Я в который раз приглаживаю волосы рукой. Я попробовала заколоть их, затем связать в "конский хвост", но наконец решила распустить каскадом по плечам - мама ведь должна вспомнить, как расчесывала их! Одета я в самую нарядную вещь, которую успела закинуть в чемодан перед нашим поспешным бегством: темно-синее платье. В нем я хотела идти в суд. Я поправляю юбку в тщетной надежде одним движением устранить все складки и набираю полные легкие воздуха.
Как вообще можно вернуться в чью-то жизнь после двадцативосьмилетнего перерыва? Как можно возобновить связь, когда ты не помнишь, на чем она прервалась?
Для храбрости я пытаюсь поменять исполнительниц главных ролей. А если бы Софи вернулась ко мне через столько лет? Не могу даже представить, в каких обстоятельствах я не почувствовала бы мгновенную связь между нами. А с Софи я провела примерно столько же времени, сколько моя мать со мной. Мне было бы наплевать, если бы она оказалась усеянной пирсингом, лысой, богатой или нищей, замужем или лесбиянкой… плевать… лишь бы она вернулась.
Тогда почему меня так заботит первое впечатление?
И сама же отвечаю на свой вопрос: потому что это бывает раз в жизни. На каждой последующей встрече мы лишь корректируем события первой.
Я замираю на крыльце, не зная, хватит ли мне мужества постучать. И вдруг, словно во мне проснулся дар телекинеза, дверь распахивается сама собой.
Из дома спиной вперед появляется женщина. На ней линялые джинсы и вышитая крестьянская блуза. Выглядит она куда моложе, чем я представляла.
- Si, хлеб и жареные бобы! - кричит она кому-то внутри. - Я с первого раза запомнила. - Она поворачивается и наталкивается на меня. - Disculpeme, я не заметила… - И тут же зажимает рот ладонью.
Ее лицо выглядит словно моя фотография, которую опрометчиво смяли, а потом, одумавшись, снова выровняли. Мои собственные черты на этом лице рассечены тончайшими морщинами. Волосы ее на один оттенок темнее моих. Но что лишает меня дара речи, так это ее улыбка. Два верхних зуба слегка развернуты - именно поэтому я четыре года проходила в брекетах и с удерживающим кламмером.
- Gracias a dios, - бормочет она.
Она протягивает руку, и я позволяю ей коснуться меня: плеча, шеи и наконец щеки. Я закрываю глаза и вспоминаю, сколько раз в темноте поглаживала собственную руку, пытаясь представить себя ею, но всегда терпела неудачу: я не могла удивить свою кожу лаской.
- Бет… - произносит она и густо краснеет. - Тебя ведь уже зовут иначе…
Но сейчас совершенно неважно, как она называет меня; важно лишь, как я обращусь к ней. Голос у меня дрожит.
- Ты… моя мать?
Не знаю, кто из нас делает первое движение, но в следующий миг я уже оказываюсь у нее в объятиях - там, где мечтала очутиться всю жизнь. Она пробегает руками по моим волосам, по спине, как будто удостоверяясь, что я реальна.
Я пытаюсь сузить свой разум до тонюсенькой щелки узнавания, но не понимаю, почему мне знакомо это ощущение: потому что я его помню или потому что так сильно хотела испытать.
Она по-прежнему пахнет ванилью и яблоками.
- Только посмотри на себя… - говорит она, отстраняясь, чтобы лучше меня разглядеть. - Какая же ты красавица!
- Элиза, кто там? - доносится откуда-то из-за ее спины низкий баритон с легким акцентом. На порог выходит долговязый усатый мужчина с седыми волосами и смуглой, кофейного оттенка кожей. - Ella podria ser su gemelo, - шепчет он.
- Виктор, - говорит мама, и голос ее напоминает переполненную чашу, содержимое которой вот-вот выплеснется наружу. - Ты помнишь мою дочь?
Я вижу этого человека впервые в жизни, а вот он меня, похоже, знал.
- Hola, - приветствует меня Виктор. Он протягивает мне руку, но, взвесив все "за" и "против", решает обнять маму за талию.
- Я не знала, стоит ли мне сюда приходить, - признаюсь я. - Не знала, захочешь ли ты меня видеть.
Мама крепко сжимает мою руку.
- Я почти тридцать лет ждала встречи с тобой. Как только мне сообщили, кто ты… теперь… я стала звонить тебе, но никто не брал трубку.
От облегчения, от осознания того, что она хотя бы пыталась, у меня едва не подгибаются колени. Мама мне звонила - это я не взяла трубку! Потому что летела в Аризону к отцу, представшему перед судом.
Мы обе думаем об этом и одновременно вспоминаем, что это не просто встреча после долгой разлуки. Виктор смущенно откашливается.
- Может, зайдете?
Дом заставлен глиняной посудой в яркой глазури и кованым железом. В гостиной я сразу же ищу взглядом подсказки: игрушки, которые выдадут других детей и внуков, компакт-диски на полках, которые скажут о ее музыкальных пристрастиях, фотографии в рамках на стенах. Одна фотография сразу же завладевает моим вниманием: на ней мы с мамой сидим в похожих расшитых платьях. Подобный снимок - сделанный, должно быть, минутой позже или раньше - я нашла в отцовском тайнике.
- Я принесу вам айс-ти, - говорит Виктор и оставляет нас наедине.
Кажется, что после стольких лет разлуки разговор завяжется сам собой, но мы сидим молча.
- Даже не знаю, с чего начать… - наконец говорит мама. Внезапно смутившись, она опускает взгляд. - Я даже не знаю, кем ты работаешь.
- Ищу пропавших людей со своей гончей, - отвечаю я. - Странное совпадение, учитывая обстоятельства…
- А может, в силу этих обстоятельств, - предполагает мама. Она складывает руки на коленях, и мы молча смотрим друг на друга. - Ты живешь в Нью-Гэмпшире…
- Да. Всю жизнь… - Тут я понимаю, что это неправда. - Ну, большую часть жизни. - Я достаю из кармана фотографию Софи. - Это твоя внучка.
- Внучка… - эхом откликается мама.
Она рассматривает снимок.
- Софи.
- Похожа на тебя.
- И на Эрика. Моего жениха.
Я надеялась, что стоит мне увидеть маму - и плотину прорвет, и все пустоты в моей памяти заполнятся. Надеялась, что сработает какая-то рефлекторная память и ее смех, ее улыбка, ее прикосновения - все это покажется мне знакомым, все это не будет мне в новинку. Но вот объятия разомкнулись - и мы снова те, кто мы есть: две незнакомки. Мы не сможем заново отстроить свое прошлое, потому что даже не успели достичь взаимопонимания.
Я много лет набрасывала портрет своей матери, воруя черточки чужих жизней: женщины в бассейне, упрашивающей крохотную дочь прыгнуть ей в объятия, романтической девушки, трагически погибшей в юности, героини Мерил Стрип в фильме "Выбор Софи". С каждой из них я могла бы болтать абсолютно непринужденно. Каждая из них знала бы, как я провела эти годы. Но ни в одной из этих фантазий моя мать не говорила по-испански, не выходила вторично замуж и не сидела смущенно на краешке стула. Ни в одной она не была мне чужой.
Когда мать соткана из мечтаний, любая реальность разочарует.
- И когда у вас свадьба? - вежливо интересуется она.
- В сентябре.
Во всяком случае, так мы планировали. Я думала, что отец отведет меня к алтарю… Тогда я еще не знала, что он уже отвел меня очень далеко от дома, - и сейчас может сесть за это в тюрьму.
- А мы с Виктором празднуем в этом году серебряную свадьбу.
- А дети у вас есть?
Она качает головой.
- Я не смогла. - Мама опять опускает взгляд. - А твой отец… Он женился еще раз?
- Нет.
Наши взгляды пересекаются.
- Как у Чарлза дела?
Странно слышать, как отца называют другим именем.
- Он в тюрьме! - выпаливаю я.
- Я никогда об этом не просила. Не буду врать: когда-то я мечтала упрятать его за решетку на всю оставшуюся жизнь. Но это было так давно… С той минуты, как прокурор позвонил мне и сказал, что его нашли, я думала только о тебе.
Я представляю, как она ждет меня на крыльце этого дома, хотя знаю, что выросла не здесь. Как понимает, что я больше не вернусь. Я представляю ее лицо в тот момент, но вижу лишь собственные черты.
Мама пристально смотрит на меня.
- Ты… ты что-нибудь помнишь? - спрашивает она. - Из… тех времен.
- Иногда я вижу сны. Например, лимонное дерево. Или как я захожу в кухню, а всюду валяется битое стекло.
Мама кивает.
- Тебе было три года. Это не просто сон.
Впервые в жизни кто-то подтверждает истинность воспоминаний, в которых я сама не могла разобраться. Я замираю.
- Мы с твоим отцом в тот вечер поругались, - говорит она. - И ты проснулась от шума.
- Вы развелись из-за меня?
- Из-за тебя? - Она искренне удивлена. - Ты лучшее, что было в нашем браке.
Следующий вопрос жжет мне горло и вырывается подобно снопу огненных искр.
- Поэтому он забрал меня с собой?
В этот момент в гостиную входит Виктор. На подносе - кувшин чая со льдом и печенье в сахарной пудре, каждое размером с детскую ладошку Под мышкой он держит коробку из-под обуви.
- Думаю, это тебе тоже пригодится, - говорит он, протягивая коробку жене.
Она выглядит растерянной.
- Сейчас, пожалуй, не лучшее время… - бормочет она.
- Пускай Бетани сама решает.
- Тут всякие вещицы, которые я сберегла, - поясняет мама, развязывая ленту. - Я знала, что рано или поздно встречусь с тобой. Но почему-то думала, что тебе по-прежнему будет четыре года.
В коробке лежит кружевной чепчик для крестин и табличка с больничной кроватки: мое имя - то, первое имя. И масса тела - 6 фунтов 6 унций. Данные вписаны красными чернилами рукой какой-то медсестры. Рядом - крошечная фарфоровая чашка со щербинкой на ручке. Бумажный квадратик с аккуратно выведенными карандашом печатными буквами: "Я ЛУБЛУ ТЯ".
Значит, когда-то я таки ее любила. Она располагает доказательствами.
И еще маленькое лоскутное одеяльце из треугольничков: красный шелк, оранжевый ворс, клочки "в огурцах", прозрачный муслин.
Мама вытряхивает все это себе на колени.
- Когда ты была еще совсем малюткой, я сшила его из всех сентиментальных воспоминаний жизни. - Она касается красного шелка. - Это я вырезала из бабушкиной наволочки. Оранжевый - из коврика в комнате общежития, где жил твой отец. "Огурцы" - лоскут моего платья для беременных, а муслин - от моей свадебной фаты. Ты с ним ела, спала под ним и, будь твоя воля, купалась бы тоже в нем. Когда тебе становилось страшно, ты пряталась под него… как будто считала, что становишься невидимой.
Я забыла свое одеяло. Я хочу домой. Я же ему говорила.
Нельзя, сказал он, но почему - не сказал.
- Я помню, - тихо говорю я.
Мне снова четыре. Я тяну к ней ручки, когда она вытаскивает меня из ванны. Держусь за нее, когда мы переходим дорогу. Я сжимаю это одеяльце в кулаке. За полчаса мама смогла дать мне то, чего отец не смог за всю жизнь: мое прошлое.
Я тянусь к одеялу в надежде, что оно не растеряло своей волшебной силы. В надежде, что мне достаточно прижаться к нему щекой, потереть глаза его краешком - и все будет хорошо уже к восходу солнца.
- Мамуля, - говорю я. Так я называла ее тогда.
Возможно, мы с мамой еще не узнали друг друга как следует, но кое-что общее у нас все же есть: каждая считала, что только она лишилась дорогого человека, а нас, как оказалось, всегда было две.
Странное все-таки чувство, когда воспоминания накатываются откуда ни возьмись. Кажется, будто сходишь с ума, не понимаешь, где же эта память пряталась столько лет. Пытаешься отбиться от них, потому что они перечат устоявшейся версии твоей жизни, но вдруг замечаешь один-единственный момент - и с легкостью отламываешь целый ломоть, и видишь свою жизнь такой, какая она есть, а именно последовательность событий, одно к другому, вплотную, с зазором, куда этот момент и войдет.
Я столько всего хочу узнать, у меня накопилось так много вопросов.
Когда я возвращаюсь в трейлер, Фиц обмахивается телефонным справочником, а Софи уже спит на диване.
- Как все прошло? - спрашивает он.
Я успела обдумать, что скажу ему - и, если уж на то пошло, Эрику. Скрывать мне, конечно, нечего, но не хочется обсуждать хрупкий мост, возведенный между мамой и мной, я боюсь его разрушить.
- Она оказалась не такой, как я представляла, - осторожно говорю я. - Но все прошло не так плохо, как я боялась.
- И какая же она?
- Моложе отца. Мексиканка. Выросла в Мексике.
Фиц хохочет.
- А ты еще завалила экзамен по испанскому!
- Замолчи.
- Она была рада тебе?
- Да.
Он неуверенно улыбается.
- А ты ей?
- Странное дело - не знать ничего о родной матери… Но в каком-то смысле это и нормально: она ведь тоже обо мне ничего не знает. Равновесие нарушил только мой отец. Он знал все, но ничего не говорил.
- Дедушка рассказывает все мне, - говорит Софи, и мы оба оборачиваемся на голос. Она сидит на диване с заспанным личиком. - Он уже вернулся?
Я присаживаюсь рядом и беру ее на колени. Мне в жизни так часто хотелось обнять ее: после особо слезливого фильма, или когда чудом удавалось избежать аварии под градом, или когда я просто смотрела, как она засыпает. Я не могла побороть в себе это желание. Каково бы мне пришлось, если бы ее у меня отобрали?
- И что же дедушка тебе рассказывал?
- Что он купил в супермаркете дешевый виноград, хотя сказал тебе, что купил настоящий. И что это он положил твою белую блузку в стиральную машину, а она порозовела. Даже и не знаю, поместится ли дедушка тут со всеми нами.
Я смотрю на Фица.
- Дедушка не будет здесь жить, - говорю я Софи. - Помнишь, к нам на днях приходила полиция?
- Ты сказала, что они просто играют.
- Оказалось, это не просто игра, Соф. Дедушка совершил большую ошибку и причинил боль многим людям. И из-за этого ему придется… Он останется в…
Я не могу подобрать нужных слов.
Фиц опускается на колени возле нас.
- Помнишь, как ты бросила теннисный мячик в гостиную и разбила окно? Тебя тогда наказали. - Софи кивает. - Так вот, дедушка сейчас в таком месте, куда отправляют провинившихся взрослых. Такое у них наказание.
- Он разбил окно? - Софи вопросительно смотрит на меня.
"Нет, - про себя отвечаю я. - Только мое сердце".
- Он нарушил закон, - говорит за меня Фиц. - И поэтому ему придется побыть в тюрьме, пока судья не отпустит его.
Софи обдумывает услышанное.
- В тюрьму сажают плохих людей. Им надевают наручники.
- Наручников он не носит. И он не плохой человек, - говорю я.
- Так как же он провинился?
- Он забрал маленькую девочку и увез ее далеко от дома.
- Разве мама не говорила ей, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
Как я должна объяснить Софи, что порой опасность представляют не незнакомцы, а люди, которых мы больше всего любим?
- Это было давным-давно, - говорю я. - И эта маленькая девочка - я.
- Но он же был твоим папой, да? - Софи непонимающе мотает головой. - А папы могут возить своих детей куда угодно.
- Не всегда. - У меня в горле как будто сжимается кулак. - Я не могла видеть свою маму много лет. И очень по ней скучала.
- А почему ты не сказала ему, что хочешь домой?
Слишком сложно объяснить все это Софи. Она не поймет, если я начну рассказывать, что он всем лгал и придумал для нас другие имена. Что люди, которых мы любим, не воскресают. Что я не могла попроситься домой, поскольку не знала, что пропала.
Теперь-то я знаю.
По пути в тюрьму Мэдисон-Стрит я думаю, будет ли Софи помнить об этой поездке в Феникс, когда вырастет. Сможет ли оживить в памяти колючки кактуса, похожие на волоски на женских ногах? Вспомнит ли свою бабушку? Не забудет ли своего деда, спрятанного в тюрьму?
На самом деле ей не придется все это помнить.
И за это отвечаю лично я. По большому счету, что обязаны делать родители, если не поднимать оброненные их детьми предметы - сорванную одежку, упавшие сандалики, детали конструкторов, ностальгические нотки - и возвращать их владельцам в урочный час?
Кто такой родитель, если не человек, который защитит тебя и наверняка расскажет всю правду?
Я мечусь по тесной комнатушке, пока туда не вводят отца. Не в силах смотреть ему в глаза, я сосредотачиваюсь на порезе на его лице. Как будто кто-то провел рыбацким крючком ему по щеке. Я беру трубку.
- Кто тебя ранил?
- Да ерунда… - Он с напускной беспечностью касается щеки. - Я не думал, что ты так рано вернешься.
- Я тоже не думала. Прости, что пропустила твое слушание.
Отец пожимает плечами.
- У меня таких будет еще достаточно. А Эрик сказал мне правду? Ты действительно просила, чтобы я не признавал своей вины?
- Я люблю тебя, - говорю я, и глаза мои увлажняются. - Я хочу, чтобы ты поскорее отсюда вышел.
Он подается вперед, к разделяющему нас стеклу.
- Именно поэтому я вынужден был сбежать с тобою, Ди.
- Понимаешь, я бы и рада в это поверить… Но сегодня я встречалась с мамой.
Я вижу, как стремительно бледнеет его лицо.
- И как она?
- Ну… она же, можно сказать, чужой мне человек.
Он упирается ладонями в стекло.
- Делия…
- В смысле, Бетани?
Между нами по проводу словно пробегает электрический ток. Мы умолкаем.
- Ты действительно недовольна своей жизнью? - строго спрашивает отец.
- Я не знаю. Я понятия не имею, как прожила бы ее, если бы меня воспитывала мама. - Не дождавшись ответа, я продолжаю: - Ты знал, что она сберегла мое детское одеяльце? То, лоскутное. То, за которым я хотела вернуться, когда мы уехали, но ты мне не позволил. Ты знал, что она до сих пор празднует мой настоящий день рождения? Даже я этого не делала!
Отец тяжело опускается на табурет.
- Может, я чего-то не понимаю, так объясни мне! - Голос у меня становится слишком высоким и тонким. - Потому что женщина, с которой я только что говорила, так же, как и я, сожалеет об упущенных двадцати восьми годах!
- Да уж конечно, сожалеет, - бормочет отец, но так тихо, что я сомневаюсь, не ослышалась ли.
- Что она тебе сделала? - хриплым шепотом спрашиваю я. - Чем она так тебе насолила, что в отместку ты решил похитить меня?
- Дело не в том, что она сделала мне, - отвечает папа. - Дело в том, что она сделала тебе. - На виске его бешено пульсирует вена. - Мы все же вернулись за твоим одеялом. Мы вошли в дом, и ты споткнулась о свою мать, без сознания лежавшую на полу. И я могу запросто описать твою жизнь, какой бы она была, если бы ты осталась с ней. Собираясь в садик, ты бы сама готовила себе завтрак, потому что у мамы слишком сильное похмелье. Тебе приходилось бы постоянно проверять бачок унитаза и выбрасывать спрятанные там бутылки водки. Ты бы постоянно думала: неужели она не любит меня настолько, чтобы бросить пить? Делия, твоя мать была алкоголичкой. Она о себе не могла позаботиться, не то что о ребенке. Вот от какой "чудесной" семьи я тебя спас. Вот что я скрывал. Вот от чего я хотел тебя оградить.
Я, покачнувшись, отступаю назад, и телефонный провод свисает, как пуповина. Моя работа уже столько раз преподносила мне этот урок: когда что-то ищешь, будь готова принять любую находку. Ибо далеко не всегда ты находишь то, что потеряла.