ОЛАДЬИ
Над Москвой полыхали весенние ветры. Кусты сирени в скверах стали похожи на дымчато-розовые облака. В рощах на окраинах города несмело пробовали голоса соловьи.
Одно из окон дома в Успенском переулке было открыто настежь. Из него струился ароматный дымок, от которого, у прохожих текли слюнки, а перед глазами возникала сковорода с пышными, горячими оладьями.
У Ядвиги Эдмундовны, жарившей эти оладьи к приходу Феликса Эдмундовича, тоже текли слюнки. Это было мучительное состояние... Но зато душа ликовала: сегодня, наконец, она на славу угостит своего брата, питавшегося впроголодь.
Дзержинский и впрямь был голоден. На Лубянку он приехал еще в тот час, когда не занимался рассвет, и на ходу выпил стакан остывшего морковного чая, даже не почувствовав вкус этого странного напитка. Потом его закрутили дела - чекисты выбивали анархистов из их последних осиных гнезд.
Лишь поздно вечером, по пути в Кремль, Феликс Эдмундович забежал на несколько минут к сестре.
Она усадила его за стол. Язычок огня в керосиновой лампе слегка колыхался от ветерка, прорывавшегося в окно. На столе не было ничего, кроме большой мелкой тарелки с цветочками и вилки.
- Я очень прошу тебя поесть, - умоляющим тоном произнесла сестра.
- Но тарелка пуста! - изображая удивление, воскликнул брат.
- Сейчас все будет как в сказке! - загадочно произнесла сестра и распахнула дверь из кухни столь торжественно, как это делалось на приемах в царских чертогах.
Дзержинский обернулся. Сестра шла к столу медленно, степенно, важно, держа на вытянутых руках блюдо, на котором красивой горкой громоздились румяные, с хрустящей корочкой, оладьи. С молчаливой гордостью поставила блюдо на стол.
- Спасибо, родная, - растроганно сказал брат. - Оказывается, ты не забыла, что это мое любимое кушанье.
- Еще бы! - подхватила сестра, ликуя от одного чувства, что смогла порадовать брата. - Помнишь, когда ты был маленький, ты всегда просил маму испечь оладышков. Тогда, в Дзержиново...
- Да, да, - поспешно подтвердил Феликс Эдмундович. - Я всегда просил маму испечь оладьи...
Он осторожно взял оладышек. Пальцы обожгло, но он не выпустил оладышка, предвкушая его вкус.
- Сейчас я принесу тебе чаю и немного варенья, - продолжала сестра. - Клубничное варенье из моих старых запасов.
- Сестра, а где ты взяла муку? - круто обернувшись на стуле, вдруг спросил Дзержинский.
Вопрос прозвучал как выстрел: сестра вздрогнула и опустила виноватые глаза.
- Муку? - переспросила она и густо покраснела. Лишь секунду она раздумывала, сказать ли ей правду или скрыть. Но, зная брата, тут же отогнала от себя навязчивое желание обмануть его. - Муку? Сегодня мне очень повезло, Феликс. Я совершенно неожиданно купила ее...
- У мешочника? - не ожидая ее признания, подхватил Дзержинский. - У спекулянта? У злейшего врага Советской власти? У того, кто хочет задушить нашу республику голодом?
- У мешочника... - покаянно пролепетала сестра.
Дзержинский порывисто встал со стула. Схватив блюдо, он подошел к раскрытому окну и выбросил оладьи.
- Что ты наделал? - ахнула сестра, с трудом сдерживая слезы.
- Не более того, что нужно было сделать в этой ситуации, - непреклонно сказал Дзержинский. - Запомни, мы должны жить так, чтобы нас ни в чем не мучила совесть. И требовать от себя того же, чего мы требуем от других.
Пристально посмотрев на плачущую сестру, он нежно обнял ее за плечи.
- Ну к чему так горевать? - почти ласково спросил Дзержинский. - У нас с тобой есть чай. Да еще с клубничным вареньем!
В ОТПУСКЕ
Ночное летнее небо было звездным. Где-то внизу, в обрывистых берегах, негромко шумела река. Темный лес вплотную придвинулся к невспаханному полю.
Дзержинский медленно шел по тропинке, радуясь красоте природы, чистому воздуху и одиночеству. Настораживала и отвлекала от беззаботных дум только тишина - непривычная тишина, в которую было трудно поверить.
Неделю назад он приехал сюда, в этот совхоз под Наро-Фоминском, вместе с Софьей Сигизмундовной и Ясиком. Бесконечные леса простирались вокруг. Опушки березовых рощ были полны сиянья крохотных солнц - это цвели, радуя глаз, ромашки. Птичьи голоса звучали музыкой, заставляли трепетать усталое сердце.
Отдых был прекрасен. Феликс Эдмундович удил с Ясиком рыбу на Наре, катался на лодке. И даже учил сына стрельбе. Вечерами много читал. Он не расставался с томиками Мицкевича, Словацкого...
Но вскоре отдых стал тяготить его. Здесь, в первозданной тиши, он чувствовал себя человеком, добровольно покинувшим боевой строй. Впрочем, добровольно ли?
Нет, вовсе не добровольно. Позвонила Елена Дмитриевна Стасова и сообщила, что ему, Дзержинскому, предписывается пойти на две недели в отпуск в Наро-Фоминск.
- О каком отпуске может идти речь? - недовольно спросил Дзержинский.
- Это решение ЦК, - невозмутимо ответила Стасова.
- Я позвоню Владимиру Ильичу, - упорствовал Дзержинский.
- Это решение принято по инициативе Владимира Ильича, - сказала Стасова, - и вы лучше меня знаете, почему.
Да, он это знал: доработался до кровохарканья. Пытался скрыть свое состояние, но разве от Ленина что-нибудь скроешь?
- Хорошо, - уже мягче сказал Феликс Эдмундович. - Но при чем тут Наро-Фоминск? Это же у черта на куличках.
- Там лучший в Подмосковье совхоз, - ответила Елена Дмитриевна. - А значит, вы сможете получить приличное питание. Есть и еще одна причина, о которой Владимир Ильич настоятельно просил вам не сообщать.
- Я подчиняюсь только потому, что это решение ЦК и что его одобряет Владимир Ильич, - сказал Дзержинский.
И вот он здесь, под Наро-Фоминском, вдали от бурлящей Москвы, словно на целую вечность отлученный от кипучих событий и стремительных, как горный поток, неотложных дел. Бродит по лесным тропинкам, нюхает ромашки, слушает птиц, ловит пескарей и вздыхает, глядя на звезды. Нет, так жить просто невыносимо!
Дзержинский ускорил шаги. Надо срочно вернуться в совхоз, позвонить в Москву. Сначала в ОГПУ, потом в ВСНХ, потом в Наркомпуть. А потом Владимиру Ильичу, чтобы убедить отозвать его из отпуска. Иначе он, Дзержинский, самовольно вернется в Москву - ведь там столько срочных дел, ждущих его решения!
Впереди, за поворотом, засветились огоньки совхоза. Софья Сигизмундовна еще не спит. Наверное, убаюкала Ясика интересной книгой и теперь ждет его.
Дзержинский стремительно миновал ворота совхоза. Не заходя к себе, взбежал на крыльцо дома, в котором жил директор. Негромко постучал. Дверь открыли не сразу - хозяин, видно, уже спал.
- Извините, пожалуйста, - смущенно сказал Дзержинский. - Я не хотел вас будить, но у меня совершенно безвыходное положение. Мне нужно срочно позвонить в Москву. А в моей квартире нет телефона.
- Простите, Феликс Эдмундович, но и в моей квартире тоже нет телефона, - сонным голосом ответил директор.
- Нет телефона? - удивился Дзержинский. - Но в таком случае телефон есть в вашем служебном кабинете?
- Нет, - простодушно ответил директор, разводя руками. - И в служебном кабинете телефон как таковой полностью отсутствует. И во всем совхозе...
- Вы что, шутите? - повысил голос Дзержинский. - Почему нет телефона?
- Чтобы отдыхающие лучше отдыхали, - как можно искреннее проговорил директор.
- Спокойной ночи, - едва не рассмеялся Дзержинский. - И еще раз простите великодушно, что потревожил вас среди ночи.
- А вам - хорошего отдыха, Феликс Эдмундович, - сказал директор, и Дзержинский уловил в его словах явные нотки лукавства.
Дзержинский пошел к себе - Софья Сигизмундовна еще не спала.
- Ты что такой веселый, Феликс? - спросила она.
- Я веселый? - безуспешно пытаясь согнать улыбку с лица, переспросил Дзержинский. - Я веселый? Напротив, я полон гнева!
- Что-нибудь случилось? - обеспокоенно взглянула на него жена.
- Случилось нечто удивительное, - продолжая улыбаться, сказал Дзержинский. - Стасова, объявляя мне решение о моем отпуске, сказала, что Ленин велел ей не сообщать, почему именно избран наро-фоминский совхоз. А теперь мне все ясно.
- Почему же?
- Потому, что здесь нет ни одного телефона.
- Но при чем тут телефон?
- Очень просто. Если ты спросишь Владимира Ильича, то, бьюсь об заклад, он ответит: "Чтобы Дзержинский мог лучше отдохнуть".
Владимир Листов
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ КРАСНОЗНАМЕННЫЕ
У ДАЛЬНИХ РУБЕЖЕЙ
Алексей Морев скрывался в Казахстане восьмой год подряд. Его никто не тревожил, и он постепенно успокоился и привык думать, что страшное, его прошлое исчезло и уже никогда не станет достоянием ГПУ. Он ошибся. Однажды утром почтальон принес письмо, и Морев узнал, что дела в родном селе идут из рук вон плохо, лавку у отца вот-вот отберут, а оперуполномоченный ГПУ вызывал на беседу соседа Моревых и спрашивал об Алексее: где живет и что пишет родственникам? Сосед, слава богу, ничего чекистам не сказал, но разве это меняло дело? Следовало немедленно бежать и снова скрываться. В который уже раз...
Алексей помрачнел. Вспомнилось, как тогда, в двадцатом, после тяжелого боя с подразделением котовцев он едва спасся от преследования и сразу же начал избавляться от улик: сжег удостоверение члена "Союза трудового крестьянства", бросил в кусты наган, запрятал в траву шашку. Потом проверил одежду: городская кепка выдавала его, он ее выбросил и сразу же обрел привычный мужицкий вид... Лошадь тоже пришлось отпустить - она была холеная, явно кулацкая и при нынешних - поголовно тощих тоже могла подвести.
Антоновщине пришел конец. Найдутся ли другие силы, которые сумеют спихнуть большевиков? Было горько и страшно... Понимал: начнется следствие, будут выявлять участников. Найдутся свидетели, расскажут, что он, Морев, принимал участие в пытках и казнях. Эти мысли приводили в дрожь...
К берегу Оки Морев выехал на вторые сутки. Вечерело, река хмурилась. На душе по-прежнему было гадко.
Разделся, переплыл реку. Когда стали узнаваться родные места - прогнал лошадь и через кустарник пошел к большаку. В село осмелился войти только ночью. Собаки встретили лаем, кто-то вышел на крыльцо, окликнул. Потея от страха, прошел мимо. Вот и собственный дом. Сердце екнуло, стало до боли обидно: думал приехать на коне, а получилось - крадучись...
Постучал в окно. Сразу же заскрипела половица - понял, что ждут. Мать кинулась с плачем.
- Тихо! - прикрикнул отец. - Завтра, если будут спрашивать, скажи: был в Питере на заработках.
Днем начали приходить соседи. Морев врал как мог, потом сам задавал вопросы - о земле, о видах на урожай. Понял: быть беде. Год засушливый, посеяно мало. Еще подумал, и слава богу! Им - голод, нам - прибыль...
Прошел месяц. Морев старался никуда не выходить, больше отсиживался и пил - без просыпу, лишь бы заглушить страх. Но страх нарастал: того взяли, этого осудили. Сердце билось тоскливо, настроение совсем испортилось. Доберутся ведь, куда денешься...
Но вот пришло письмо из Казахстана от брата Якова и приободрило, вселило надежду. Крепкое хозяйство, своя мельница, ГПУ не беспокоит. И решил Морев податься к брату, в Петропавловск.
Жизнь здесь пришлась по душе. Никто не тревожил, заработки были весьма приличные, не заметил, как пролетело восемь лет.
И вот письмо. Вечером, вернувшись с работы, Алексей и Яков перечитали его еще раз.
- Ясно... - сплюнул Яков. - Кранты настают. И мельнице моей - конец.
- Что делать?
- Обложили, паскуды, не продохнешь... И семья - ее не бросишь. А ты беги.
- Куда?
- В Маньчжурию. Оттуда - в Японию. Умному человеку везде сладко.
До Благовещенска Алексей Морев добирался долго. Лютые морозы сковали сибирские реки. Голые лиственницы робко жались к сопкам. И только красавицы сосны с ярко-оранжевыми стволами горделиво покачивали вершинами.
Морев мерз, голодал, но чем дальше уходил от дома, тем веселее становилось на душе. А когда в Благовещенске разыскал дальних родственников, успокоился окончательно.
В тот день он отправил брату телеграмму, в которой сообщил, что доехал благополучно.
В течение следующей недели Морев изучал обстановку на границе.
На той стороне Амура раскинулся китайский город Сахалян. От местных жителей Морев узнал, что из Благовещенска в Сахалян родственники ходят друг к другу в гости, зимой - прямо по льду. Жители Благовещенска шьют на заказ одежду и обувь у ремесленников Сахаляна. Не могут пограничники усмотреть за всеми, кто ходит туда и обратно. Задержали вчера днем одного человека посреди Амура. Спросили:
- Ты зачем туда ходил?
- Штаны примерял...
Пожурили и отпустили.
И решил Морев: "Завтра куплю валенки - и ночью в путь! Нельзя терять ни дня..."
Ночь стояла лунная. Амур лежал закованный в лед, слегка припорошенный снегом, безмолвный и тихий. Границу Морев перешел благополучно. И только за Сахаляном наткнулся на китайский патруль. Обыскали, отобрали золотые вещи и отправили в глубь страны.
"Ничего, там вернут", - убеждал себя Алексей.
Через сутки привезли в Харбин и поместили на первом этаже двухэтажного барака в районе Мадягоу. В шутку эмигранты называли этот район, где проживала белоэмигрантская беднота в нищете и убожестве, "Царским селом".
В комнате с облупившейся штукатуркой, кроме обшарпанного стола и двух таких же стульев, ничего больше не было. Лишь в углу валялись две циновки, скатанные в рулон. К ночи выяснилось, что циновки должны служить постелью. Дважды приносили поесть, но Морев отказался. Так и улегся спать голодный.
Утром пришел полицейский. Это был невысокий маньчжур. На ломаном русском языке он спросил:
- Чем вы занимались в России?
Морев рассказал, что был антоновцем, как расстреливал коммунистов. Маньчжур молча кивал. Когда Морев закончил свой рассказ, сказал:
- Хорошо. Я познакомлю вас с Грачевым...
В середине дня полицейский вернулся в сопровождении мужчины, которому на вид было лет пятьдесят, на висках серебрилась седина.
- Знакомьтесь, - предложил маньчжур.
Неизвестный протянул руку Мореву:
- Грачев.
Алексей заметил, что большого пальца на левой руке у Грачева нет.
- О вас я уже знаю все, - сказал Грачев. - Будете работать в моей организации. И поживете пока у меня. Запомните адрес: Мадягоу, Чистая улица, тридцать два. Жду вас. - Грачев повернулся и вышел из комнаты.
- Знаете, кто это? А? - кивнул вслед Грачеву маньчжур, - Председатель Дальневосточного комитета Трудовой крестьянской партии!
Сов. секретно.
Специальное сообщение из Хабаровска.
Начальнику Секретного отдела ОГПУ
тов. Дерибасу.
В Харбине имеется белоэмигрантская организация "Крестьянская Россия", которая, по своему существу, является одной из народнических группировок эсэровского направления, блокирующаяся с Милюковым. Во главе харбинского отделения "Крестьянской России" стоит Грачев Герасим Павлович, который имеет письменную связь с Ивановым Михаилом Яковлевичем, проживающим в Тулуковском округе, и Можаевым Ильей Арсентьевичем - в Иркутском округе. Обратные письма Грачеву адресуются:
а) КВЖД, Харбин, пристань. Магазин Суханова. Николаю Петровичу Шкляеву.
б) КВЖД, Харбин, Трудовая улица, Анне Ильиничне Звягиной.
в) КВЖД, Харбин, Сунгарийская мельница, Назаровой Наталье Григорьевне.
По решению съезда заграничных групп "Крестьянской России", состоявшегося в Праге в декабре 1927 года, организация переименована в "Трудовую крестьянскую партию". Съездом приняты программа и тактические положения резко антисоветского направления. Поставлена главная задача: создание нелегальных ячеек в СССР.
Харбинская группа съезда была представлена членом центрального бюро "Крестьянской России" Аргуновым, так как поездка специального делегата была признана невозможной за отдаленностью группы. На съезде были оглашены материалы о работе харбинской группы и принято постановление приветствовать группу Грачева, а после съезда ЦК ТКП обеспечить группе ежемесячно 40 долларов для содержания одного человека специально для работы против СССР. Сторонники группы вербуются преимущественно из эсэров, членов "Национально-трудового союза нового поколения" и земцев.
Сов. секретно.
Полномочное представительство ОГПУ по ДВК,
г. Хабаровск.