Беседа оборвалась. Дынник украдкой поглядывал на часы. Как медленно ползут стрелки! Без четверти одиннадцать, осталось пятнадцать минут до момента, назначенного Дынником для решающего разговора с Милетиным. С каждой минутой, приближавшей роковую беседу, Дынник чувствовал, как сильнее и сильнее начинают дрожать его руки, становится ощутимее во рту противный металлический вкус, которого не мог заглушить до горечи крепкий чай с двойной порцией сахара.
Вооруженный, сильный Дынник боялся слабого, почти беспомощного старика. Это был извечный страх преступника перед честным человеком…
До войны Дынник, который носил тогда другую фамилию, работал инженером-экономистом. Он был на хорошем счету: дело свое знал, относился к работе добросовестно. В общественной жизни коллектива особенной активности не проявлял, но и не отмалчивался на собраниях, иногда выступал в стенгазете со статьей к празднику, толково и аккуратно выполнял поручения месткома.
Дынник не чуждался и товарищей по заводу, любил выпить в хорошей компании, организовать загородную поездку, играл в волейбол и даже заслужил звание заводского чемпиона. Короче говоря, его считали заурядным молодым специалистом с определенными достоинствами и некоторыми невинными недостатками.
Имел Дынник одно качество, из-за которого проницательные люди относились к нему с холодком: Дынник всегда старался ладить со всеми. Принципиальный или мелкий разгорался спор, шла речь о подъеме производительности труда или о месте для пикника на будущее воскресенье, Дынник выжидал некоторое время, а потом присоединялся к тем, чье мнение одержало верх. Он никогда ни с кем не ссорился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова… Десятки людей знали Дынника, встречались в дружеской компании, на волейбольной площадке, в служебном кабинете, десятки людей были с ним на "ты". И каждый из них оставался для Дынника не ближе и не дальше остальных. Не видел Дынник приятеля месяца два-три - забывал о нем. Встретившись, радостно улыбался, хлопал по плечу, восклицая: "Сколько лет! Ну, как ты?" И снова "дружил" с ним.
Некоторые в глаза называли его мещанином и были, конечно, правы. От дореволюционного мещанина его отличали лишь немногие черты, порожденные необходимостью приспосабливаться к требованиям эпохи. Суть же оставалась неизменной. Дынник мечтал прожить жизнь тихо, спокойно, никого не трогая, ни с кем не ссорясь, дослужиться пусть до скромного, но хорошо оплачиваемого и необременительного поста, обзавестись квартирой, супругой, детками. Так и потянутся незаметно годы без волнений и тревог в маленьком домашнем мирке.
Скорее всего, он так и прожил бы век, никого не обижая, ни с кем не ссорясь, если бы не война. Опасность обнажила характеры людей. Сотни тысяч стали героями. Миллионы - беззаветными воинами фронта и тыла. А единицы…
Дынника мобилизовали в первые дни боев. Полк, в который попал Дынник, отступал на восток тяжелым и страшным путем. Фашистские танки прорвались далеко вперед. Полк попал в "клещи". Атаки сзади, спереди, с боков - буквально со всех сторон, начинались с зарей и кончались в ночной тьме. Бомбы выли надсадно, оглушающе, и казалось, каждая летит именно на тебя. Ночью горизонт пылал от зарева горящих деревень.
Дынник вел себя, как другие: шел, тяжело волоча ноги, по команде стрелял, отбивал атаки, услышав свист бомбы, падал, прижимаясь к ласковой и теплой земле. Сперва он выполнял все автоматически, без рассуждений, не в силах собраться с мыслями, подавленный, ошеломленный, отупевший от грохота, визга, воя, усталости.
Человек привыкает ко всему, постепенно вживается в любую обстановку. С течением времени и Дынник немного опомнился, осмотрелся.
На одном из привалов он оказался рядом с Умангалиевым - низкорослым, худым солдатом, лет тридцати. Эти три десятка лет Умангалиев прожил в киргизской степи, перегоняя овечьи гурты. Большой город он увидел из окна теплушки, которая везла его на фронт.
Умангалиев сидел, прислонившись к стволу дерева, и смотрел на оторвавшуюся подошву своего тяжелого армейского ботинка. Ее требовалось прикрутить проволокой. Подходящий кусок Умангалиев припас, но заниматься починкой у него не было ни сил, ни желания.
- Плохо, - сказал Умангалиев, не обращаясь ни к кому. - Очень плохо. Все тут пропадать будем.
Дынник не ответил. Он лежал, прислушиваясь к боли в уставшем теле. Издалека донесся зудящий голос моторов. Шли "юнкерсы". Через пять-десять минут они будут здесь, и тогда снова обрушится смерть на измученных людей.
- Пускай! - вдруг закричал Умангалиев. - Я убил двенадцать фашист. Пока пропаду - убью еще двенадцать. Человек пропадет, колхоз не пропадет, рота не пропадет, страна не пропадет. У меня три брата, у тебя три брата, у него три брата - каждый убьет по двенадцать фашист. Мы не пропадем… Нет! - с веселым вызовом он посмотрел на небо, где нарастал, близился самолетный гул.
Гнев прогнал усталость. Умангалиев быстрым движением снял ботинок, ловко прикрутил оторвавшуюся подошву.
- Вставай, друг, - обратился он к Дыннику, - плохо думать не надо, хорошо думать надо.
Дынник отмахнулся. "Умангалиеву все равно, он не видел и не увидит на веку ничего, кроме овец, - думал Дынник. - Он не знает того, что знаю я, и не может так дорожить жизнью. Нужно что-то делать. Никто ведь не позаботится обо мне. Я сам должен о себе позаботиться".
Пришедшая однажды мысль "позаботиться о себе" больше не оставляла Дынника.
Собирая хворост для костра, Дынник нашел гитлеровскую листовку и украдкой прочитал. Составленный с деловой сухостью пропуск через фронт гарантировал предъявителю полную личную неприкосновенность со стороны германских войск. Верховное командование обязывалось содержать бойца или командира, имеющего пропуск, до конца войны в лагере для военнопленных, где режим установлен в соответствии с международными конвенциями.
Дынник снова и снова читал листовку.
"Кто спорит, там не курорт, но ничто не угрожает. Они культурные люди и, конечно, строго соблюдают законы ведения войны".
Лагерь для военнопленных представлялся желанным местом. На улице воет пурга, а в большом, чисто выбеленном бараке ярко раскалена чугунная печка. Вокруг нее собираются бывшие товарищи по оружию, беседуют, гадают, скоро ли кончится война. Чем она кончится - сомнений нет. Достаточно посмотреть на вереницы машин, идущих по русским дорогам, армады воздушных кораблей в русском небе, пожары русских городов и сел. Ну и пусть! Инженеры-экономисты нужны всякому строю. Он, как и раньше, будет служить на заводе, получать жалованье, по воскресеньям ездить за город.
Дынник спрятал листовку на груди под гимнастеркой и ночью отстал от полка, укрывшись в глухом лесном овраге. Когда гул сражения передвинулся далеко на восток, дезертир вылез из своего убежища. Вокруг было тихо. Рассвет был пасмурный, серый, туманный, предвещая хмурый, дождливый день. По блестящей коре деревьев стекали струйки воды. Они двигались сначала поодиночке, медленно, неторопливо, ниже соединялись с другими, превращались в маленький извилистый ручеек, который падал с веток на землю, глухо стучал о пожухлые листья. Над деревьями, цепляясь за верхушки, проходили белесые полосы тумана.
Винтовку и патроны Дынник оставил на дне оврага. Красноармейскую звездочку, "с мясом" вырвав из пилотки, отбросил далеко в сторону. Она зашуршала, цепляясь за блеклую траву и последний раз, гневно, укоризненно блеснула из-под прикрывшего ее листа. Сделавши несколько шагов, Дынник вернулся, ногой втоптал звездочку в землю, но долго еще ему казалось, что в спину смотрит зоркий беспощадный глаз.
Брел Дынник по лесу наугад, рассчитывая найти дорогу, выбраться по ней к населенному пункту и там сдаться в плен. Итти было нелегко. Корни цеплялись за ноги. Кусты рвали одежду. Деревья обдавали дождем брызг. Молоденький, стройный дубок ударил Дынника по лицу. Удар прозвучал хлестко, как пощечина. Дынник выругался, сломал непокорно хрустнувшую в его жестоких пальцах ветку.
Лишь через несколько часов Дынник выбрался на опушку и сразу увидел тех, кого искал. Навстречу шел эсесовский отряд - человек полтораста-двести во главе с обер-лейтенантом.
Высоко подняв обе руки, размахивая листовкой над головой, Дынник побежал к настороженно вскинувшим автоматы эсесовцам. Неведомая сила согнула Дыннику колени в двух шагах от обер-лейтенанта. Униженная поза понравилась офицеру. Он почти ласково потрепал Дынника по плечу, дал приказ обыскать неизвестного русского и вести его с собой подконвоем.
Дынник попал в гитлеровский лагерь для военнопленных. Против его фамилии в списке заключенным была сделана секретная пометка. Сведущему человеку пометка показывала: Дынник стал предателем один раз, значит станет и в другой, и в третий, и в десятый. Об этом позаботились командование лагеря и гестапо.
Пересидеть спокойно войну не удалось. Отказаться выполнять приказы хозяев он не мог: вступив на путь измены, он шел по нему все дальше и дальше. Именно этот путь и привел его в тихий, уютный дом, где доживал век Милетин - старик, никому не причинивший в жизни зла. Дынник не сомневался в этом и тем сильнее ненавидел Милетина, как каждого, кто был честен, добр, справедлив…
Ладони Дынника покрылись липким холодным потом. Велик был страх перед тем, что предстояло ему сейчас совершить, но еще сильнее боялся Дынник гнева хозяев, полностью завладевших его судьбой.
Тихо было в уютной комнате Милетина. Лампа под большим абажуром ярко освещала стол, оставляя углы в тени и усиливая общее впечатление спокойствия, безмятежности. Голова Павла Афанасьевича незаметно склонилась на грудь, он на мгновение вздремнул. Сегодня на службе выдался хлопотливый день, Павел Афанасьевич хотел отдохнуть, но намекнуть на это гостю из деликатности не решался. Заскрипел стул - Дынник, переменил позу и положил руки на стол. Волосатые кулаки его резко выделялись на белой скатерти. Проснувшийся от шума Милетин немного испуганно взглянул на Дынника.
- Павел Афанасьевич, - с запинкой сказал Дынник. - Нам надо серьезно поговорить. Советую отнестись к моим словам разумно и не принимать необдуманных решений.
- Пожалуйста, голубчик, пожалуйста. Готов всем помочь, - Милетин вначале не обратил внимания ни на странный тон голоса Дынника, ни на смысл сказанного. Только через мгновение старик почувствовал что-то неладное.
- Каких необдуманных решений? - тихо спросил он. - Я не понимаю вас, объяснитесь.
- Сейчас поймете. Вот. - Дынник доехал из кармана гимнастерки лист бумаги, развернул его и дрожащей от волнения рукой протянул Милетину. - Прочтите этот документ, и станет ясно. Только предупреждаю вторично, - голос Дынника стал еще более откровенно зловещим, - не делайте глупостей.
Милетин совершенно растерялся. Он не мог сообразить, что случилось, чего от него хотят.
- Простите, голубчик, - бормотал Павел Афанасьевич, шаря по карманам. - Вот только очки найду, без них мне не прочесть. Да вы сами расскажите, в чем дело, странно как-то.
- Перестаньте валять дурака! - Дынник в нетерпении стукнул по столу. - Очки у вас на носу. Чего вы их ищете!
- Да, да, - попытался улыбнуться Милетин. - Верно, на носу. А я-то их, глупый, ищу. Стар стал, рассеян…
"Слишком запугивать не стоит, еще с ума спятит", - подумал Дынник и проговорил как можно мягче:
- Вы не волнуйтесь, Павел Афанасьевич, речь идет о небольшой услуге, которую вы мне должны оказать. Не даром, конечно. Вы получите хорошее вознаграждение, а главное, избавите своего сына от очень крупных неприятностей.
- Сына? - Милетин невольно схватился за грудь. - Что такое с Мишей, говорите!
- Ничего, ничего, не беспокойтесь. Пока ему ничто не угрожает, остальное зависит от вас. Прочтите же бумагу, которую я вам дал… Читайте вслух. Лучше поймете смысл.
- "Отец, - запинаясь на каждом слове, читал Милетин. - В свое время я помог иностранной разведке. Сейчас надо помочь еще раз - последний, - и я совершенно свободен от своих обязательств. Во что бы то ни стало выполни все требования подателя этого письма, иначе я пропал, меня могут расстрелять. Не спрашивай ни о чем, подчиняйся беспрекословно. Так надо. Спаси меня. Твой Миша".
- Вот и все, - цинично-весело сказал Дынник, когда Милетин замолк. - Коротко, но достаточно убедительно. Не правда ли?
Минута прошла в молчании. Милетин не шевелился. Только прерывистое дыхание показывало, что он жив.
- Очнитесь, выпейте воды, - Дынник налил воды в стакан, левой рукой подал его Милетину. Правая рука его все время оставалась в кармане, сжимая рукоятку приготовленного на всякий случай ножа: мало ли что может взбрести на ум старикашке?
Павел Афанасьевич вялым движением оттолкнул протянутый стакан.
- Миша, мой Миша! - простонал он. - Что ты сделал?
Вся жизнь вспомнилась ему в эти короткие мгновения: и как не спал ночей, когда заболевал Миша, как отказывал себе в лишнем куске, чтобы купить сыну красивый костюм, послать его на лето в санаторий, и как провожал Мишу в школу, и то счастье, каким всегда были для него беседы с Мишей, совместные воскресные прогулки.
- Ваш Миша сделал пустяк, - ответил Дынник. - Он дал письменное обязательство помогать разведке. Если вы пойдете мне навстречу, мы уничтожим бумагу, и ваш сынок окажется перед советской властью невиннее ягненка. Если нет - можете еще раз прочесть, что его ожидает.
- Мой Миша! Нет, вы лжете! Этого не может быть!
- Собственноручное письмо вашего сына - доказательство достаточно веское, оно убедит любого прокурора.
Милетин снова взял письмо. Буквы прыгали у него перед глазами, он еле различал их. Но содержание письма не оставляло сомнений. Пальцы Милетина бессильно разжались, бумага выскользнула из рук.
- Не устраивайте трагедий, - сказал Дынник. - Поймите своей глупой головой: в вашей власти избавить сына раз и навсегда от всех бед.
- Чего вы хотите? - Милетин говорил тихо. Казалось, Павел Афанасьевич спрашивает машинально, думая о другом, очень нужном, очень важном.
- Дошло в конце концов, - грубо сказал Дынник. - Хочу немногого. Сидите спокойно здесь, пока я спущусь в ваш подвал и через катакомбы пройду кое-куда. Я вернусь скоро, и тогда увидим, как быть дальше.
Лицо Милетина побледнело до синевы. Лишь теперь Павел Афанасьевич понял, с кем имеет дело.
- Вы… Вы шпион? - отшатнулся он от Дынника. - У себя в доме я принимал шпиона!.. За этим столом я ел вместе со шпионом!.. - гримаса отвращения и ужаса появилась на лице старика.
- К чему мелодраматические выкрики? - издевательски ответил Дынник. "Подожди, я с тобой рассчитаюсь, ты еще и презираешь меня!" - подумал он, а вслух сказал: - Не забудьте одно немаловажное обстоятельство: вы отец шпиона. Нечего смотреть на меня свысока.
"Вы отец шпиона". Жестокие слова резкой болью отозвались в сердце Милетина. Павел Афанасьевич гордился сыном, верил, что его Миша настоящий человек, честный гражданин своей страны. Любовь к сыну помогала отцу переносить любые трудности, с Мишей связывалась и надежда на тихую беззаботную старость. Любовь к сыну составляла все самое светлое, самое чистое, самое святое у Павла Афанасьевича. Теперь любовь рушилась - растоптанная, оплеванная, безжалостно исковерканная несколькими словами, написанными дорогой рукой на клочке бумаги. "Отец шпиона!" Погибни Миша на фронте, Милетину было бы легче. Он горько оплакивал бы сына, наверно, умер бы от отчаяния вслед за Мишей, но, умирая, знал: его сын с честью погиб за Родину.
Родина…
В минуту, когда его постиг жестокий удар, Павел Афанасьевич понял: кроме любви к сыну, у него есть еще одна святая и чистая любовь - любовь к Родине. Она оказалась выше родительских чувств, выше желания жить, выше всего на свете…
Павел Афанасьевич Милетин никогда в жизни не подвергался опасностям. Тихий, робкий, он даже в кино на приключенческие фильмы не ходил, считая их слишком беспокойными. Как действовать, что предпринять, он не знал. И он сделал первое, что пришло на ум: подбежал к окну, рванул к себе не закрытую на задвижку раму, глубоко вздохнул, собираясь крикнуть как можно громче - на улице люди, услышат.
Крикнуть он не успел.
Дынник с размаху всадил старику в спину нож - прямо против сердца.
10. В катакомбах
Прогулка с Асей длилась всего несколько минут, казалось Бурлаке. В действительности они провели вместе не один час, Без цели и направления они бродили по большому парку. Из освещенного яркими огнями центра его непрерывно лилась музыка: то задорная полька, то грустный вальс, то торжественный гавот. Потом духовой оркестр смолк. Его сменило радио - передавали концерт из Москвы. Скрипки и флейты вторили теплому женскому голосу, сливаясь с ним. Песня была привольной, широкой, протяжной. Слышалась в ней мирная прелесть блещущей утренней росой березовой рощи, безудержный степной разгул, звенящая стужа русской зимы. Все оттенки песни - от щемяще-печальных до неудержимо веселых - находили отклик в душе Бурлаки, и юноша невольно подумал: до сих пор он по-настоящему не понимал и не любил музыку.
Расставались у подъезда Асиного дома. Уличный фонарь покачивался от налетавшего с моря ветра, и по лицу девушки пробегали густые шаловливые тени. Глаза Аси радостно поблескивали в перемежающейся игре света и теней, и Бурлака никак не мог собраться с силами, чтобы пожелать Асе спокойной ночи.
Они стояли долго-долго. Вокруг не было ничего: ни огромного, вечно бодрствующего города, ни троллейбусов, которые, гудя, мчались по мостовой, ни слепящих своими фарами автомобилей, ни прохожих, с добродушно-понимающей улыбкой оглядывавшихся на них. Все сегодня исчезло в этом мире для Бурлаки, осталось лишь бесконечно дорогое лицо подруги с играющими на нем бликами света и тени.
Со вздохом, который она не могла и не хотела скрыть, девушка еще раз пожала Бурлаке руку вошла в подъезд. Бурлака остался на месте, вслушиваясь в дробное постукивание каблучков ее туфель о каменные ступени. Скоро на втором этаже гулко хлопнула дверь: Ася вошла в квартиру.
Бурлака глянул на часы. До одиннадцати, когда он должен явиться с рапортом к Марченко, оставалось сорок пять минут. Время есть, на троллейбус садиться незачем, можно итти пешком. Ему хотелось побыть в одиночестве…
Марченко принял Бурлаку, как всегда, точно в назначенный срок.
Георгий Николаевич был озабочен.
- Усилили охрану бюро?
- Так точно, товарищ капитан первого ранга.
- Регулярно наведывайтесь туда ночью. Лишняя проверка не мешает… А в общем, - Марченко сердито отбросил карандаш, - очень плохо.
Что такое? - встревожился Бурлака.