану щекой. Естественно, в вечерних новостях показывали Элизу: она говорила что-то в десяток протянутых микрофонов, а в руке держала фотографию Бет.
Эндрю вскакивает и принимается ходить по тесной комнатушке.
- Я понимал, что нельзя остаться в гостинице навсегда, - говорит он. - Но я не знал, что делать дальше. Чтобы купить дом, нужны документы и банковский счет, а у меня не осталось ни того, ни другого. А потом мы как-то раз гуляли по Сорок второй улице, и Бет зачаровали огоньки в зале игровых автоматов. Она затащила меня туда, я дал ей мелочи на развлечения. Там я увидел подростков, сгрудившихся вокруг поддельных прав одной девчонки. Поддельными правами торговали прямо там, у автоматов. И я задумался… Подошел к стойке, спросил, где можно получить такую штуку. Парень только пожал плечами и указал на зашторенную фотокабинку. Я достал двадцатидолларовую бумажку и повторил вопрос. Он сказал, что знал одного человека в Гарлеме, а еще за сорок долларов даже вспомнил его имя. Я позвонил по этому номеру, и мне назначили встречу. В Гарлеме. Заполночь.
- В Гарлеме? - недоверчиво повторяю я. - Заполночь?
- За две с половиной тысячи долларов он дал мне водительские права, два поддельных паспорта и свидетельства о рождении. Плюс номера социального страхования для нас обоих. Это были реальные люди, отец и дочь, погибшие в автокатастрофе. Услышав это, я едва не передумал, но тут заметил имя в одном из паспортов: Корделия Хопкинс. Корделией звали дочь из "Короля Лира", ту, которая отказалась предать отца. - Он глядит на меня. - Я решил, что это добрый знак.
Я постукиваю пальцами по столу.
- "Король Лир"… Корделия… Значит, вы ходили в колледж.
- Да, учился на химика. И даже диссертацию писал. В Аризоне я работал фармацевтом. - Он пожимает плечами. - Я бы и в Нью-Гэмпшире продолжал работать в аптеке, но на мое имя не было выдано лицензии.
- Как вы очутились в Векстоне?
- Делия терпеть не могла Нью-Йорк. Мы играли в такую игру: я спрашивал, куда бы ей хотелось отправиться, если бы она могла отправиться куда угодно. В тот день она сказала, что хотела бы увидеть снег.
Когда растешь в Векстоне, снег тебя ничуть не удивляет. Но для девчонки из Феникса это, наверное, чудо из чудес.