- Я подарил тебе мать, которой у тебя не было, - заклинает отец. - Если бы я сказал тебе правду, если бы сказал, какая она на самом деле, разве тебе не было бы хуже? Разве эта утрата не была бы горше?
Еще примерно год после маминой "смерти" я подбегала к двери всякий раз, когда нам звонили. Я была уверена, что отец ошибся. Что мама может прийти в любой момент - и мы снова заживем счастливо.
Но она не пришла. Но не потому, что умерла, как меня заверил отец, а потому что ее никогда не существовало.
Я роняю телефонную трубку и отворачиваюсь от плексигласовой перегородки. Я не оборачиваюсь даже тогда, когда он начинает поочередно выкрикивать оба моих имени и его уводит надзиратель.
Пить я никогда не умела. Даже в университете меня начинало тошнить после второй бутылки пива, а крепкий алкоголь погружал меня в мучительные размышления типа "откуда на столе эти коричневые пятна" или "почему никому не пришло в голову вычистить мошкару из вентилятора в женском туалете".
Я долгое время не знала, что Эрик - алкоголик. Выпив, он становился еще очаровательнее, общительнее и веселее. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять: он ведет себя одинаково не потому, что не пьянеет, а потому что я фактически не вижу его трезвым.
Душа компании, который умеет сделать молекулу углерода из зубочисток и вишен и заставляет японских туристов в баре хором распевать "Желтую подводную лодку", теряет львиную долю обаяния, когда забывает забрать тебя после работы, или лжет по поводу того, где шлялся всю ночь, или не может утром вести связную беседу, пока не похмелится. Я потому так долго и сомневалась, выходить ли за него, - я не хотела, чтобы мой ребенок рос с таким безответственным эгоистом.
Как же я могу винить отца за то, что он не хотел такой судьбы своей дочери?
Подъезжая к маминому дому во второй раз, я дрожу от огорчения. Она выходит мне навстречу со ступой и пестиком; смесь явно пахнет розмарином. Когда она видит меня, лицо ее начинает светиться.
- Заходи!
- Это правда?
- Что "это"?
- Что ты алкоголичка.
Улыбка вмиг гаснет. С ее лица как будто сковыривают слой краски. Оглянувшись по сторонам, как бы проверив, никто ли меня не слышал, мама заводит меня в дом. Какая-то часть моей души умирает от желания услышать, что это всего лишь очередная папина выдумка. Новая ступенька в его хитроумном плане, призванном пробудить во мне ненависть к родной матери.
Но она убирает непослушные пряди волос с лица и прячет их за уши.
- Да, - набравшись храбрости, отвечает она. - Я алкоголичка. - Она скрещивает руки на груди. - И я не выпила ни капли за последние двадцать шесть лет.
Чистосердечное признание порой заставляет плакать даже камень.
- Почему ты мне не сказала?
- Ты не спрашивала, - тихо говорит мама.
Но все равно это ложь, пусть и невысказанная. Когда ты называешь несуществующую связь просто потому, что тебе хочется, чтобы она существовала, - это ложь. Ложь - это когда говоришь себе, что вы будете ходить друг к другу на обед, и обмениваться семейными рецептами, и делать еще множество вещей, которые, как мне представлялось в фантазиях, дочери делают вместе с матерями. Как будто это поможет сблизиться… Нельзя начать с того, на чем вы остановились. Так попросту не бывает.
Она протягивает руку, я отшатываюсь, и в глазах ее блестят слезы.
- Ты пришла сюда, ты была рада видеть меня, - говорит она. - Я подумала, что если скажу, то снова тебя потеряю.
- Ты пытаешься выставить себя невинной жертвой, - набрасываюсь на нее я.
- Я и была жертвой. Возможно, я не была идеальной матерью, но я была твоей матерью, Бет. И я любила тебя.
Прошедшее время.
- Меня зовут не так, - поджав губы, отвечаю я. И ухожу снова, на этот раз по доброй воле.
Однажды во время снежного бурана нас с Гретой вызвали на поиски девочки-подростка, оставившей предсмертную записку и исчезнувшей без следа. Отец, растивший ее один, сходил с ума. Дело было в Мередите, в Озерном Крае. Тамошние полицейские пытались идти по горячим следам, но снег валил такой густой, что следы мгновенно терялись.
Местным жителям в тот вечер рекомендовали оставаться дома, а потому единственным транспортом, попавшимся мне на пути, были плуги и машины-пескометы. Меня сразу же отвели к отцу девочки. Он раскачивался в кресле, прижав к губам кулак, словно боялся закричать.
- Мистер Дамато, а у Марии есть "свое" место? То, куда она ходит, когда хочет побыть одна.
Он покачал головой.
- Я о таком не знаю.
- Вы могли бы показать мне ее комнату?
Он отвел меня в типичную комнату девчонки-тинэйджера: двуспальная кровать, книжные стеллажи из ящиков из-под молока, ноутбук, гелевый светильник. Типичная-то типичная, но абсолютно чистая. Кровать застелена, на столе - ни единой бумажки. Одежда аккуратно развешана в шкафу. В мусорной корзине пусто.
Поскольку Мария Дамато успела еще и постирать всю свою одежду, Грете пришлось довольствоваться найденными в шкафу туфлями. На улице нас тут же закружило в снежном хороводе. Грета двинулась на запад, к дороге, а оттуда свернула к лесу. Время от времени она перескакивала через сугробы; иногда я проваливалась в них по колено. Стоило открыть рот - и на языке появлялся вкус льда.
Через два часа Грета прорвалась сквозь деревья и помчалась по замерзшему озеру. Подернутое снегом, оно напоминало поле. Снежинки размером с монетку застревали у меня в ресницах, липли к губам, а брови Греты как будто враз погустели и тронулись сединой. Заснеженный лед еще опаснее обычного, и мы несколько раз поскользнулись. Грета сделала один круг, другой… Наконец она остановилась и положила лапы на снежный сугроб.
Сначала я увидела волосы, смерзшиеся в твердые сосульки. Перевернув девочку на спину, я начала делать ей искусственное дыхание, когда она вдруг вскочила, отбиваясь и царапаясь, как разъяренная кошка.
- Вон отсюда, убирайся! - визжала она, а после открыла глаза и расплакалась.
Прибывшие на озеро медики сказали, что снежный покров сыграл роль изолятора и это спасло Марии жизнь. Когда мы вернулись, отец уже ждал у двери. Держа меня за руку, Мария неуверенно шагнула ему навстречу. И вдруг Грета встала между ними и глухо зарычала.
- Грета! - возмутилась я. И почувствовала, что Мария наконец успокоилась. Словно ее поддержали.
Поверьте, я много чего видела: и мальчиков с ангельскими лицами, бежавших от издевательств в школе, и подростков, взбиравшихся на водонапорные башни, чтобы умереть поближе к Богу, и хрупких девочек, прятавшихся по ночам от приятелей своих мам. Но моя задача - вернуть детей домой, а не разбираться в обстоятельствах, принудивших их к бегству. Поэтому в тот вечер я вернула Марию благодарному отцу. Я сделала то, что должна была сделать.
Через месяц мне позвонил детектив, который вел это дело, и сообщил, что Мария застрелила отца, после чего наложила на себя руки. В тот день я дала Грете добавку ее любимого корма - за то, что она понимала больше, чем иные люди…
Я вот к чему клоню: порой "поступить по правилам" не значит "принять разумное решение". Подчас, рассчитывая на бумаге, мы забываем про овраги. Иногда лучшее, что можно сделать, - это просто уйти.
Когда Софи было два года, мы с Эриком повезли ее на рыбалку. Блаженным воскресным утром мы уселись на пирсе на озере Гуз. Эрик насаживал червяка на крючок, забрасывал леску и помогал Софи держаться за удилище. Она как раз выучила слово "рыба" и, когда мы вытаскивали из воды форель или окуня, принималась хлопать в ладоши и бесконечно повторять: "Рыба, рыба, рыба…"
Я до сих пор не понимаю, как это случилось. Эрик отпустил Софи, чтобы приладить наживку, а я в это время указывала пальцем на радужную форель, которую мы только что выпустили обратно в черную, холодную воду Раздался еле слышный всплеск, как будто кто-то "пек блинчики" на глади пруда, и мы одновременно поняли, что Софи исчезла.
Спасательного жилета на ней не было: когда мы пытались его застегнуть, она отбивалась руками и ногами, и мы решили, что под нашим присмотром ничего плохого с ней случиться не может.
- Софи! - закричал Эрик, и ужас, прозвучавший в его голосе, полоснул меня по сердцу.
Я ни о чем не думала - я просто прыгнула в воду и открыла глаза. Все было словно в тумане, я поднимала ил подошвами своих ботинок, но у самого дна мелькнуло что-то яркое - и я ринулась туда.
Софи, не умевшая плавать, камнем пошла ко дну, и ее отнесло под пирс. Ухватившись за край футболки, я вытащила ее из воды и отдала Эрику. Пока я, кашляя и отплевываясь, выбиралась из пруда, он уложил Софи на грубые, видавшие виды доски пирса.
Она была слишком напугана, чтобы плакать. Все происшествие заняло не более двух минут, хотя мне казалось, что прошла вечность. Ярким пятнышком, которое я заметила в мутной воде, была цепочка, подаренная моим отцом на день рождения. На ней висела серебряная звездочка - "загадай желание".
Софи нравится слушать, как мы спасли ей жизнь. Она может слово в слово повторить все подробности случившегося, но за прошедшие годы мы отполировали их, как конскую сбрую. Она не может рассказать эту историю из первых уст, она лишь пересказывает наши свидетельства, и мы с Эриком благодарим за это Бога. Я думаю, есть вещи, которых лучше не помнить вовсе.
В конце трейлерного парка есть сухая, пыльная просека, куда Эрик ведет меня встречать закат. Там кто-то словно бы протаскивает розовую занавесь сквозь складки гор.
Костюм он так и не переодел, но хотя бы распустил узел на галстуке. Мы любуемся, как небо переливается акварельными оттенками оранжевого и фиолетового, и эта картина слишком прекрасна, чтобы быть подлинной. В паре футов от нас Софи бросает Грете теннисный мяч, а та приносит его обратно.
- Знаешь, я тут подумал: если с юриспруденцией у меня не сложится, я всегда могу устроиться в Фениксе метеорологом. Вот послушай: понедельник - сто четыре градуса, солнечно. Вторник - сто четыре, солнечно. Среда - прохладно, сто два градуса…
- Эрик, - перебиваю его я. - Брось.
Он тут же умолкает.
- Ди, я просто хотел тебя немного развеселить. Фиц сказал, что у тебя выдался напряженный день.
- Ты не должен был допустить, чтобы я пропустила слушание.
- Я не виноват! Мне не сказали, на какое время оно назначено. - Он обнимает меня на талию. - Расскажи о своей матери.
Я слежу за ястребом, разрывающим ткань неба когтями и обнажающим под этой тканью россыпь мелких звезд. Заходящее солнце бьется в предсмертных конвульсиях, брызжа янтарным, розовым и черным.
- Она алкоголичка, - наконец говорю я.
Он замирает, и я понимаю, что для него это такая же неожиданность, как и для меня.
- И раньше была? - спрашивает он.
- Да. - Я поворачиваюсь к нему лицом. - Как ты думаешь, может, я поэтому в тебя и влюбилась?
- Надеюсь, что нет, - смеется Эрик.
- Я не шучу. Может, я не смогла исправить ее и решила поэтому исправить хотя бы тебя?
Эрик кладет руку мне на плечо.
- Ди, ты ведь даже не помнила ее.
С этим не поспоришь. Но почему я ее не помнила - потому что не могла вспомнить или потому что не хотела? Память - она ведь не постоянна. Воспоминания могут "нахлынуть", "пробудиться", "воскреснуть". Их выводят на арену, как цирковых лошадей, на потеху зрителям. Значит, когда-то они могут "схлынуть", "заснуть", "умереть" - пропасть.
Или я не права? Когда я жаловалась на пьянство Эрика, он говорил, что я валяю дурака: он выпивал всего одно пиво, а меня уже тошнило от его дыхания. Теперь я задумываюсь: а что, если во мне говорила некая "память запахов", какое-то глубинное понимание, что человек, от которого разит спиртным, рано или поздно меня огорчит?
- А еще я сегодня ездила в тюрьму.
- И как?
- По десятибалльной шкале? Минус четыре.
- Ну, возможно, не такой уж это был бесполезный день. Вполне вероятно, что ты раздобыла положительное основание для защиты.
- Это еще что такое?
- Если у твоего отца была серьезная причина забрать тебя - к примеру, пьянство матери представляло угрозу для твоего благополучия - и если он пытался добиться опеки над тобой через суд, мы, возможно, сможем его отмазать.
- Думаешь, получится?
- В любом случае это лучше, чем линия, которую планировал я.
- Какую же ты планировал линию?
- Что на самом деле тебя похитила мисс Скарлет. В библиотеке. С помощью гаечного ключа.
Я качаю головой, но ему таки удается выжать из меня улыбку Стоит подумать об отце, и боль в груди поднимается, как тесто в кадушке. Я была к нему несправедлива. Если уж на то пошло, мне можно предъявить такое же обвинение - я тоже пыталась уберечь жизнь, к которой мы привыкли. Разве это преступление, когда ты настолько любишь человека, что не можешь спокойно смотреть на происходящие с ним перемены? Разве это преступление, когда ты настолько любишь человека, что взгляд твой затуманен?
Эрик бросает Грете теннисный мячик, и тот улетает куда-то в кусты. В близящихся сумерках черты его лица теряют четкость. Он может быть кем угодно. И я тоже.
ЭЛИЗА
Ты этого, скорее всего, не помнишь, но я однажды рассказывала тебе о той минуте, когда умерла моя мать. Я, тогда еще шестнадцатилетняя девчонка, была далеко от нее - она гостила у сестры в Техасе, - но вдруг проснулась среди ночи и увидела ее рядом. Она сидела на краешке кровати и касалась рукой моего лица.
- Мамуля? - прошептала я, но она тут же исчезла, оставив по себе лишь аромат туберозы - да такой сильный, что за все эти годы я так и не смогла вытравить его из кожи.
На следующее утро позвонила тетя. Захлебываясь слезами, она сказала, что произошла авария. В тот самый момент, когда я проснулась. Когда я рассказала ей о ночном визите, она удивилась не больше, чем я сама. Спроси любого верующего мексиканца, и он повторит легенду brujas: мертвые всегда возвращаются, чтобы собрать свои следы.
Все эти годы я порой чувствовала, что ты стоишь рядом со мной. Я явственно угадывала щекочущую кисточку твоих пальцев на холсте своей ладони. Набирая ванну, я слышала твой смех с той стороны двери.
И каждый раз я притворялось, что этого не было. Я покрепче зажмуривалась, или пускала шумную струю из крана, или подкручивала громкость на радио. Я не позволяла себе признаться, что в следующий раз смогу увидеть тебя только тогда, когда ты вернешься за своими следами. Сорвешь их с земли, как букет пустынных цветов, и это будет мой утешительный приз за вечную разлуку с тобой.
Девятого декабря одна тысяча пятьсот тридцать первого года Дева Мария явилась индейцу по имени Хуан Диего. Розовой клумбы, расцветшей посреди зимы, и смуглолицей Мадонны, проступившей на одеждах Хуана Диего, оказалось достаточно, чтоб убедить местного епископа возвести святилище Марии Гваделупской.
Некоторые уверяют, что Гваделупе - это Тонанцин, ацтекское божество, возникшее за много лет до происшествия с Хуаном Диего. Испанские миссионеры, узнав об этом культе среди местного населения, крестили ее как Марию Гваделупскую. Они одно упустили из виду: богиня Тонанцин прощала грехи за совершение тайных ритуалов. Этим занимались ее жрицы, brujeria. Миссионеры, по сути, разрешили индейцам-католикам навещать свою ведьму, одновременно отслуживая мессу.
Моя мать была одной из таких жриц, и я в детстве насмотрелась клиентов с самыми разными пожеланиями: кто-то хотел здоровое потомство, кто-то просил благословить новый дом или уберечь сына от армии. Стоило ей зажечь красную свечу Гваделупе и прочесть молитву Богородице - и у Дона Тарано, как по волшебству, уменьшилась разбухшая печень. После того как она помолилась Святой Каталине де Алехандрии, на семью, увязшую в долгах, посыпались несметные богатства. Но brujas знают толк и в несправедливости и могут покарать проклятием неверного мужа, а на деревенскую сплетницу наслать уродливую сыпь. Пострадавшие сразу понимают, что заслужили наказание: чары срабатывают только на провинившихся.
Мама научила меня украшать алтарь и выбирать cuchillo, научила считывать предсказания по los naipes, но в юности я колдовала только для себя. Я бы никогда не подумала, что стану bruja в Фениксе, штат Аризона, но слухи среди мексиканцев разносятся быстро, а хорошая ведьма еще никогда никому не помешала. К тому же во время магических ритуалов я тратила столько энергии, что хотя бы на несколько минут переставала винить себя за твое исчезновение.
На следующий день после твоего визита, точнее двух - одного прекрасного и одного кошмарного, мне сложно сконцентрироваться на своей клиентке. Мы сидим с ней в моем sanctuario.
- Донна Васкез, - спрашивает Джозефина, - вы слышали, что я сказала?
Вот что мне хотелось бы сказать тебе вчера: я теперь другой человек. За эти годы я изменилась - так же, как и ты. Я двадцать восемь лет ждала встречи с тобой; могу подождать еще чуть-чуть.
Пожалуйста, возвращайся…
- Заклинание не сработало, - вздыхает Джозефина.
Я пыталась заткнуть рот ее соседке, студентке из университета Аризоны, которая оклеветала Джозефину и из-за этого ее бросил мужчина. Чтобы проучить болтунью, я предложила la lengua ardiente, "горящий язык".
- А свечку вы задействовали?
В прошлый приход я дала Джозефине кусок черного воска, вылепленный в виде женской фигуры.
- Да. Нацарапала ее инициалы на лице, как вы и велели, купила в магазине самый острый соус, окунула в него иглу и воткнула прямо в восковой рот.
- А фитиль зажгли?
Джозефина кивает.
- А потом представила ее тупую лошадиную морду, как вы и велели, и задула огонь. Но на следующий день она не пришла ко мне извиняться. И что еще хуже… - Она переходит на шепот: - …после этого я нашла в углу квартиры паутину. После уборки!
Ну, это все меняет. Если найдете в чистом доме паутину, так и знайте: вас сглазили.
- Джозефина, я подозреваю, что твоя соседка - diablera.
Наряду с добрыми волшебницами - brujeria - существуют злые ведьмы. К сожалению, их чары запросто действуют на тех, кто ни в чем не провинился.
- Но Рене даже не мексиканка, - говорит Джозефина. - Она вообще из Нью-Джерси.
- Если она на самом деле diablera, то запросто могла соврать, чтобы сбить вас с толку.
Джозефина, похоже, не верит мне.
- Но… У нее такие пышные волосы…
Я встаю.
- Если вам не нужна моя помощь…
- Нет-нет, очень нужна!