Месяц подходил к концу. В последние дни приехал начальник с картами, и они принялись уточнять место перехода границы. Горелл настоял на афганском варианте. Правда, этот вариант требовал физических усилий, но зато легче осуществим. На советской стороне шло большое строительство городов и поселков, отряды геологов создавали почвенную карту. Все это означало передвижение людей, непрерывное, массовое, в котором легко было укрыться одному ловкому человеку.
За двое суток до отъезда Горелл заявил, что хочет отправиться в город.
Врач сказал, что Горелл находится в отличном физическом состоянии и небольшая выпивка на дорогу не повредит. Скорее пойдет на пользу, разрядит нервное напряжение.
Начальник поморщился, но отпустил.
На автобусе Горелл доехал до центра.
Это был большой европейский город. Один из прекраснейших городов Европы.
В розовом, вечернем небе плыли грифельные облака. Пахло асфальтом, духами и вянущей травой. Горелл медленно двигался в толпе, и толпа вытеснила его на площадь, где тревожно гудели стада троллейбусов и дремали серые, обветренные львы с человеческими лицами. Мальчик в шотландской юбочке выпустил из рук зеленый воздушный шар, и он упруго и косо поднялся над площадью и закачался в воздушных потоках. На мгновение площадь сверкнула запрокинутыми лицами. Высокий седой человек тянул за собой плачущего мальчика, размеренно выговаривая ему:
- Каждый может совершить ошибку! Но плакать на улице? За это ты не пойдешь в гости к маленькой Софи…
Горелл медленно двигался в толпе. Потом он стоял на остановке троллейбуса. Вдали влажно светился купол старой церкви, небо темнело. Горелл пытался вызвать в себе хоть какое-нибудь желание. Отправиться в лучший ресторан города и пообедать. Зайти в бар выпить что-нибудь крепкое. Пойти в варьете, в театр. И не мог.
Белокурая кареглазая девушка прошла мимо, заглянув в лицо Гореллу. У нее была красивая широкая походка, и она хорошо держала голову. Пройдя, она оглянулась и даже улыбнулась углами рта, но Горелл отвернулся, не чувствуя ничего, кроме раздражения.
С женщинами надо разговаривать. Надо рассказывать о себе. Горелл не мог больше рассказывать о себе.
Ему приходилось слишком много лгать о себе, и теперь он сам иногда не знал, что было правдой. Напрягая память, он вспоминал огромные застекленные пространства. Лестницы, коридоры и салоны больших гостиниц, в которых женщина, называвшая себя его матерью, снимала самые дешевые номера под крышей, где было всегда слишком жарко либо слишком холодно, в зависимости от сезона, и не текла вода в умывальниках. Мать уходила на целые дни по делам, и вечерами ее не было тоже, а он проводил время с подростками - лифтерами и посыльными. Иногда его зазывали в номера скучающие жильцы, и там он видел много странных людей и событий.
Потом… Да нет, ничего примечательного в его биографии потом не случилось. Просто однажды мать не вернулась в гостиницу. Он неделю просуществовал кое-как, питаясь подачками, а через неделю его привели в контору отеля, и там по акту, подписанному служащими, как вазу или ковер, передали представителю приюта святой Катерины.
Впрочем, все это неинтересно. Когда Горелл оказался в университете, в его душе все было испакощено и отравлено.
Кто-то платил за его обучение, пищу и платье. Горелл не особенно интересовался, кто и почему. Уже на втором курсе он отрабатывал все, что ему давали, выполняя поручения пока в стенах университета.
Существование без цели, без привязанностей, существование на безымянные подачки окончательно растлило его. В восемнадцать лет Горелл перестал думать о будущем.
Закончив университет посредственно, как и требовалось от него, ничем не выделяясь из массы остальных студентов, Горелл поступил в распоряжение разведывательного бюро.
О дальнейшем Горелл не любил вспоминать. За последние годы даже его железная психика начала сдавать. Он мог существовать только в ограниченном пространстве абсолютно конкретного желания. Или выполняя задание. Находясь на задании, он двигался, мыслил, жил, подчиняясь чужой воле. Но задание кончалось, и начинались страшные интервалы времени, ничем не заполненные, - интервалы, когда что-то оживало и болело в мозгу и доводило иногда до мыслей, которые даже Гореллу казались сумасшедшими.
Юноша в новом белом плаще, увлекшись рассказом девушки, толкнул Горелла и не успел извиниться. Горелл повернулся в его сторону всем корпусом, никто не заметил, как поднялась его рука, но юноша уже корчился от короткого жестокого удара, а Горелл с отвращением смотрел на его затылок, темнозолотистый, по-мальчишески кудрявый. Разогнувшись, юноша рванулся вперед, но девушка повисла на нем, она видела глаза Горелла, ставшие совсем плоскими в глубоких орбитах, затянутые дымкой, и поняла, что следующим ударом он убьет.
Горелл сплюнул и, раскачиваясь, пошел дальше, двигаясь вместе с толпой, вперед, в пыльное марево улицы, пронизанной желтыми, красными и зелеными огнями.
Остановившись около кассы варьете, он взял билет и прошел наверх, в ложи.
На сцене под прожекторами двигалась белорозовая масса сплетенных женских тел. Громкие молодые голоса старательно вытягивали куплеты о Мэри, ужасно любившей своего ягненочка. За занавесом видна была группа девушек, они стояли, прислонясь голыми спинами к грязной кулисе, свесив по бокам большие напудренные рабочие руки, и покорно ждали своей очереди.
Горелла затошнило, он встал и вышел на тротуар.
Закурив, он обернулся, быстро нашел в толпе за своей спиной коротконогого лысоватого, юношу и сделал ему знак рукой. Сконфуженно и виновато улыбаясь, юноша подошел.
- Едем домой! - сказал Горелл, швыряя окурок в металлическую корзину. - Должно быть, слишком жарко для веселья!
Коротконогий пожилой юноша послушно полез за ним в автобус. Уже подходя к калитке коттеджа, потея от страха, он жалобно попросил:
- Сэр, вы не скажете старику, что опознали меня в толпе, сэр? Я должен был следовать тайно…
Горелл не ответил. Он поднял верхнюю губу и издал звук, от которого у лысого парня заболели зубы.
Позже Горелл попробовал напиться в одиночку, за ужином, но так и не сумел опьянеть. Около трех часов ночи к нему пришел шеф и принес документы, деньги, бутылку французского коньяку.
- Отдохнете в дороге, - сказал он. - Выпьем и поболтаем на прощанье. Через чае я уезжаю. Вас отвезет на аэродром тренер.
Они выпили и попробовали вспомнить подходящие интересные эпизоды из прошлого. Но, видимо, что-то случилось с обоими, потому что им не было интересно и хотелось помнить как можно меньше.
- Может быть, мы просто стареем, - сказал шеф. - И еще, по-моему, слишком много в последнее время слышно разговоров о мире. Это мешает.
Горелла опять затошнило.
- Давайте о деле, - сказал он. - А то я буду спать.
- Нового ничего нет, - сказал шеф. - Начальство посылает вам привет. Установки прежние, постарайтесь узнать все что можно о новой работе Пономарева и во что бы то ни стало уничтожьте его вместе со всей группой. В наше время нельзя уничтожить научное открытие, но задержать можно. Ваше дело - задержать.
- Спасибо, - сказал Горелл, облизывая пересохшие губы. - Большое спасибо.
- Не кривляйтесь! - огрызнулся шеф и вскоре ушел.
После его ухода Горелл разделся донага, лег навзничь на постель и долго пытался погрузиться в сон, напоминающий потерю сознания, которому научил его один старый таитянин. Ничего не получилось.
Тогда он сел, закурил и попытался вспомнить о чем-нибудь. Но сознание было пустым, он ощущал только тоску, беспокойство и еще желание разбить голову о стену, чтоб избавиться от этой ноющей пустоты.
Тренер заглянул к нему в половине шестого утра. В комнате пахло табаком и спиртом. Горелл стоял у окна, глядя в складки опущенной шторы, обхватив себя за плечи руками. Плечи его мелко тряслись, как от озноба.
Тренер закрыл двери и через несколько минут громко постучал.
Не сразу сонный голос спросил:
- Что, уже пора?
- Пора, - сказал тренер, сдерживая дрожь при мысли, что ему придется массировать сейчас этого человека. - Я жду вас на террасе.
- Сейчас иду. Как погода?
- Приличная… Днем будет жарко. Но для вас это уже не имеет значения! Через полтора часа вы летите…
- Сейчас иду! - откликнулся Горелл.
Вот так это опасное животное, сохраняющее все повадки и навыки человека, в совершенстве овладевшее искусством разрушать и убивать, оказалось на земле нашей Родины.
В августе сорок первого года Юля получила похоронную на мужа.
Прочитав извещение, она ушла в комнату, забралась на диван с ногами и без слез, не двигаясь, просидела так до вечера. К ночи ее зазнобило, температура поднялась до сорока. Юля бредила, отталкивала термометр и чашку с водой, и соседи вызвали врача.
Молоденькая заплаканная докторша, всего час назад проводившая на фронт отца и мужа, определила тиф. Докторша ошиблась, но Юлю отправили в больницу, в инфекционное отделение, и там она действительно заразилась тифом.
Через полтора месяца она вернулась домой похудевшая, остриженная, похожая на сердитого подростка.
Товарищи мужа помогли ей устроиться на завод, в тот самый цех, где работал до войны муж.
Завод перестраивался на выпуск военной продукции, работы было много. Юлю обучала работать Пелагея Ивановна, инструктор отдела техконтроля, старая старательная женщина с тонкими рыжеватыми косицами, туго сколотыми на висках. Просматривая детали, шлифованные Юлей, она искренне огорчалась и терпеливо стояла рядом с ней, пытаясь понять, почему эта молодая женщина не может правильно выполнить несколько простейших операций.
- Слабая ты! - наконец решила Пелагея Ивановна, - ничего, вот окрепнешь после болезни да привыкнешь к своему горю, дело и пойдет. А пока мы тебя на легкую работу, в контору переведем!
Юлю перевели на работу в отдел труда. Ей дали маленький, крытый черной клеенкой стол, арифмометр, счеты и несколько ящиков с карточками. В этих ящиках хранились истории побед и поражений, летописи жизни цехов, бригад, людей и даже станков. Каждый день Юля получала сводки выработки и разносила цифры по карточкам. Завод перестраивался, цеха лихорадило, люди не выходили сутками из цехов, стараясь использовать каждую секунду времени, каждый кусочек металла, и все это отражалось в лаконическом языке цифр, заполняющих графы рапортичек, стекающихся в отдел труда.
Заведующая отделом труда Нина Борисовна, толстая усатая женщина, молчаливо и неодобрительно присматривалась к работе Юлии.
Для Нины Борисовны каждая цифра в карточке была священной. Она работала в отделе труда со дня его основания и в отчетности видела не просто стопку рапортичек или охапку карточек, а отражение сложнейших процессов, происходящих в организме завода, процессов, в которых все было необыкновенно важно и интересно.
Нина Борисовна говорила резким мужским голосом, двигалась порывисто, одевалась как попало и делала перманент, следить за которым не успевала и не умела, а поэтому вместо прически носила нечто бесцветное и мятое, похожее на прошлогоднее гнездо.
Но крохотный кабинетик ее, отгороженный фанерой от отдела, всегда был полон людьми. Если кто-нибудь начинал на заводе новое дело или у кого-нибудь что-то не ладилось, в первую очередь шли за советом к Нине Борисовне, к ней даже в столовой подсаживались за столик и советовались.
С точки зрения Нины Борисовны, Юля совершала чудовищные вещи: путала записи, медлила с отражением сведений, задерживая необработанные рапортички по два, три дня. Иногда она выговаривала Юле за небрежность; та не оправдывалась, и Нине Борисовне казалось, что Юля с трудом удерживается от насмешливой улыбки.
Человеческие характеры давно перестали быть для Нины Борисовны загадкой, ведь всю свою жизнь она занималась тем, что изучала деловые качества людей. И будь на месте Юлии другая молодая женщина с судьбой обыкновенной, Нина Борисовна просто уволила бы ее как не справившуюся с работой, потому что все в характере Юлии не устраивало ее, да и самой почвы для изменения недостатков она не видела.
Но Нина Борисовна жалела Юлию простой бабьей жалостью. Она понимала, что у Юли нет никакой поддержки: родственники, какие были, остались в Белоруссии, занятой оккупантами. И сколько хватало сил - терпела.
Однажды она попробовала поговорить с Юлией. Она задержала ее после работы и без всяких вступлений сказала:
- Давайте, Харитонова, еще раз попробуем договориться. Может быть, вы просто не понимаете сути нашего дела? Как вы представляете функции отдела труда?
Юля молчала. Она сидела по ту сторону стола и покорно слушала. Волосы у нее начали отрастать и вились крупными, короткими золотыми колечками. Нина Борисовна, посмотрела на эти колечки, на худенькие ключицы, проступающие в вырезе белой кофточки, безукоризненно чистой и хорошо выглаженной, и растерянно вздохнула.
- Просто не знаю, что с вами делать! - сказала она. - И как это Харитонов вас ни к чему не приучил? Сам он был весьма собранным и глубоким человеком! Впрочем, что ж об этом сейчас говорить… - спохватилась она.
Юлия уклончиво молчала, а Нина Борисовна смотрела на ее нежное розоватое лицо с тяжелыми темными глазами и вспомнила историю женитьбы Харитонова, о которой в свое время много толковали на заводе. Харитонов уехал в командировку в Минск на слет стахановцев Белоруссии и вернулся женатым. Говорили, что Юля - дочь ответственного работника в Минске, что родители ее баловали и берегли, потом мать умерла, отец второй раз женился и капризная Юля не поладила с мачехой. Харитонов познакомился с нею на улице в тот момент, когда она ушла из дома навсегда. Юля стояла, уткнувшись лбом в стену дома, и плакала по-детски обстоятельно, посапывая и тяжело вздыхая. Харитонов принялся ее утешать, повел домой, помирил с родителями и через два дня зарегистрировался с нею.
- Пожалуйста, увольте меня! - однажды попросила Юля. - Я вас очень прошу! Пожалуйста!
- А как ты жить будешь? - удивилась Нина Борисовна. - Может быть, попросим перевести тебя на другую работу, полегче?
- Нет, нет… - торопливо ответила Юля. - Вы только увольте. Я устроюсь! У меня есть возможности!
Она сказала это так убежденно, что Нина Борисовна, просветлев, с легким сердцем уволила ее и тут же стала хлопотать о переводе в свой отдел работника, давно ей приглянувшегося.
Но недели через три, проходя мимо нового шестиэтажного дома, где Харитонов получил в прошлом году двухкомнатную квартиру, она вспомнила о Юле и зашла ее навестить.
Навстречу вышла Юля в голубой, легкой кофточке, как всегда, удивительно чистенькая, гладенькая, и встревоженно поздоровалась с гостьей.
Кто-то сконфуженно кашлянул в глубине комнаты, и навстречу Нине Борисовне поднялся Аносов, начальник заводского строительного отдела, пожилой, молчаливый человек в полувоенной одежде. На ногах у него были тапочки, на носу очки, в руке он держал раскрытую книжку, видно, только что встал с дивана…
- Я мимо шла, зашла… - багровея от неловкости, сказала Нина Борисовна.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, что зашла! - сконфуженно мялся Аносов. - Садись, чаю выпьем…
- Я тороплюсь! - мрачно сказала Нина Борисовна и ушла.
Несколько часов ее мучило неотвязное ощущение неловкости, виноватости и неясной обиды.
Юля прожила с Аносовым до сорок четвертого года. В начале сорок четвертого года вернулась из эвакуации его жена с двумя детьми. За месяц до ее приезда Аносов начал реже бывать у Юлии, перестал давать деньги, а за неделю вовсе бросил заходить.
Предчувствуя недоброе, Юля надела лучшую свою шапочку из голубой белки и пришла к нему на завод.
Он принял ее в кабинете, хмурый и совершенно чужой.
- Может, мне на работу опять надо поступить? - неуверенно спросила Юля.
- Конечно, надо! - сухо сказал Аносов. - Как можно в нашем государстве не трудиться! - осуждающе прибавил он, не глядя на Юлю, с неудовольствием чувствуя, как через стол доносится к нему знакомый запах ее духов. - Я бы только советовал вам ориентироваться на другое предприятие, - внушительно продолжал он. - И квартиру вам следует переменить. По вашему теперешнему положению велика квартирка-то! Догадается кто и поставит вопрос об уплотнении.
Юля поняла угрозу, вежливо попрощалась и ушла. Больше она не пыталась с ним встретиться.
По телефону она пригласила в гости Костю Юрочкина, агента отдела снабжения завода, пожаловалась на свою судьбу.
- Кошмар! - сочувственно сказал Костя. - Но ничего, не расстраивайтесь, Юленька! Я вас завтра же устрою на работу… Хотите служить диспетчером? Или - секретарем?.. Что вам больше нравится?
Юля закусила прозрачный ноготок и задумчиво посмотрела на Костю.
- Вы мне раньше квартиру помогите обменять! - попросила она. - А насчет работы я подумаю. Я, Костя, очень больной человек. У меня недавно целый день голова болела… Вот поправлюсь, окрепну, тогда…
Юрочкин уверил Юлю, что впервые видит такой нежный цвет лица, как у нее, и что обменять квартиру - дело плевое.
- Располагайте мною во всех отношениях! - восторженно предложил он. Вскоре он привел к Юле тучного человека и отрекомендовал его как "врача-специалиста". Врач брезгливо осмотрел безукоризненно чистую квартирку Юли и ушел, ничего не сказав, а через две недели приехал и вручил ей ордер на крохотную однокомнатную квартиру около Эрмитажа.
Юрочкин перевез вещи Юли, помог устроиться и достал справку для домоуправления, в которой черным по белому было написано, что гражданка Харитонова Юлия Сергеевна работает на базе № 9 Главгипрометтехстроя в качестве товароведа-консультанта с оплатой в семьсот пятьдесят рублей.
Через некоторое время он забежал днем, не снимая пальто, не садясь, рассказал пару анекдотов и попросил Юлю приютить на недельку одного знакомого, командированного из Днепропетровска.
- Парень хороший, понимаешь, в гостинице номер никак не может достать. А ты все же заработаешь! Он на диванчике устроится!
Сначала Юлю тяготили чужие люди, приезжающие в ее дом во всякое время дня и ночи. Сначала после каждого постояльца она мыла пол, кипятила посуду, но вскоре привыкла к беспорядку и начала заметно опускаться. Отяжелела, научилась пить водку и требовать деньги за ночлег вперед, по нескольку раз в день гадала на картах на "нечаянную радость" и полюбила ходить по магазинам, скупая "промтовары", которые перепродавала постояльцам, как заправский спекулянт, втридорога.
Однажды к ней позвонили поздно вечером, около двенадцати часов. Заглянув через цепочку на площадку лестницы, Юля увидела высокого человека с чемоданом в руке.
- Извините, пожалуйста! - сказал человек улыбаясь. - Меня направил к вам товарищ Фесенко, Илья Ильич… Разрешите войти?
Этот постоялец вел себя совершенно как все. Прежде всего попросил разрешения принять ванну, потом с удовольствием пил чай и расспрашивал Юлю о ее жизни. Заученно и раздраженно Юля повторяла, что муж погиб во время войны, специальности нет, жить трудно, вот изворачивается, как может… Постоялец, назвавший себя Константином Ивановичем Клебановым, сочувственно покачал головой и сказал:
- Да, женщине трудно одной. Если позволите, Юлия Сергеевна, я у вас поживу недельку-другую. Вот мой паспорт. Если надобна прописка, пожалуйста. И - аванс…
Он положил перед Юлией на стол двести рублей.