Андреев постоял перед ним несколько секунд, мускулы на лице у него распустились, грустная улыбка скользнула по губам и растаяла в уголках рта.
- И я пошутил, - сказал он. - Ты напрасно испугался.
В купе стало тихо, слышался только ритмичный перестук колес. За окном снопы искр от паровоза вспыхивали и тут же исчезали в чернильной темноте ночи.
- Не хотите слушать моих рассказов, тогда я вам предложу симфоническую музыку в до-миноре, - заявил Зюмбюлев. - Смотрите не пожалейте!
Он подвинулся к двери, в уголок, уткнулся в полы плаща, и через минуту оттуда послышался громкий храп, как будто клокотала в котле солдатская похлебка.
У Делчо Энева, хоть он и любил пошутить, сердце было незлобивое: если ему случалось рассердить кого-нибудь, он быстро раскаивался и старался найти способ поскорей извиниться. Так и теперь: почувствовав, что он задел товарища, попал в самое больное место, он беспокойно заерзал на диване, как будто сидел на колючках. Ему очень хотелось заглянуть в соседнее купе, подсесть к лаборантке, но как это проделать, когда рядом мрачно молчит обиженный человек?
Он подвинулся к Андрею, осторожно положил ему руку на плечо и ласково улыбнулся.
- Ты не должен на меня сердиться, - сказал он, - Я про это... про изумруды... про берилл то есть... все смеются, и, правда, ведь смешно. Главное, эта карта, которую ты показал, с форелями. Сам подстроил шутку, а теперь на нас сердишься. Ты неправ.
Андрей молчал, не отрывая глаз от темного прямоугольника окна, как будто все это к нему не относилось и как будто там, в непроглядном мраке за стеклом, было что-то, что видел и понимал он один.
- Завтра ты надо мной подшутишь, и мы квиты! - закончил картограф и встал с просветлевшей физиономией. Он нагнулся к зеркалу, подвешенному рядом с ручкой, - регулятором температуры, причесался, весело махнул всем на прощанье рукой и вышел из купе.
Павел Папазов проводил его снисходительной улыбкой. И, опустив абажур лампы, сел напротив Андрея. Некоторое время он молча смотрел на него, потом покачал головой.
- Эх, друг, любимец ты мой, - вздохнул он, - надо же было тебе такое выкинуть? И зачем? Зачем, я тебя спрашиваю? Кой черт тебя дернул представлять Спиридонову эту твою смехотворную схему? О чем ты думал, что у тебя на душе было? Если бы я не видел эту схему своими глазами, я бы никогда не поверил, хоть бы весь мир тебя в один голос стал ругать. Никогда бы не поверил, что ты, именно ты способен на такую глупость! Я ведь считал тебя серьезным человеком, несмотря на все твои берилловые бредни. Молодости свойственно фантазировать, поэтому я смотрел сквозь пальцы на твои - скажем прямо - смешные и глупые теории и гипотезы. Кто же в молодости не выдумывал, не мечтал, не доставал звезд с неба? Но придумывать - это одно, а разыгрывать такие обидные шутки с начальниками - это уже совсем другое. Особенно когда начальник - человек с такими заслугами перед наукой, как инженер Спиридонов. Как это могло тебе в голову прийти?
Андрей слушал его, не отрывая глаз от окна. Что мог он ему ответить? Что карта, которую он показал Спиридонову, не настоящая, не его?
- Самое скверное во всей этой истории то, что ты коммунист, член партии. Коммунист в своей общественной работе должен быть чист, как стеклышко. Обман, ложь несовместимы со званием коммуниста. А ты что сделал? Ты подумал о том, что вводишь в заблуждение партию, что разыгрываешь глупые шутки с тем, что должно быть для нас свято?
До крови прикусив губу, Андрей молчал.
- Когда мы вернемся из экспедиции, партийная организация займется твоим поведением, и, можешь быть уверен, наказания тебе не избежать. - Он помолчал немного и снова заговорил: - Чтобы наказание было не слишком суровым, я советую тебе, как товарищ, как человек, который тебя любит, - забудь свои фантазии, перестань говорить об этом берилле, который помутил тебе разум. Выполняй добросовестно служебные задания, ни на сантиметр не отклоняйся от маршрута - после того, что произошло, я не в состоянии буду тебя покрывать и оправдывать твои отлучки. Ты меня понимаешь? Я получил от Спиридонова очень строгие инструкции, и, как ни трудно мне это будет, я буду их соблюдать, так и знай. Но, если ты все это поймешь, проявишь добрую волю и зарекомендуешь себя дисциплинированным работником, я обещаю тебе, от всего сердца обещаю, что сделаю все от меня зависящее, чтобы самое страшное тебя миновало. Запомни это, и можешь моему слову верить - я буду за тебя!
Андрей молчал, все так же всматриваясь в непроглядный мрак, разлившийся за окном. Иногда проносились искры, мелькал далекий огонек, вспыхивал на мгновение желтый глаз одинокого фонаря.
Павел Папазов снял ботинки и с ногами устроился на диване.
- Что было, то было, - сказал он. - Теперь ты должен думать только об одном: как искупить ошибку. Все остальное от лукавого! Спокойной ночи!
- Спокойной ночи! - тихо ответил Андрей.
Вот как все смешалось за какие-нибудь несколько часов: как будто налетел вихрь, и от прежней его упорядоченной жизни не осталось и следа. Он чувствовал себя, как человек, который вечером заснул в своей кровати, в своей комнате, а утром проснулся в чужом доме, среди незнакомых людей. До вчерашнего дня товарищи относились к нему с уважением, и, хотя Вылю Власев не испытывал к нему особого доверия, остальные геологи бригады считали его своим "ассом", от которого в большой мере зависят успехи коллектива.
Теперь эти самые люди сделали его мишенью для всевозможных насмешек: над ним подшучивали, на него смотрели с издевкой, как если бы он натянул на себя костюм циркового клоуна. На привокзальной площади Марко Маринов многозначительно подмигнул ему и, кивнув в его сторону, весело объявил жене: "Вон наш приятель! Попроси, чтобы он привез тебе горсть изумрудов - сделаешь себе ожерелье всем на зависть!"
Он сказал это так громко, что Савка, провожавшая Андрея на вокзал, вздрогнула и удивленно на него взглянула:
- О каких изумрудах говорит этот человек?
- Шутит, - ответил Андрей и на всякий случай отвел ее в сторону.
Как он выйдет с ней на перрон? Уж если Марко Маринов, человек, лишенный чувства юмора, позволил себе над ним подтрунивать, чего же ждать от других, от таких заядлых шутников, как Зюмбюлев и Делчо Энев?
А Савка нахмурилась. Почему он не хочет выйти с ней на перрон? Она надела свое лучшее шелковое платье, приколола овальную венецианскую брошь - семейную драгоценность, которую она носила только в самые торжественные дни.
- Может быть, я тебя стесняю? - спросила огорченная девушка. - Или тебе неудобно показаться со мной товарищам?
Он ей ответил что-то - не помнил уже, что именно.
- Ты вчера вечером поздно работал, - сказала она. - Когда я засыпала, у тебя еще горел свет.
- Да, я работал допоздна, - вздохнул Андрей.
Они помолчали. Потом она сказала:
- Знаешь, я хочу, чтобы ты в этой экспедиции прославился. Мне надоело, что папа все время твердит: пусть прославится, пусть сделает что-нибудь большое, тогда! Надо же нам наконец пожениться... Ты знаешь...
- Знаю, - прервал ее Андрей. Он подал ей руку. - Мне пора.
Все стало вдруг серым, будничным. Савка требовала от него "великих" дел, чтобы он понравился ее отцу. Только в этом был смысл великого дела: оно должно сократить расстояние до предполагаемого брака... А коллеги? Где же это товарищеское участие, о котором так часто говорят? Коллеги как будто только и ждали этого скандального случая со схемой, чтобы вволю над ним посмеяться...
Он вышел в коридор. Все пассажиры уже разошлись по своим купе. Только в дальнем углу, около площадки, стройный старший лейтенант оживленно разговаривал с высокой тоненькой девушкой, подстриженной под мальчика. Он смотрел ей в лицо, а она упорно избегала его взгляда - то опускала глаза вниз, то вертела головой, как синица, готовая улететь.
Андрей подошел к ближайшему открытому окну и облокотился на раму. Ветер сразу разметал его волосы, а воздушная струя, бившая в лицо, принесла запахи поля, сена, смешанные с неприятным запахом паровозного дыма.
А стоило ветру с полей дохнуть на него, стоило ему почувствовать сладкий горный воздух - душу его охватывало знакомое властное ощущение: тянуло в новые места, хотелось бродить по крутым горным склонам, жадно всматриваясь в раскрытые земные недра. Это было радостное чувство; обычно оно ободряло его, как стакан крепкого старого вина. Но теперь оно вызвало только горькие и мрачные мысли.
В прошлом футболист, центр нападения, он прекрасно знал, какое это неприятное и болезненное ощущение оказаться вдруг, когда счастье улыбнулось тебе и протягивает тебе руку, - именно в такой момент оказаться в положении "вне игры". Ворота - перед глазами, поле - чисто, гол - в кармане, и вдруг - пронзительный свисток судьи, острый, как хирургический нож. Вне игры. Если ты рассчитывал на слепой случай, схитрил и сам перехватил мяч за линией обороны противника, ты махнешь рукой: номер не прошел. Но если это защита противника сумела оставить тебя за спиной, а ты летишь к воротам и ничего не подозреваешь, тогда свисток судьи, и правда, действует, как удар в спину.
Случилось, что Андрей и в жизни попал в положение вне игры. Невидимые противники устроили все так, что он предстал в глазах разумных людей как смешной фантазер и мелкий наивный обманщик.
Но он был спокойным игроком и привык анализировать игру даже в самые горячие, самые критические минуты.
Что же случилось?
Во-первых, произошел какой-то странный обман: его схема необъяснимым образом подменена шутовским топографическим изделием.
Во-вторых, кража и подмен настоящей схемы не уничтожают гипотезы о наличии берилла, так как гипотеза эта существует и в его сознании, независимо ни от каких схем.
В-третьих, человек, составивший фальшивую схему, отлично знает местность.
В-четвертых, шутовской характер объяснительной таблицы не случаен, это не плод досужего остроумия. Шутки в этой таблице преследуют определенную цель: скомпрометировать его в глазах начальства, уничтожить его авторитет, изобразить его легкомысленным лгуном.
Зачем? Чтобы добиться одного из двух: или чтобы его выгнали со службы, или - если его оставят - чтобы он долгое время служил объектом насмешек и издевательств. Такому человеку, естественно, никто никогда не поверит.
В-пятых, он будет поставлен на работе в такие условия, чтобы ни для каких самостоятельных исследований у него не оставалось времени.
Таковы факты. Под ними надо подвести черту и постараться извлечь из них выводы.
Первый вывод - он попал в положение "вне игры", сознательно и умно ему подстроенное, и у него есть противник - не в кавычках, а действительный, настоящий противник.
Второй вывод - этот противник разбирается в геологии и внимательно следит за его работой, а по всей вероятности, и за его беседами со Спиридоновым.
Теперь возникает вопрос: почему у него появился противник? Ответ ясен: потому что речь идет не о железе или меди, а о берилле. Минерал берилл имеет огромное значение для легких и сверхлегких высокопрочных сплавов. Он необходим для производства реактивных самолетов, ракетных двигателей, стратосферных летательных аппаратов. Несомненно, есть люди, которые не хотят, чтобы у нас был открыт этот минерал. Одна только гипотеза о наличии берилла вызвала у этих людей тревогу и страх, заставила их действовать. Следовательно, эти люди - не его личные враги, а враги его родины, враги социалистического строя.
Все это ясно как дважды два четыре. Но что толку от этой ясности? Кто противник и где он скрывается - вот вопрос, который он должен исследовать и решить.
Пока противник не будет раскрыт, он будет находиться в положении "вне игры", у него будут связаны руки. Он может послать сейчас Спиридонову не одну, а десяток настоящих схем, а положение не изменится. Почему? Потому что никто не поверит жулику, бессовестному лгуну...
Но кто же эти такие близкие и все-таки невидимые противники?
Инженер Спиридонов или Вылю Власев? О них нечего и говорить. Спиридонов - образец борца-коммуниста, жизнь его чиста, как капля росы. Вылю Власев - безукоризненно честный человек, к тому же осторожный и слишком педантичный, чтобы дать вовлечь себя в какой бы то ни было заговор. Павел Папазов? Самый отзывчивый из его сослуживцев, единственный, кто радовался его поискам и оправдывал его отлучки перед Вылю Власевым? Игнат Арсов? Какое зло может причинить этот робкий человечек, страдающий манией ничтожества? Он был, может быть, самым способным из геологов, но душа его корчилась в спазмах какой-то странной болезни - неутолимой жажды постоянно валяться в ногах у других людей. Такой человек не годится даже на то, чтобы быть мерзавцем. Зюмбюлев - человек ограниченный, и, кроме службы, у него одна страсть - собаки и охота. Марко Маринов - об этом обывателе не стоило и думать. Болезненный, трусливый, он дрожал, как девчонка, когда сверкала молния, а вечером боялся на пять шагов отойти от палатки. Картограф Делчо Энев? Это был рассеянный юноша, он часто выпивал и непрерывно вздыхал по какой-нибудь женщине, но при всем этом был преданным и добрым товарищем.
Лаборантка Рашеева или кто-нибудь из технического персонала? Он перебрал в уме хорошие и плохие стороны их характеров и в конце концов сам упрекнул себя в глупости. Прежде всего ни у кого из этих людей не было научной подготовки, достаточной для того, чтобы начертить масштабную геодезическую схему. Да и кто из них видел его почерк, чтобы суметь подделать его с такой поразительной точностью?
Открыть противника, видимо, было труднее, чем доказать, что в земных недрах таится берилл.
Кто-то должен был ему помочь. Но на кого положиться, кто поверит ему, что схема так таинственно исчезла и на ее месте так же таинственно возникла другая? Каждый скажет: это трюк, любезный, глупый фокус, который ты сочинил, чтобы выбраться из неудобного положения. Так ему и скажут: "Чтобы обратить на себя внимание (смотрите, мол, и слушайте, какой я способный геолог), ты поднял шум из-за какого-то берилла, а когда тебя прижали к стенке (то есть когда надо было доказать, что ты серьезный человек и действительно способный геолог), ты, как Пилат, умываешь руки: у меня украли план, план подменили!"
Вот в какое положение попал Андрей.
Как ему действовать дальше?
Он не привык сдаваться, но в этот час в нем что-то надломилось; он чувствовал себя, как игрок на поле, незаслуженно освистанный публикой. Он не сделал ничего плохого, даже не собирался причинить кому-нибудь зло, а с трибун, со скамеек повскакали люди и свистят и улюлюкают ему вслед, как зверю.
Скоро ему исполнится тридцать лет. Тридцать лет - это бодрый, веселый возраст. Страшно, когда в этом возрасте начинаешь сомневаться в людях, терять веру в добро, видеть вокруг только серые будни, эгоизм и холодные, безучастные лица...
Я сказал вам еще в начале этой истории, что я студент-ветеринар, и вы, вероятно, догадываетесь, что я не любитель отвлеченных философских размышлений. Но, вспоминая обо всех этих событиях, я думаю: правильны ли были философские выводы Андрея о жизни и людях вообще? Не знаю, что скажете вы, но мне думается, что его размышления о человеке были ошибочными. Он был счастливцем и смотрел на жизнь сквозь густо-розовые очки. Впрочем, это присуще всем счастливцам. Я знаю одного такого человека. Однажды шел дождь, и какой дождь! С неба низвергались потоки, а он шел себе по улице и посвистывал. "Иди сюда", - кричу я ему и показываю на сухое местечко под балконом, где я укрылся. А он подошел ко мне, улыбается и говорит: "Идем со мной! Что ты там присох! Смотри, как приятно капает!" Вы понимаете? Ливень казался ему тихим дождичком, слегка орошающим землю. И ему было весело, а я видел, что он промок насквозь. С его плеч стекала вода. Таковы счастливцы. Таким был и Андрей, пока не произошло это несчастье с планом. Как я вам уже сказал, он смотрел на жизнь и на людей сквозь густо-розовые очки. Нежный саженец казался ему огромным, как развесистый вяз. А потом, когда на него навалились беды, под влиянием своих настроений он сменил розовые очки на черные. Они черного цвета, и стекла их особого свойства: они уменьшают все видимое, доводят до ничтожных размеров. Сквозь эти стекла развесистый вяз, к примеру, выглядит маленьким, как какой-нибудь ничтожный кустик. Вот как опасно смотреть на жизнь и людей только сквозь призму своих настроений, своей судьбы... Я ветеринар, и у меня нет никакой склонности к отвлеченным философским размышлениям, но я думаю, что лучше не надевать цветных очков. Не знаю, откуда взялась у нас, особенно у городских жителей, эта мода - носить цветные очки...
Итак, Андрей стоял, высунувшись в окошко, и ветер бил ему в лицо, а стройный старший лейтенант остался один и мрачно курил в конце коридора. Вдруг Андрей почувствовал, что кто-то трогает его за локоть. Он хмуро повернул голову - вероятно, это кто-нибудь из коллег. Но у его плеча застенчиво улыбалась лаборантка Рашеева. Улыбалась робко как школьница, которую вызвали на уроке.
- Вы так простудитесь, - сказала она. - Завтра у вас будет болеть голова.
Андрей ничего не ответил. Она помолчала.
- Я вам мешаю? - спросила девушка.
Он пожал плечами.
- Пожалуйста, - сказал он и вдруг почувствовал к девушке жалость. Ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но все хорошие слова выскочили у него из головы. Она стояла около него - маленькая, в вытертом шерстяном жакетике, накинутом на плечи. И, неизвестно почему, он совсем не к месту спросил ее:
- А где картограф? Что ж вы его одного оставили?
Она покраснела, но глаз не опустила.
- Он спит. Он здесь, вместе с Марко Мариновым. Оба спят.
- Я просто так спросил, случайно, - сказал Андрей.
- Ничего, - улыбнулась ему девушка. - А вы помните, что в студенческие времена мы были с вами в одной ремсистской группе?
- Давно дело было. Не помню.
- Вы кончали, а я только что поступила на первый курс.
- Давно дело было, - повторил Андрей.
- А я с тех пор вас помню, - сказала она и опять покраснела. Сейчас она еще больше была похожа на школьницу, которую вызвали отвечать.
Андрей молчал. Он все искал хорошие слова и все не находил их.
- Я ходила на все матчи, когда вы играли, - сказала она.
- И хорошо делали. Футбол - интересная игра.
- Но я не люблю футбола. Так и не полюбила.
- И я к нему остыл, - соврал Андрей.
Поезд постепенно замедлял ход, потом остановился на какой-то маленькой станции.
- До Пловдива два часа, - сообщил старший лейтенант, проходя мимо них. Откуда-то выскочила девушка с мальчишечьей прической, и он устремился к ней.
Снаружи, по другую сторону вагона, кто-то громко свистнул. Паровоз ответил коротким хриплым воем. Этот вой на миг разбудил ночь, он как будто предупреждал ее: должно случиться что-то важное.
И поезд снова помчался вперед.
- Скажите мне откровенно, - продолжала лаборантка, - скажите мне, есть что-нибудь верное в тех слухах, которые о вас ходят? Я ваш товарищ со времен РеМСа, вы ничего не должны от меня скрывать.
- Хорошие были времена, - грустно улыбнулся Андрей.
Они помолчали. Старший лейтенант и девушка с синичьими глазками тихо разговаривали в другом конце коридора.
- Может быть, я не должна была вас об этом спрашивать, - добавила лаборантка.