Случалось, что какому-нибудь словоохотливому соседу, инвалиду Отечественной войны, или глуховатому семидесятилетнему старику удавалось расшевелить Будника. Ожидая, пока он прибьет оторвавшуюся подметку или поставит на сапоге заплатку, сосед, устроившись поудобнее возле сапожного верстака, вел разговор о жизни, о войне. Кирилл Егорович, постукивая молотком, со вздохом вспоминал дела колхозные, клял на чем свет стоит фашистов и всегда добавлял, что здесь, в Черенцах, он - жилец временный, а всеми помыслами он у себя, в пока еще не освобожденной Чурсановке. Сосед сочувственно кивал и желал Буднику поскорее добраться до этой самой Чурсановки - такой маленькой и неприметной, что о ее существовании он раньше и не слыхал.
В общем, жил Кирилл Будник тихо и неприметно. Большой, грузный, с обвислыми щеками на морщинистом лице, с пытливым взглядом серых, почти водянистых глаз из-под опущенных седых бровей, с неизменной трубкой в углу скошенного рта, внешне он выглядел суровым и нелюдимым. Годы согнули его широкую, еще крепкую фигуру, но в больших руках с толстыми подагрическими пальцами сохранилась сила, ноги ступали твердо, уверенно, и выглядел он даже моложе своих шестидесяти лет.
Изба, в которой жил Будник со своим глухонемым внуком, стояла на краю села. Сразу за ней начинался лес. Когда-то здесь, в этой избе, жила, видимо, большая и дружная семья. Война разбросала ее в разные стороны: кто ушел на фронт, кто погиб на дорогах отступления под бомбами и пулями фашистских самолетов, кто осел где-то в других, далеких отсюда местах. В избе, на стенах, остались семейные фотографии в рамках. Будник не раз останавливался возле них и, дымя трубкой, пристально рассматривал снимки двух молодых парней в красноармейской форме, старика и старухи с тремя маленькими детьми, большой портрет девушки с веселым, чуть насмешливым взглядом. Фашисты не уничтожили фотографии, только в некоторых местах проткнули их штыками.
Рядом, в золотистого цвета рамке, под стеклом, висела грамота, выданная в 1940 году колхознику Петру Ивановичу Антипину за отличную организацию работы в сельской избе-лаборатории. Петр Антипин уже давно ушел из дому, в самом начале войны; его домашние, эвакуируясь, забыли или не успели снять эту грамоту. Так она и осталась висеть как напоминание о том, что здесь жил мирной жизнью и трудился простой колхозник Антипин, любивший родную землю и выращивавший на ней богатые урожаи.
Где теперь находится Петр Антипин - Будник не знал. Да это его, собственно, мало интересовало. Свои дела и свои заботы были у старика. Поглядев на грамоту, он обычно еле заметно пожимал плечами и отходил в сторону. Несмотря на свою внешнюю суровость и нелюдимость, Будник всегда приветливо встречал всех, кто заходил в его невзрачную, темную избу. В особенности радушно встречал он солдат из расположенных невдалеке или проходивших мимо частей, если им случалось остановиться на короткий отдых. Будник никому не отказывал ни в кружке воды, ни в горстке махорки, ни в починке обуви. Делал все это он правда, молча, на вопросы отвечал односложно, будто нехотя, но молчание старика никого не смущало и не удивляло.
Из дома Кирилл Егорович отлучался редко, только когда ему требовалось собрать хворосту, шишек или поискать каких-нибудь лекарственных трав. Эти травки он настаивал в баночках и бутылочках и поил настойкой внука, надеясь, что она поможет вылечить мальчика от хвори и слабости. Уходя в лес, старик очень скоро возвращался обратно. Обычно же целыми днями то сапожничал вместе с внуком, то варил какую-нибудь похлебку, а то просто сидел на пороге хаты, дымя трубкой, и безмолвно глядел куда-то вдаль.
В тот день, когда в кустах у реки появился немецкий парашютист, старик рано утром вместе с внуком, когда вся деревня еще спала, ушел в лес. Через некоторое время он вернулся, опустошил мешок с шишками и хворостом, уложил внука, которому нездоровилось, и снова отправился в лес. В этот раз он и заметил парашютиста у реки, на поимку которого проводил отряд, посланный полковником Родиным. Старик возвратился домой усталый, взволнованный. Он долго не мог успокоиться, о всем случившемся поделился с соседями, бесцельно топтался в избе, часто выходил из нее и, выбив трубку, снова возвращался к себе. Прошло несколько часов, пока, наконец, Будник успокоился и занялся своими обычными домашними делами.
Нина Строева в Черенцах не была ни разу. Впервые увидела она это большое село. В нем было немало обгорелых, полуразвалившихся изб, снесенных воздушной волной сараев и палисадников, огромных ям - воронок от бомб, наполненных дождевой водой и грязью и поросших по краям чахлой травой. Война опалила этот кусочек земли своим огнем, горячим и смертоносным вихрем пронеслась из конца в конец и оставила после себя опустошение, смерть.
Но смерть, явившаяся сюда в облике гитлеровского солдата со свастикой, не могла задушить жизнь. Сразу же, как только на родную землю ступила нога советского воина-освободителя, жизнь началась сызнова. Нина с радостью отмечала про себя, что вот здесь, у этой избы, возятся ребятишки, возле другой женщина красит в голубой цвет рамы окон, а немного подальше два старика обтесывают бревна, готовя сруб для нового дома… Кончится война, и село станет краше прежнего. Его построят заново те, кто сейчас воюет, кто идет вперед и вперед, чтобы потом победителем вернуться в родной дом.
Уже больше часа Нина была в селе. Она побеседовала с несколькими женщинами, с двумя словоохотливыми старичками и одним инвалидом, вернувшимся с фронта без ноги. Возле ее мотоцикла собрались ребятишки, и она с удовольствием объясняла им устройство этой машины.
Будник находился дома, когда Нина постучала к нему. Он открыл дверь, не выразил удивления, увидев на пороге молодую девушку в форме лейтенанта. Старик молча пропустил ее в избу и захлопнул дверь.
В комнате было полутемно: небольшое окно закрывал вместо стекла лист фанеры. Старый покосившийся стол, накрытый куском мятой газеты, небольшой шкафчик, скамейка, два табурета - вот все нехитрое убранство комнаты, которое увидела Нина, когда через минуту ее глаза привыкли к полутьме. От печки к стене тянулась широкая ситцевая занавеска.
- Садитесь, барышня… Извиняюсь, товарищ, - сказал Будник, указывая на скамейку. - Это вас я давеча в штабе видел?
- Да, меня, - коротко ответила Нина.
Она совсем забыла об этом обстоятельстве.
- Такая молодая, а на войне, - вздохнул старик. - Вам кого надо или отдохнуть зашли?
- Интересуюсь, сколько в селе ребятишек есть. - Нина старалась придать своему голосу как можно больше естественности. - Сколько сирот, сколько школьников…
- Дело хорошее. Помощь какую хотите дать?
- Да. Школу новую надо бы строить.
- Школу? А немец опять ее не разбомбит?
- Будем надеяться, что не разбомбит. А у вас дети есть?
- Внук у меня. Большой уже, да только глухонемой и хворает.
- А где он?
- Спит. - Будник кивнул в сторону занавески. - Все беды на него валятся.
- А что случилось? - спросила Нина.
- Вообще-то он слабый, тощий. Глухонемой с рождения. А нынче пчелы его страсть как искусали, вспух весь, пришлось настойкой смазать да завязать. К тому же полез на дерево и свалился. Ногу повредил.
- Если заболел, лечить надо, - сказала Нина.
- Да где уж, вылежится.
- Недалеко санбат стоит. Наши доктора помогут.
- Спасибо. Я и сам, по-простому, по-деревенскому хворь выгоняю.
Нина встала и протянула руку к занавеске, чтобы отдернуть ее, но старик с неожиданной для его грузной фигуры легкостью метнулся вперед и встал между занавеской и Ниной.
- Зачем вам, барышня, глядеть на хворого? Приятного мало.
Говорил Будник спокойно, медленно, даже равнодушно, но все же в его голосе Нина уловила нотки нетерпения и тревоги.
- Может быть, я могу чем-нибудь помочь ему? - сказала Строева, стараясь угадать причину упорства старика. По ее лицу пробежала тень то ли недоумения, то ли беспокойства. Будник, видимо, заметил это и глухо проговорил:
- Ну, а уж коли хотите, извольте. Только не разбудите. Измаялся он.
Старик сам отодвинул занавеску и посторонился, чтобы пропустить девушку. Нина быстро прошла вперед. В углу валялась груда тряпья. В темноте трудно было разглядеть лежащего человека. Строева подошла ближе, хотела было попросить Будника посветить ей, но потом передумала и сняла с пояса маленький карманный фонарик.
Тревожное предчувствие какой-то опасности стеснило сердце. Девушке захотелось поскорее уйти из этой избы, которая сейчас показалась ей еще темнее, еще неприютнее. Она зажгла фонарик и наклонилась к вороху тряпья.
Но тут произошло почти неожиданное. Будник оттолкнул девушку и с яростью схватил ее за руки. Нина вскрикнула и рванулась, пытаясь достать пистолет, висевший у нее на поясе в кобуре. Но Будник крепко держал ее, сжимая кисти до боли в суставах. Резким движением он перехватил обе кисти в свою левую руку, а правой - большой, жилистой, с длинными грязными ногтями - потянулся к горлу девушки. Будник хрипло выкрикнул какое-то слово, похожее на "цирк".
Впоследствии Нина вспоминала, как удивило ее это слово. Почему он крикнул тогда "цирк"? Зачем? Что это означало? Но в те секунды смертельной опасности эта мысль только мгновенно промелькнула в ее голове, раздумывать было некогда.
Слабая и хрупкая на вид, Нина была сильной и гибкой. Почувствовав, как пальцы Будника сжимают горло и становится трудно дышать, она запрокинула голову, коленом ударила старика в живот и громко крикнула неизвестно кому:
- На помощь!
Будник охнул, на мгновение выпустил девушку из своих рук, но тут же снова набросился на нее. Он был сильнее, значительно сильнее. Нина сопротивляться уже не могла. Но вдруг дверь избы стремительно распахнулась, так, что щеколда пронзительно звякнула, и на пороге появился капитан Кленов. Вслед за ним в избу вошли младший лейтенант Семушкин, старшина Орехов и ефрейтор Артыбаев. Орехов ткнул дулом автомата в спину Будника, и старик отпустил Строеву. А Семушкин шагнул к нему с таким злым видом, что тот невольно попятился.
Нина благодарно взглянула на Кленова. Капитан был бледен, дышал часто, прерывисто. Он тоже взглянул на девушку, и в его взгляде она заметила радость. Нет, это было больше чем радость.
Кисти болели, кожа на шее саднила. Но Нина не хотела терять и секунды. Она сделала несколько шагов, склонилась над ворохом тряпья и начала лихорадочно ворошить его.
Когда девушка поднялась с колен, лицо ее было растерянным и бледным. Никого. Она огляделась. Грязный матрац на полу, тряпье, рваное одеяло, а в углу - большие кирзовые сапоги, издававшие едкий запах дегтя. Где же больной внук?
Нина посмотрела на Будника. Он равнодушно отвернулся. Лицо его было спокойным.
Обыск в избе Будника продолжался долго. Возле печки, за занавеской, находился лаз в погреб, где прежние хозяева дома когда-то держали продукты. В этом темном сыром погребе разведчики обнаружили глухонемого внука. Грязный, заросший, изможденный, он был привязан толстыми веревками к бревну. Когда его развязали, он глухо мычал, из глаз его катились крупные слезы. Здесь же, в углу погреба, за пустыми бочками и поленьями, разведчики обнаружили коротковолновую радиостанцию. Антенна этой станции незаметно тянулась из подвала на чердак.
Глава 9.
Загадка не разгадана
Прошло несколько дней. Рано утром, как вчера и позавчера, Кирилл Будник сидел на табуретке посреди комнаты, напротив стола Родина. Полковник заканчивал очередной допрос, а в стороне, у стены, устроился капитан Кленов.
Будник широко расставил ноги, обутые в лапти, и, чуть наклонившись, положил на колени руки, будто опирал на них свое большое тело. Лицо его, темное от загара, изрезанное морщинами и заросшее бородой, не выражало, казалось, ничего, кроме усталости и безразличия. Да, он действительно устал. Да, ему действительно безразлично, что станете ним завтра, послезавтра. Он ясно представлял себе свой последний путь и мысленно уже подвел итог всей прожитой жизни.
Безразличие и усталость отразились на его лице только сегодня. А вчера и позавчера он держался совсем по-иному: отвечал нехотя, зло и отрывисто, смотрел исподлобья, а в глазах его, спрятавшихся под густыми бровями, можно было прочесть только одно: ненависть. Если полковник Родин настойчиво повторял вопрос, на который арестованный не хотел отвечать, он, после некоторого молчания, безнадежно махал рукой и глухо, монотонно бубнил одно и то же:
- А чего говорить? Чему быть, того не миновать… Говори не говори, а одиннадцать грамм для меня уже припасено…
И все же Буднику пришлось рассказать свою, как он выразился, "невеселую биографию".
…Белогвардейский офицер Петр Гостев после разгрома деникинских банд бежал из России. Долгие годы скитался по чужим странам. Его офицерские погоны никому не были нужны, а руки стоили очень дешево. Деньги на жизнь он добывал нелегко. Приходилось становиться то носильщиком на вокзалах, то грузчиком в портах, то надзирателем в тюрьмах, то швейцаром в кабаках. Так и состарился он, некогда молодой рослый ротмистр-кавалергард, сын богатого помещика-дворянина. Не состарилась только его ненависть к советской власти. Эта власть лишила его всех богатств, чинов и светской блестящей жизни.
Многие его друзья-эмигранты уже давно поняли, что превратились в бездомных и презираемых бродяг, в отребье, нужное их надменным покровителям только для самых черных и грязных дел. Некоторые нашли в себе силы признать и по-настоящему оценить свои преступления и вернулись на родину, чтобы остаток жизни провести на своей земле, в своей семье, в честном труде.
Но Гостев не хотел идти по этому пути. Он искал любые возможности для борьбы. Несколько лет назад, еще до войны, он стал агентом гитлеровской разведки, одним из "специалистов по русским делам". Когда вспыхнула война, в нем вновь зародились надежды на возврат к старому, давно ушедшему в прошлое.
Вытренированный, вышколенный агент Гостев был переброшен фашистской разведкой через линию фронта. Под видом колхозника-беженца, Кирилла Будника, Гостев обосновался в деревне Черенцы.
Эта деревня была выбрана не случайно. Она находилась в центре того участка, который представлял для фашистского командования особый интерес. Здесь гитлеровцы намеревались нанести ответный удар наступающим советским войскам. В отделениях и отделах гитлеровского штаба спешно разрабатывался план операции, которому уже присвоили хвастливое наименование "Sieg" ("Победа"), План предусматривал разрезать фронт клином из танков и самоходной артиллерии, одновременно выбросить в тылы советских войск крупные парашютные десанты, захватить важнейшие коммуникации и таким образом парализовать все силы Советской Армии в этом районе. В прорыв, образованный танковым клином, должны были хлынуть подготовленные ударные немецкие части.
Интерес к этому участку фронта у гитлеровского командования возрос еще более тогда, когда в штабы стали поступать сведения о сосредоточении советских войск, о подвозе новой техники. Сведения эти были отрывочными и недостаточно достоверными. Сколько ни кружились немецкие "рамы" и "костыли" над дорогами, селениями и лесами, ничего существенного они обнаружить не смогли. Советские части совершали скрытные ночные переходы, соблюдая все правила маскировки. Днем на дорогах и в селах было пусто, безлюдно, аэрофотосъемки немецкой воздушной разведки были безрезультатными.
Гитлеровская разведка работала лихорадочно. Среди мер, которые она приняла, была подготовлена и переброска Гостева-Будника. Ему поручили выяснить действительную обстановку, разведать места расположения штабов, частей, аэродромов, складов, информировать обо всем немецкое командование. Средство связи - коротковолновая радиостанция нового образца, которую очень трудно запеленговать.
Разведка намеревалась через короткое время направить к Буднику еще одного опытного агента. Вместе они должны были создать и активизировать частично сохранившуюся шпионско-диверсионную сеть в населенных пунктах, оставленных гитлеровцами и освобожденных Советской Армией, подготовить и осуществить взрывы и поджоги армейских складов и аэродромов.
- Присылку агента ускорили, - монотонно говорил Будник, - так как я ничего не делал.
Агент был сброшен с самолета и замаскировался в кустах на берегу Кусачки, где и должна была состояться встреча. Но Будник, по его словам, за последние дни много передумал и решил под конец жизни порвать с темным прошлым. Поэтому, убедившись, что новый агент уже на месте, Будник пошел в штаб и выдал его. Этим поступком он хотел хоть немного загладить свою вину перед родиной и быть полезным Советской Армии. О втором парашютисте, убитом, он ничего не знает.
После окончания войны Будник, по его словам, намеревался поселиться в одном из сел и остаток своей жизни провести в труде и заботах о больном пареньке Васятке. Кто такой Васятка? Нет, это не внук. Однажды в пути он встретил этого глухонемого мальчика, голодного и оборванного, и пожалел его. Пропадет ведь паренек, если о нем никто не позаботится. Всю жизнь сам он, Будник, был бездомным бродягой, без семьи и детей. Вот и решил взять парнишку и воспитать его. Кормил его, лечил всякими травами, учил сапожному делу, заботился как о внуке.
В этом месте медленного, неторопливого повествования Будника Родин усмехнулся и спросил:
- Вы так заботились о мальчике, что связали его веревкой и посадили в подвал. Зачем вы это сделали?
- Каюсь, виноват, - ответил Будник. - У самого сердце болело, да что ж поделаешь: у парнишки бывают эпилептические припадки - он падает, бьется, кричит. Приходится связывать да прятать от людей, чтобы не подумали, что он буйный или заразный.
- О вашем внуке мы еще поговорим. А медаль где вы взяли?
- Нашел. Обронил кто-то, а я поднял. Зачем, думаю, пропадать ей? А потом и на пиджак привинтил, чтобы мне больше доверия было.
На все последующие вопросы Будник отвечал так же спокойно, с оттенком безразличия, как человек, решивший, что терять ему больше нечего и остается лишь чистосердечное раскаяние. И только на один вопрос он не мог ответить ничего вразумительного: кто находился в его избе за занавеской? Будник утверждал, что там никого не было. Зачем же в таком случае он говорил лейтенанту Строевой, что там лежит больной внук, почему не пускал ее поглядеть за занавеску и даже пытался душить ее?
Будник разводил руками, вздыхал и опускал голову.
- Виноват, - твердил он, - виноват. Барышня уж очень любопытная. Внука, конечно, не было, наврал я. Вообще никого не было. Вот я и забеспокоился, как бы беды не нажить. Затмение на меня нашло…
Несмотря на то что Будник уже признался, что он не колхозник, а бывший дворянин и кавалергард, окончивший в свое время офицерскую школу, в разговоре он все время подделывался под простой язык сельского жителя.
Родина это раздражало.