Глава пятая.
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
В то время как Быков прощался с девушкой, собираясь в обратный путь, километрах в двенадцати к востоку, в лесу, возле костра, сидели его конвоиры - Эрих и Ганс. Они и сами не смогли бы объяснить, что заставило их третьи сутки кружить по оврагам и лесам. Бомбежка, взрывы снарядов, смерть офицера, бегство пленного, страх перед начальством совершенно ошеломили их. Сейчас они были заняты усердными, но совершенно бесполезными препирательствами.
- Зачем ты сказал "наши самолеты"? - в десятый раз начинал Ганс. - Если бы ты не сказал, что это наши самолеты, мы могли бы укрыться, принять меры...
- Это дело воздушных наблюдателей - предупреждать... Да и не такие годы мои, чтобы бегать, как мальчишка. У меня ревматизм.
- Теперь тебя сразу вылечат. Расстрел, он и не такие болезни лечит.
- Почему расстрел? За все это дело отвечал офицер, а он убит.
- Да, офицер убит, это верно, - согласился Ганс. - Это, конечно, обстоятельство...
- Вот я и говорю, убит. Мало того что очередью прострочило, так еще и череп осколком снесло.
- А пленный все-таки убежал. Упустить такого важного пленного - это не шутка... Это никак не меньше штрафной роты.
- В штрафной роте тоже наверняка убьют. Пушечное мясо...
- А тут партизаны убьют...
Слово "партизаны" вырвалось так неожиданно, что Эрих побледнел и стал быстро затаптывать костер, а Ганс покрепче сжал винтовку. Посидев еще некоторое время в темноте и ничего подозрительного не услышав, конвоиры улеглись спать. Впрочем, это был не сон, а кошмар: скрипело под ветром дерево, среди ночи стала кричать какая-то шальная птица. И солдаты лежали затаив дыхание, пугаясь даже стука собственных сердец. Перед утром пошел дождь, они перемокли. Думая, что Ганс спит, Эрих вытащил кусок хлеба и, давясь, стал поспешно есть, а Ганс лежал и думал: "Экая скотина, сам жрет, нет чтобы с товарищем поделиться". Впрочем, есть он не очень хотел, потому что незадолго перед тем съел большую булку, прихваченную на базаре у торговки при выходе из местечка.
Перед утром, когда стало всходить солнце, они действительно уснули. И Эриху почему-то, как уже не раз за последнее время, во всех подробностях приснилось отступление у Буга. Во второй половине дня, когда после утреннего боя отступление превратилось в бегство, хлынул обложной дождь - шипел и хлюпал водой лес, чавкало, как болото, сжатое поле, и то тут, то там бомбы и снаряды выкидывали фонтаны грязи. Потом - ночь, паника. Офицеры удрали, саперы тоже. Пехота бежит к реке, но никто не знает, где лодки. На реке стоит стон, вой, крики, проклятия, каждый старается только за себя. За плечо Эриха ухватился раненый, просит помочь, обещает все свои трофеи... Пришлось дать ему в морду и отправить к рыбам: нашел, дурак, время прельщать трофеями, когда сам идешь ко дну! Выплыв, Эрих увидел, что чуть повыше река имеет перекат и там люди переходят вброд. В это время перекат накрыли минометным огнем. Там стоял такой крик, что он заткнул уши и в ужасе побежал от реки куда глаза глядят. Потом он увидел себя и Ганса на двуколке, которую трясло и подбрасывало на лесной дороге. От этих толчков он и проснулся, открыл глаза и в ужасе снова закрыл их, словно увидев привидение... Светило солнце, и перед ним, закинув за спину винтовку Ганса и небрежно перекинув на колене автомат, сидел их пленный.
- Гитлер капут! - подобострастно забормотал Эрих, поднимая руки.
- Геринг капут, Геббельс капут! - добавил равнодушной скороговоркой Ганс.
- Помалкивать, вы, тотальники! - оборвал Быков. - Это наше дело решать, кому капут, а кого по Европе в железной клетке возить на поучение... Ну ты, - ткнул Быков Эриха, - снимай шинель, пилотку, сапоги, да побыстрей... шнель!
Эриха трясло как в ознобе. Раздевшись, он сидел в поношенном мундире и босой, посиневший от страха, щуплый и жалкий. Войлочного цвета жидкие вихры смешно торчали над длинными ушами и морщинистым лбом... Быков натянул шинель прямо на ватник, так что она затрещала по всем швам.
- А теперь что с вами делать? - сказал Быков. - Собственно, вопрос сравнительно ясен - прикончить, и все тут... Будете знать, как расстреливать пленных "при попытке к бегству".
- Это Ганс говорил, это не я, - сказал Эрих.
- Я не говорил, - сказал Ганс. - Он сам слышал, кто сказал.
- Кончать дискуссию! У вас в запасе вечность, там договоритесь, а мне некогда. Конференция окончена.
Быков поднялся. И в это время, врываясь в разноголосицу лесных шумов и стуков, прогремел властный и резкий голос:
- Хенде хох!
Не прошло и тридцати секунд, как Быков был обезоружен, обыскан и зажат между двумя плоскими штыками. Ганс и Эрих, увидев группу солдат в длинных военных плащах, вскочили и, выпучив глаза, бормотали фантастический рапорт. Старший группы посмотрел на жалкую фигуру Эриха, на его вихры, на торчавшие из продранных носков кривые пальцы и чугунно-сизые пятки и расхохотался. Потом он подал команду, и вся группа гуськом двинулась по тропинке в горы.
После часа пути лес стал редеть, открылась небольшая долинка, а за нею - старые потрескавшиеся стены, решетчатые ворота и красная черепица на крыше монастыря. Ворота открыл монах с длинными, подстриженными в кружок волосами, в коричневой хламиде, подпоясанной какой-то веревкой. Поднялись на низенькое крыльцо. На ступеньках - глубокие желоба от тысяч и тысяч ног, которые прошли здесь. В узком мрачном коридоре, в стене слева - глубокие выемки с окнами. Сквозь них виден четырехугольник двора, глубокий, как колодец. Солнце никогда не заглядывало сюда. Два чахлых вишневых деревца и несколько немощных растений на клумбах выглядят как пожизненно заключенные. На стене справа - темные картины старинного письма, мистерия распятия, погребения и воскресения Христа. Живопись грубая, натуралистическая: из темных ран сочится трупная сукровица. Всюду сырость, плесень...
Конвоиры открыли дверь с латинской надписью "О. Викарий" и втолкнули Быкова, Эриха и Ганса в келью. Келья убогая. Стертые, как и везде, половицы, стол, похожий на пюпитр, узкая жесткая кровать. Быков решил, что сейчас начнется допрос, но конвоиры откинули потайной люк в полу и, посвечивая фонариком, повели всех дальше. Коридор шел вниз. В самом его конце Быков на мгновение увидел сводчатый подвал со струйками воды на заплесневелых каменных стенах, кучу соломы в углу и около десятка заключенных в немецких мундирах. "Вот теперь, кажется, конец", - подумал он, когда фонарь исчез и со всех сторон на него ринулся мрак.
Глава шестая.
ФИЛОСОФИЯ ПОД ВИСЕЛИЦЕЙ
- Кто такие? Табак есть? - спросил хриплый голос, когда люк захлопнулся и наверху все стихло. - Нет, - робко отозвался Эрих.
- Дураки, - презрительно произнес голос. - Разве подданные Салаши перестали давать аванс под Трансильванию? Дураки.
- Мы некурящие.
- Еще раз то же самое... Боже мой, и это называется немецкой армией! Разве вы не солдаты фюрера и мир принадлежит не вам? Вы, прекрасные белокурые львы, великолепные потомки Арминия, ринувшиеся в громовых раскатах маршей утверждать расу господ! Или вы не читали книги "Моя борьба", вы, мокрые курицы, или не вам, олухи, говорил фюрер, что решительностью и беспощадностью мы оправдаем свое великое предназначение? Вам дали в руки земной шар, крутите его и гоняйте как вздумается. А вы не можете обеспечить себе щепотку табаку. За одно это вы достойны виселицы!
- Брось их запугивать, Фридрих, - произнес другой голос. - Разве ты не видишь, в каком они состоянии?
- Вижу, - сказал Фридрих. - Они в том состоянии, когда сыплется песок от старости и начинаются колики в животе от страха. Вы как сюда попали: стянули у ротного продовольственный паек или выражали сомнение в победе Германии?
- Нет, мы не крали и ни в чем не сомневались, - вздохнул Ганс. - Обо всем известно только господину начальнику, который там, наверху.
- А кто он?
- Этого мы не ведаем...
- Они знают не больше нашего, - послышался голос из угла.
- Да, - сказал Фридрих, - я бы дорого дал, чтобы узнать, кто наложил на меня лапу и в чем я обвиняюсь. Меня подняли среди ночи с постели и так подгоняли, что я не успел даже штаны застегнуть, так и поддерживал их всю дорогу. Шестнадцать часов назад меня втиснули в эту дыру. С тех пор прибавилось соседей, но ничего не стало яснее.
- Я слышал, что на фюрера было покушение и теперь раскрывается огромная шайка заговорщиков, - прозвучал неуверенный голос. - Может быть, в связи с этим?
- Ну, я в такие дела не вмешиваюсь, - сказал Фридрих. - Странно, однако, что все это в лесу...
- И в монастыре.
- И в монастыре. Не грехи же нам замаливать!
- Может быть, для сохранения тайны?
- Может быть, - согласился Фридрих. - Когда поведут вешать, не забуду выяснить этот первостепенный вопрос.
- Не фиглярствуй.
- Что же еще делать? Я мыслю, - значит, живу, иначе начинает казаться, что надо мной крышка гроба. Вот эти старички не станут философствовать, они знают, что везде есть начальник. Вы там, черт вас побери, что вы знаете, к примеру, о "вещи в себе"?
- Мы тыловики, - сказал Эрих.
- Вещи остались в полку, - уточнил Ганс.
- Видите? - злорадно спросил Фридрих. - В смысле исторического развития они движутся на два сантиметра впереди бразильского попугая, и это расстояние катастрофически сокращается. А я окончил философский факультет в Берлине! Должен же я, как мыслящая единица, подвести итоги своей жизни и карьеры?
- Подводи, если это не очень скучно, - согласился голос. - Паясничай.
- Человек рождается глупцом, живет плутом и умирает шутом. Кажется, я близок к последнему, а когда приходит этот срок, человек солидный пишет завещание на недвижимость и капиталы в банке. Это - глупо, наследники все промотают да еще выругают покойника, что мало нажил. Я не сделаю этой ошибки, я завещаю наследникам только мой жизненный опыт - он достаточно богат, чтобы они могли поломать над ним голову... Детство не имеет значения, юность любопытна зубрежкой, пивом и ловлей социалистов. Жизнь начинается позже. Двадцать второго июня сорок первого года я перешел границу у Бреста. Это был великолепный старт с захватывающей перспективой! К сожалению, мне не повезло, проклятые партизаны всадили мне в шею осколок мины. Лето ушло на ремонт, а в декабре я в роте пропаганды отбыл под Москву подогревать замерзающих солдат пылкими речами. Двенадцатого декабря от роты и пропаганды осталась собака Берта и я с отмороженными конечностями и осколком в левой половине зада. Я лежал в лесу и размышлял, кто кого из нас раньше съест - Берта меня или я ее? Она сбежала из-под дула пистолета, а меня случайно подобрали солдаты. Два месяца я ел и пил, лежа на животе, и узнавал санитарок по ногам. Одна была весьма недурна, и я решил, получив поместье на Дону, впоследствии пить пиво и писать научную работу "Голенобедренные признаки чистокровной арийки". Это была бы верная ученая степень, но, к сожалению, вино пахло лучше, чем чернила, и я не успел даже набросать конспектов.
Летом я наступал с танковой армией Гудериана в качестве военного корреспондента. Какие там гуси и сметана! Однако в районе Оскола русская фугаска выбросила меня из машины, и в ушах полтора месяца звонили колокола всех звонниц Кельнского собора. Контуженный, я не мог двигаться за армией и организовал себе особняк в Харькове, где, ничего не слыша, писал великолепные корреспонденции о победах нашего оружия. Позже меня по ведомству доктора Геббельса послали под Сталинград поднимать дух сопротивления. Там, в окружении, я помогал доедать румынскую кавалерию. А когда от нее остались копыта и хвосты, вывернул из своих карманов все благоприобретенное, отдал пилоту и помахал сверху героям Паулюса. Над нашей территорией нас сбил русский истребитель. Я отделался сломанным ребром и синяками. После госпиталя получил отпуск домой. Но вместо дома была груда битого кирпича, по которой вместе и порознь бродили тетя Эмма и ободранная кошка. Одна откапывала пожитки, другая охотилась на мышей... При выравнивании фронта на Буге я сулил какому-то подлецу все свои трофеи, которых, кстати, у меня уже не было, чтобы он помог мне выбраться на берег. Но это был умный парень, он дал мне в морду. Потом меня произвели в интенданты. И только я стал входить во вкус новой работы, как очутился здесь... Все. Я свое получил. Что же касается грядущих поколений немцев, то будут ли они делать пушки вместо масла, платить репарации или дуть шнапс - в моей судьбе это ничего не изменит.
- Но в чем же суть твоего завещания?
- Дуть шнапс. Если они при этом будут делать пушки - тоже неплохо. Но главное - шнапс.
- Он, бедняга, сошел с ума, - шепнул Эрих.
- Молчи, дурак, - так же тихо ответил Ганс. - Это провокатор.
Открылся люк, два монаха внесли суп и дали по куску хлеба каждому из сидящих в подвале.
- Послушайте, святые отцы, - обратился Фридрих, - не можете ли вы сказать, какой святой отвел нам в своих владениях этот кусочек рая?
Монахи ушли, ничего не ответив.
- Не партизаны ли? - сделал предположение кто-то.
- Мы не в России, а в Польше, - отозвался Фридрих. - Да и на кой черт партизанам с нами возиться? Мы с ними не церемонились! Нет, я полагаю, что мне не следовало связываться с интендантством, надо было учесть опыт предшественников - их или судят за растраты, или ловят в тылах партизаны, как перепелов на дудочку...
В это время между двумя солдатами началась ссора из-за того, что они не поделили кусок хлеба.
- Обратите внимание, господа, - потешался Фридрих, - типичный случай передела жизненного пространства путем применения силы. Перед вами, таким образом, в предельно сконцентрированном виде принцип цивилизации и наглядный пример того, чем кончит человечество. Машины, институты, образование - все это промежуточная дребедень, на последней странице истории будут кусок хлеба и два оскаливших зубы индивидуума в звериных шкурах. Занавес, господа, занавес! Аплодисментов не надо, комедию играли вы сами.
"Юмор висельника, - подумал Быков, - помесь философа с бешеной собакой". Все время он внимательно слушал, надеясь что-либо узнать о своем местопребывании, но, обманувшись и ничего не определив, стал дремать. И тут услышал над ухом жаркое дыхание,
- Рус, слушай... Хороший план!
- Что?
- Не говори, что мы конвоиры.
- Допустим. А дальше?
- Мы не скажем, что ты пленный.
- Зачем это?
- О, допрос будет, нам капут.
- И по заслугам. А я при чем?
- Мы есть в гестапо... О, Ганс знает гестапо! Фридрих - не сумасшедший, Фридрих - провокатор...
Глава седьмая.
ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ ГОЛЫМ
Неизвестно, какие открытия еще сделал бы Эрих, но сверху загрохали шаги, дверь открылась, и ослепленного светом Быкова вызвали, точнее, вытащили на допрос. Привели его в угловую келью, через окно которой были видны кусок дороги, бурое осеннее поле и сосновый лес. Сначала Быков зажмурил глаза - больно ударил солнечный свет, потом почувствовал тоску по свободе, по своей землянке, по товарищам. "Ох, Пашка Быков, много ты наделал ошибок: взял в разведку письмо, занялся болтовней с фрицами... Теперь хоть не зевай, может, еще и не все потеряно", - думал он.
- Фамилия, имя, отчество, часть? - спросил по-немецки тот, что вчера был начальником группы, захватившей врасплох Быкова. Теперь на нем хорошо сидел костюм из серой шерсти, а глаза смотрели из-под насупленных бровей холодно и испытующе.
- А вы кто такой? - в свою очередь спросил Быков. - Вчера вы были военным, сегодня стали штатским.
- Ах вот оно что!.. Ну, это пустяки, мимикрия - и не больше. Вы находитесь в штабе интернационального антифашистского отряда, и я попрошу отвечать на мои вопросы.
- Я не фашист и, значит, за них не ответчик.
- Оставим болтовню. Вот ваши документы. Ганс Эрман, рядовой, призван из запаса по округу Луккенвальде.
- Документы не мои, точно так же как и шинель, из которой вы их извлекли. Я русский.
- Вот как? Это совсем интересно... Иуда, продавший отечество, даже не за реальные тридцать сребреников, а за немецкие посулы? Ну что ж, будем судить сразу за два преступления.
Быков был совершенно озадачен.
- Я русский, - сказал он, - и ничего общего не имею с теми мерзавцами, о которых вы говорите.
- И надел немецкую шинель для форса? И разгуливаешь по лесам в компании немцев ради поправки здоровья?
- Повторяю: я русский, но подробностей сообщить не могу.
Допрашивающий пожал плечами.
- Немцу не было бы надобности доказывать что-либо, но русскому я сделаю уступку. Михаил Васильевич, крикнул он в соседнюю келью, - зайди сюда!
Из соседней комнаты вышел среднего роста, плотный мужчина лет тридцати пяти, судя но выправке, фронтовик. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела.
- Вы русский? - спросил Быков.
- Русский... А вы, русский, ради чего напялили на себя это барахло?
- Вот этот тоже был вчера...
- Тебя это не касается.
В беседе с начальником штаба отряда - а им и был Михаил Васильевич - Быков рассказал о своих злоключениях.
- Может быть, и так, - произнес начальник штаба. - Но чем все это докажешь? Человек рождается голым, а потом натягивает на себя то, что ему нравится, что может или что выгодно. Если говорить о нас, то мы в составе польского партизанского отряда действуем здесь недавно, охотимся за немцами, чтобы вскрывать все их формирования и планы, и малейший промах может кончиться для нас провалом... Война разбросала наших людей по многим странам, и такие встречи, как у нас с вами, - не редкость. В подобных случаях важно другое: сразу верно оценить человека. В семье не без урода, среди нас, русских, есть отщепенцы, которые пытаются свести старые счеты с Советским государством. Кроме того, на пространство Европы спущены, как цепные псы, выкормыши гитлеровских шпионских школ... Как разобраться, через какое сито нужно сеять? Ведь что ни промах - то и кровь...
Голос его звучал глухо и горько. Видно было, что человек этот много познал и пережил, истосковался по родной земле, по родным людям и любит их той любовью, которая действительно сильнее смерти.
- Я сам потерял руку потому, что доверился... Я бежал из партии пленных под Славутой и, встретив в лесу крестьянина, разговорился с ним, поверил его сочувствию и остановился на ночлег. Он оказался выкормышем Бандеры и в тот же вечер выдал меня. Теперь вы хотите, чтобы я на слово поверил вам... Ну а если я ошибусь?
- Понимаю, - тяжело вздохнул Быков и вдруг как-то сразу обмяк. Он мог бороться за свою жизнь с Гартманом, он мог негодовать и изворачиваться на допросах у врагов, но здесь сидел свой человек, он поставил вопрос так, что выбора не было, и это Быков понял. - Понимаю, - повторил Быков. - А жаль...
- Это первое свидетельство в твою пользу, - оживился начальник штаба. - Но всего одно против сотни!
- Дело не в этом, - сказал Быков, - я мог бы все оставить, как есть, но у меня срочное и важное дело. Я уже говорил, насколько все это запутано.
- Это можно поправить. Скажите номер части, назовите фамилию командира полка и пока посидите здесь - мы все выясним.