Эндрю навел справки в доме престарелых, и какие-то дедушки смогли вспомнить эту марку и даже рассказали, какими рычагами и кнопками регулировать громкость и частоту. Он сходил с нами в библиотеку за книжками по электронике и в скобяную лавку за проволокой и зажимами, после чего принялся паять в подвале.
И вот несколько дней спустя мы сгрудились вокруг него, и он включил это радио. Из динамика вырвался протяжный, ошалелый вой. Эндрю произнес какую-то чушь в микрофон. Повторив сообщение еще раз, мы - изумленные и счастливые - услышали ответ. Нам ответили откуда-то из Англии. Он сказал, что прелесть любительских радио в том, что вам непременно ответят. Только, предупредил он, нужно быть осторожным и не болтать лишнего. Люди порой выдают себя за других…
- Эндрю, - говорю я ему, - вы действительно думали, что это сойдет вам с рук?
Он потирает колени ладонями.
- Это на диктофон или нет?
- Как скажете.
Эндрю опускает голову.
- Фиц, - признается он, - тогда я вообще не думал.
Посреди пустыни, под сенью паловерде, я ожидаю Делию и ее волшебную собаку и, заглядывая в трещины, сухую глотку земли, представляю, как может погибнуть человек.
Разумеется, первое, что приходит в голову, - это смерть от жажды. Допив воду еще час назад и очутившись под палящим солнцем пустыни, я представляю, каково это - сходить с ума от обезвоживания. Язык распухает, как комок ваты, веки слипаются… Нет, сейчас я предпочел бы утонуть. Поначалу, наверное, это неприятно - заполняться жидкостью через все отверстия. Но в данный момент сама мысль о воде - и пускай ее будет слишком много - зачаровывает меня. Интересно, что происходит под конец: приплывают ли русалки, чтобы повесить тебе на шею ожерелья из ракушек и поцеловать в губы? Или ты просто лежишь на песчаном дне и любуешься солнцем, что пробивается к тебе за миллионы лье?
Удушение, повешение, пулевое ранение - все это чертовски больно. Но вот холод… Я слышал, что это сравнительно легкий уход. Зарыться в снег и окоченеть сейчас было бы самым настоящим чудом. Плюс, не забывайте, элемент мученичества, а такими темпами я стану мучеником довольно скоро: я, в конце концов, горю заживо, пускай и не за свои убеждения. А вдруг плоть отгорает от кости не так болезненно, когда ты один на всем белом свете веришь в свою правоту?..
Эта мысль возвращает меня к Эндрю.
А оттуда уже рукой подать до Делии.
Вряд ли кто-то умирал от неразделенной любви. Возможно, я буду первым.
Нажав на кнопку звонка, я сжимаю руку Делии.
- Ты точно готова к этому?
- Нет, - отвечает она.
Делия гладит Софи по голове и поправляет воротничок, пока той не надоедает и она сбрасывает с себя ее руку.
- А у этой тети есть дети? - спрашивает Софи.
Делия медлит с ответом.
- Нет.
Элиза Васкез открывает дверь и - не подберу другого слова - буквально выпивает представший перед нею образ Делии. Выпивает залпом. Я вдруг вспоминаю Делию на больничной койке: она только что родила Софи, и весь мир вокруг сжался, и в нем теперь помещаются лишь эти две женщины. Наверное, все матери и дочери когда-то оказывались в таком сжатом мире.
Человек, который знает Делию хуже, чем я, мог бы и не заметить, как она подергивает левой рукой, - нервная привычка, вроде тика.
- Привет, - говорит она. - Я подумала и решила, что мы могли бы попробовать еще раз.
Но Элиза смотрит на Софи, как на привидение. Впрочем, Софи и есть привидение - маленькая девочка, которую Элиза Васкез когда-то потеряла.
- Это Софи, - представляет ее Делия. - А это, Соф…
Не найдя, как заполнить этот пробел, она краснеет и умолкает.
- Можешь называть меня Элиза, - говорит мать Делии и, присев на корточки, улыбается своей внучке.
Блестящие черные волосы Элизы завязаны узлом у затылка, уголки ее глаз и губ испещрены тонкими графиками морщин. Одета она в расшитую пестрыми птицами рубашку и джинсы, расписанные маркером. Мой взгляд выделяет одну строчку: "О дщерь из пепла и мать из крови".
- Сандберг, - бормочу я.
Элиза явно поражена.
- В наше время люди редко читают стихи.
- Фиц - писатель, - говорит Делия.
- На самом деле я журналюга в затрапезной газетенке.
Элиза проводит пальцем по фразе на своих джинсах.
- Меня всегда восхищали писатели. Мне тоже хотелось знать, как складывать слова в нужном порядке без всяких усилий.
Я вежливо улыбаюсь. По правде говоря, если мне и удастся каким-то чудом сложить слова в нужном порядке, это будет чистой воды случайность, означающая, что все другие комбинации я уже перепробовал. По большому счету, то, о чем я молчу, гораздо важнее того, что говорю.
С другой стороны, Элиза Васкез вполне может это понимать.
Она смотрит во двор сквозь раздвижные двери: Виктор повел Софи посмотреть гнездо, где вылупились птенчики. Он поднимает ее повыше, чтобы она рассмотрела новоселов как следует, а после оба исчезают за стеной кактусов.
- Спасибо, что привела ее, - говорит Элиза.
- Я не запрещу тебе видеться с Софи.
Элиза в смущении косится на меня.
- Это мой лучший друг, - говорит Делия. - Он обо всем знает.
В этот момент в дом вбегает Софи.
- Вот это да! У них даже зубы на клювах есть! - не успев отдышаться, тараторит она. - Мы можем подождать, пока они научатся летать?
Софи в нетерпении тянет Делию за руку. Виктор, стоя в дверном проеме, смеется.
- Я пытался объяснить, что ждать придется достаточно долго.
Делия отвечает ему, но смотрит на мать:
- Ничего страшного. Можем и подождать.
И позволяет Софи увести себя на улицу, к дереву с гнездом.
Мы с Элизой Васкез стоим плечом к плечу, глядя на женщину, которую, кажется, потеряли. А может, никогда ею и не обладали.
По пути домой мы останавливаемся выпить кофе. Софи сидит на тротуаре у кафе и обводит Грету цветным мелком, как труп на месте преступления. Делия барабанит пальцами по чашке, но пить, похоже, не собирается.
- Ты их вообще можешь представить вместе? - наконец спрашивает она, когда колесики у нее в голове перестают вращаться.
- Элизу и Виктора?
- Нет. Элизу и моего отца.
- Ди, никто не представляет, как его родители занимаются этим.
Взять, к примеру, моих. Как ни печально, они этим не занимались. Конечно, меня они как-то зачали, но пока я рос, моего отца-коммивояжера чаще всего не было дома: он ездил в другой город трахать какую-то стюардессу. Мама же изо всех сил притворялась, что это чисто деловые поездки.
Но Эндрю Хопкинс - не мой отец. За все эти годы я не помню, чтобы он с кем-то встречался всерьез, а потому мне даже предположить трудно, какая женщина могла бы его привлечь. Хотя, если честно, представить его с такой женщиной, как Элиза, я тоже не мог. Элиза напоминает орхидею - хрупкую, экзотическую. Эндрю же, скорее, амброзия: тихий, стойкий, сильный. Сильнее, чем может показаться.
Я рассматриваю запятую ее шеи, торчащие острия ее лопаток - территорию, размеченную Эриком.
- Не всем суждено быть вместе.
К нам подходит потасканный бродяга в шлепанцах на босу ногу и с сеточкой для волос на голове. Он протягивает нам какие-то брошюры. Испуганная Софи прячется за стулом Делии.
- Брат мой, - говорит бродяга, - ты уже нашел Господа нашего, Иисуса Христа?
- Я и не знал, что он меня ищет.
- Ты признал Его спасителем своим?
- Знаете, я еще надеюсь спастись сам.
Мужчина качает головой, и его африканские косички извиваются, как змеи.
- Никому не хватит сил спастись, - отвечает он и движется дальше.
- По-моему, это незаконно, - бормочу я. - Или, во всяком случае, должно быть незаконно. Нельзя впаривать людям религию вместе с кофе.
Подняв глаза, я натыкаюсь на взгляд Делии.
- А почему ты не веришь в Бога?
- А почему ты веришь?
Она смотрит на Софи, и черты ее лица становятся мягче.
- Наверное, потому что в жизни происходят слишком удивительные вещи, чтобы считать их делом рук людей.
"И чтобы винить людей тоже", - мысленно добавляю я.
Фанатик подходит к пожилой паре за соседним столиком.
- Уверуйте в Отца! - призывает он.
Делия оборачивается на его голос:
- Если бы это было так просто.
Когда Делия была беременна Софи, я был ее "родовым тренером". Получилось это как-то само собой, после того как Эрик, обещавший на этот раз не подвести, упился аккурат к началу занятий по дыхательной методике Ламаза. Я оказался среди супружеских пар, и все мои усилия были направлены на то, чтобы не выдать своего волнения, когда инструктор велела мне уложить Делию между ног и провести руками по ее вздутому животу.
Схватки у Делии начались в отделе замороженных продуктов, мне она позвонила из кабинета менеджера. Мысль о том, что мне придется исполнять свои обязанности "родового тренера", при этом не заглядывая ей между ног, повергала в панику. Может, попроситься стоять на уровне плеч? Может, отвести врача в сторонку и объяснить щекотливость ситуации?
Впоследствии выяснилось, что волновался я зря. Как только анестезиолог перевернул Делию на бок, чтобы ввести наркоз, я потерял сознание и очнулся уже с шестьюдесятью швами на лбу. Мне достаточно только глянуть на иголку шприца - и я уже готов.
Когда я пришел в себя, Делия была рядом.
- Привет, ковбой! - сказала она с улыбкой. Из-под одеяльца выглядывала крохотная, как персик, головка. - Спасибо, что помог.
- Да не за что, - ответил я, кривясь от пульсирующей в голове боли.
- Шестьдесят швов, - пояснила Делия. И добавила: - А у меня - всего десять.
Я невольно покосился на ее голову.
- Да не там! - Она дала мне минуту на размышление. - Только не надо больше падать в обморок.
Я не упал. Мне даже удалось, пошатываясь, добрести до койки и как следует рассмотреть малышку. Я помню, как смотрел в мутно-голубые глаза Софи и тешил себя мыслью, что теперь в этом мире есть еще один человек, который знает, каково это - быть со всех сторон окруженным Делией, а потом лишиться этого.
Когда в палату вошел Эрик, я держал Софи на руках. Он двинулся прямиком к Делии, поцеловал ее в губы и на мгновение прижался лбом к ее лбу, словно мысли могут передаваться посредством простой диффузии. Затем Эрик обернулся, ища взглядом свою дочь.
- Можешь подержать ее на руках, - подсказала ему Делия.
Но Эрик не стал ее у меня отнимать. Я сам шагнул ему навстречу и заметил то, что ускользнуло от внимания Делии: руки у Эрика тряслись, отчего он боялся вынуть их из карманов.
Я буквально впихнул ему сверток с ребенком.
- Все хорошо, - сказал я.
Но кому? Эрику? Софи? Себе? Передавая этот крошечный, но драгоценный приз Эрику я замешкался чуть дольше, чем следовало бы. Я просто хотел убедиться, что он ее не выронит.
Семнадцать сообщений в голосовой почте, и все - от главного редактора. В первом она просит перезвонить ей, в третьем - уже требует. Сообщение номер одиннадцать заставляет предположить, что если обезьян отправляют в космос, то и для "Газеты Нью-Гэмпшира" они писать тоже смогут.
В последнем сообщении Мардж обещает опубликовать на моей полосе ксерокопии моей же задницы, снятые по пьяной лавочке на рождественском корпоративе, если я не сдам статью к девяти утра.
И вот я задергиваю шторы. Включаю телевизор, чтобы заглушить стоны парочки в соседнем номере. Ставлю кондиционер на предельную мощность. "Эндрю Хопкинс, - печатаю я, - не из тех людей, которых вы ожидаете встретить в тюремных стенах".
Покачав головой, я стираю абзац.
"Как любой отец, Эндрю Хопкинс предпочитает говорить только о своей дочери".
Это предложение следует в небытие за предыдущим.
"В глазах Эндрю Хопкинса колышутся призраки прошлого". У всех у нас в глазах хватает этого добра.
Я задумчиво брожу вокруг острова своей гостиничной кровати. Кто, интересно, отказался бы изменить хоть что-то в своей жизни? Получить на двести баллов больше на выпускном экзамене. Получить Пулицеровскую премию, премию Хайсмана, Нобеля. Лицо покрасивее, тело постройнее. Еще парочку лет с детьми, которые выросли, пока вы занимались своими делами. Пять дополнительных минут с умершей возлюбленной.
Из всех моментов своей жизни я хотел бы изменить лишь тот, которого даже не пережил. Я сказал бы Делии, как сильно ее люблю, и она посмотрела бы на меня так, как всегда смотрела на Эрика.
"Газета Нью-Гэмпшира" платит мне вовсе не за то, что я хочу - и обязан - сейчас написать. Усевшись за ноутбук, я стираю текст и начинаю с чистого листа.
VI
Риск был, но мы от риска не ушли,
Хотя и знали: может выйти хуже.
Мы гнездышко укрыли, как смогли,
Решив: потом проверим! Почему же
Я не припомню этого "потом"? -
А ты? - Увлекшись новыми делами,
Мы, верно, так и не пришли узнать,
Что стало после с этими птенцами
И научились ли они летать.Роберт Фрост. Гнездо на скошенном лугу
ЭРИК
Помощница Криса Хэмилтона в течение трех дней пытается разыскать людей, живших по соседству с Элизой и Эндрю двадцать восемь лет назад. Вскоре после обеденного перерыва она заходит в мой кабинет.
- Какие новости хотите услышать: плохие или хорошие?
Я выглядываю из-за кипы бумаг.
- А у вас и хорошие есть?
- Если честно, нет. Но я подумала, что вам будет приятно.
- Давайте плохие.
- Элис Янг, - говорит она. - Я нашла ее.
Элис Янг - это девочка, семья которой жила по соседству. Она когда-то даже нянчила Делию.
- И?
- Она переехала в Вену.
- Хорошо, - говорю я. - Отправьте ей повестку.
- Я бы на вашем месте не спешила. Она живет с сестрами Ордена Кровавого Креста.
- Она монахиня?
- Она монахиня, десять лет назад давшая обет молчания, - уточняет ассистентка.
- Господи…
- Вот именно. Тем не менее я нашла вторую соседку, Элизабет Пешман. Она сейчас проживает в каком-то Сансет Эйкрз. Насколько я поняла, это что-то вроде центра для престарелых.
- Вы туда звонили?
- Трубку не сняли.
Адрес - Сан Сити, Аризона. Наверняка недалеко.
- Я сам ее разыщу.
Через два часа я уже в городе, но центров для престарелых там столько, что я вообще не представляю, как найти нужный. Однако продавщица, у которой я покупаю бензин и шоколадку, сразу узнает название.
- Проезжаете два светофора, а там налево. Сразу увидите вывеску.
На первый взгляд "Сансет Эйкрз" - не худшее место для того, чтобы скоротать последние деньки. Свернув с трассы, я попадаю на обсаженную цереусами и усыпанную садами камней аллею. Мне приходится остановиться у будки охраны: пожилые люди, похоже, кого попало к себе не пускают. Внутри ссутулясь сидит мужчина, по возрасту и внешнему виду годящийся в обитатели центра.
- Здравствуйте, - говорю я. - Я ищу Элизабет Пешман. Я пытался дозвониться…
- Связи нет. - Охранник указывает на небольшую парковку. - На машинах туда нельзя. Я вас провожу.
Шагая за ним, я пытаюсь понять, какое учреждение запретит въезд автомобилей к главному зданию. Довольно неудобно, учитывая, что у половины жильцов артрит, а половина - и вовсе инвалиды. Мы поднимаемся на холм, и охранник тычет куда-то пальцем.
- Третий налево.
Впереди простираются бесчисленные акры крестов, звезд и обелисков розового кварца. "Наша дорогая мамочка, - написано на одном надгробии. - Мы никогда тебя не забудем. Твой любящий муж".
Элизабет Пешман мертва. У меня нет ни одного свидетеля, готового подтвердить, что тридцать лет назад Элиза Мэтьюс была алкоголичкой, как уверяет Эндрю.
- Вы, похоже, не из болтливых, - говорю я.
На могиле Элизабет, несмотря на адскую жару, стоят пусть подвядшие, но еще живые цветы.
- К ней часто приходят, - говорит охранник. - Некоторых не проведывает вообще никто, а к ней постоянно ходят бывшие ученики.
- Так она была учительницей?
Разум сразу цепляется за это спасительное слово. Учительница…
- Вы нашли то, что нужно? - спрашивает охранник.
- Похоже на то, - отвечаю я и бегом бросаюсь к машине.
Когда я приезжаю, Эбигейл Нгуйен помешивает макароны. Худощавая, с двумя тугими пучками волос, торчащими, как медвежьи уши, она приветливо улыбается мне.
- Вы, должно быть, мистер Тэлкотт, - говорит она. - Входите, пожалуйста.
Когда детский сад, куда ходила Делия, в середине восьмидесятых закрыли, Эбигейл начала давать уроки в подвале церкви. Номер ее школы был указан третьим в "Желтых страницах", трубку она взяла сама.
Мы садимся на миниатюрные стульчики, на которых выглядим сущими гигантами.
- Миссис Нгуйен, я работаю адвокатом и в данном случае представляю интересы девочки, у которой вы преподавали в конце семидесятых. Ее зовут… Бетани Мэтьюс.
- Та, которую похитили.
Я смущенно ерзаю.
- Ну, это еще предстоит выяснить… Я защищаю интересы ее отца.
- Я следила за этим делом по газетам и сводкам новостей.
Весь Феникс следил.
- Я хотел бы попросить вас, миссис Нгуйен, рассказать мне немного о Бетани.
- Хорошая была девочка. Тихая. Все всегда делала сама, сторонилась коллектива.
- А с ее родителями вы были знакомы?
Учительница на миг отводит глаза.
- Иногда Бетани приходила в садик непричесанная или в грязной одежде… Это нас насторожило. Я, кажется, даже звонила ее матери… Как ее, говорите, зовут?
- Элиза Мэтьюс.
- Да, точно.
- И что Элиза вам сказала?
- Не помню, - отвечает миссис Нгуйен.
- А что-нибудь еще об Элизе Мэтьюс вы помните?
Учительница кивает.
- Пахло от нее, как от винокурни, если вы об этом.
Я чувствую, как кровь у меня в венах начинает течь быстрее.
- Вы не сообщали в органы опеки?
Учительница явно нервничает.
- Никаких следов насилия на ней заметно не было.
- Но вы сказали, что она приходила непричесанная…
- Мистер Тэлкотт, одно дело - когда ребенка не купают ежедневно, и совсем другое - когда мать и отца пора лишать родительских прав. В наши обязанности не входит следить за личной жизнью семьи. Уж поверьте мне: я видела детей, которым родители гасили об пятки сигареты, детей, которые приходили в садик с поломанными костями и рубцами на спинах. Я видела детей, которые после занятий прятались в шкафах, чтобы родители не забрали их домой. Миссис Мэтьюс, возможно, была любительницей выпить, но свою дочь она обожала, и Бетани, очевидно, это знала.
"Очевидно, да не очевидно", - думаю я.
- Спасибо, что уделили мне время, миссис Нгуйен. - Я даю ей свою визитку, на которой карандашом приписан телефон офиса Криса Хэмилтона. - Если вспомните что-нибудь еще, пожалуйста, перезвоните.
Едва я успеваю завести мотор, как в окошко машины стучатся. Миссис Нгуйен стоит, скрестив руки на груди.