- Кто это? - При единственном сыне вопрос Фрэнка Хофмана был глупым; он просто не любил, когда его заставали врасплох.
- Это Сэм. Как ты сегодня?
- Говенно. Вчера вечером принял лишнего с одним гинекологом из Катара. Рассказывал замечательные истории о частной жизни почтенных настоятелей двух святых мечетей. А как ты?
- Неплохо, папа. Грех жаловаться. Много работы.
- Не кричи так громко. Голова болит.
- Извини, - шепотом сказал Сэм.
- Вот, хорошо. Так что же за звонок из поднебесья? Боюсь, что не сыновняя привязанность. Не иначе, тебе что-нибудь нужно.
- Мне действительно нужен твой совет, папа.
- Как трогательно. Вот для чего существуют папочки - платить по счетам и давать советы. Чем могу быть полезен?
- Тебе что-нибудь говорит фамилия Хилтон?
- Конечно. У него множество гостиниц. Я в них часто жил. Следующий вопрос.
- Перестань, папа. Я не его имею в виду. Этого зовут Мартин Хилтон. Ты его не знаешь по службе?
- Вроде нет. Как он выглядит?
- Среднего роста. Тридцать пять лет. Темный. Манеры приятные, но костюм носит не очень складно, если можно так выразиться. Он смахивает на твоих бывших коллег, только более спокойный.
- И что ему было нужно?
- Информацию. Но не по-хорошему: он все время намекал, что работает Бог знает на кого, а на кого - не сказал. И кажется, он располагает очень большим карманом.
- Что еще?
- Из того, что можно сказать по телефону, - все.
- А, мы соблюдаем конспирацию! Очень романтично! Что, тут опять замешаны ай-яй-яй-рабы?
- Да, конечно. А ты как думал? Может Хилтон работать на Цирковое и развлекательное училище?
- Ни в коем случае. Если бы им от тебя что-нибудь было нужно, они бы так и сказали. Или попросили бы меня, хотя подозревали бы, что я пошлю их на…
- Побереги красноречие, папа. Ты знаешь, на меня это не действует. Как ты думаешь, на кого он тогда работает, если только не выпендривается?
- А шел бы ты тоже на… сынок. Откуда мне это знать?
- Подумай. Ты же все знаешь.
- Конечно, но с чего бы это я стал тебе рассказывать?
- Потому что ты меня любишь. Потому что я твой сын.
- О’кей. Раз уж ты завел эти вонючие деточки-папочки, я думаю, что скорее всего он работает на "Южную компанию".
- Он из Дикси? - Этим кодом когда-то в Бейруте обозначали израильтян - неупоминаемых людей с юга. Еще мальчиком Сэм часто слышал, как отец бормотал что-то насчет Дикси и "Южной компании".
- Конечно. Это их типичные ширлихи-манирлихи. Любят помахать чужим флагом и потрясти мошной, а выучка никудышная: несут всякую плохо состряпанную чушь. Наверняка они.
Сэм мысленно кивнул. При всем раздражении, которое звучало в голосе отца, это походило на правду.
- Что у тебя случилось, что ты так ругаешься?
- Да много чего. Это к делу не относится. Я всегда ругаюсь. Ну, и что было нужно этому Хилтону?
- Это по поводу одной арабской страны на букву "И". И по поводу денег.
- Тьфу, черт. - Наступило долгое молчание, которое прервал Сэм.
- В чем дело, папа? Что-нибудь не так?
- Да нет, юноша, ничего. Но я тебе дам один совет. Раз уж ты просил совета, так на, задавись.
- Слушаю, сэр.
- Будь осторожен. В арабском мире сейчас творится черт-те что, даже по тамошним меркам. А особенно осторожен будь с этими мудозвонами иракцами. В Багдаде сейчас какая-то жуткая грызня. Не спрашивай меня какая, я и сам не знаю. Но все твердят, что там что-то качается.
- Что же может происходить в Багдаде?
- Я тебе только что сказал, что не знаю, черт побери. О Господи! Никто меня не слушает! Так что попомни мои слова, сынок. Сейчас не время шутить шутки с иракцами. Или с типами по фамилии Хилтон.
- Все равно не понимаю. Что ты имеешь в виду?
Фрэнк Хофман вздохнул.
- Что верно, то верно. Ты не понимаешь меня и никогда не поймешь, даже и не старайся. Просто делай, как я сказал, и не пори чушь. Понял?
Хофман почувствовал, что время заканчивать разговор. Видимо, Везувий вот-вот должен был взорваться.
- Мне пора, папа. Что я могу для тебя сделать? Я теперь у тебя в долгу.
- Скажи Глэдис, чтоб не клянчила у меня деньги. Я уже отдал ей больше, чем нужно.
- Это может сделать твой адвокат. Что еще?
- Еще? Еще много всякого дерьма!
- Что это значит?
- Тебе подробно объяснить?
- Не обязательно. Но я рад, что тебе уже полегчало. В прошлый раз вся эта чепуха про море денег звучала глупо.
- Ты неблагодарный олух, сынок. Если б ты меня слушал, давно был бы богатым.
- Я слушаю тебя. И люблю тебя. Ты мой папа.
- Перестань, сын. Во-первых, ты ни… не понимаешь, о чем я говорю. А во-вторых, если б ты меня любил, приезжал бы почаще. Выпил бы со мной да ума бы набрался. Не стоит тебе со мной ругаться. Может, в один прекрасный день мне придется тебя выручать.
- Не думаю, папа. Но я учту.
- Береги себя, задрыга.
- До свидания, папа. Спасибо.
Сэм Хофман повесил трубку и отер лоб. У него было ощущение, что он заразился папашиным похмельем.
Глава 16
Назир Хаммуд уехал из Лондона внезапно, на следующий день после того, как разговаривал с Линой. Сначала никто не знал, куда он уехал. На следующее утро в сером здании на Найтсбридж люди занимались своими делами, не задавая вопросов. До Лины новости доходили только в виде слухов. Она сидела одна в своем новом кабинете, притворяясь, что занята, как и другие сотрудники из официальных отделов. Вдруг дверь открылась, и вошла ее подруга Ранда. Она плотно прикрыла за собой дверь, а глаза у нее сверкали. Это значило, что она знает какой-то секрет, который уже не в силах держать в себе.
- Угадай, что я только что слышала от Ясмины Даллул - палестинки, которая работает в агентстве путешествий напротив?
- Понятия не имею, - ответила Лина.
- Наш дорогой бесстрашный руководитель недавно купил билет для поездки в одно экзотическое место.
- Хаммуд?
- У-гу. И угадай, куда наш мудрый и благородный хозяин поехал?
- Ну, не знаю. Например, в Париж.
- Очень хорошо. Но это легко. А потом?
- Не представляю.
- Тунис. Он поехал в Тунис. А после? В этом-то весь фокус. Где он сегодня, в эту минуту?
- Ну, скажи. Я сдаюсь.
- В Багдаде. Представляешь? Он вернулся в Багдад. Что ты об этом думаешь? Наверняка у него какие-то нелады - сама знаешь с кем! - Ранда понизила голос. - А ведь служит ему верой и правдой. - Она даже похохатывала от восторга, что выследила босса.
- В Багдаде? - прошептала Лина. Она потерла ладонями виски: у нее внезапно загудела голова. То, что Хаммуд уехал, было хорошо, это давало ей больше времени придумать, как пробраться в компьютерную систему. Но становилось и тревожно: события развивались чересчур быстро.
- Да? Интересно, правда? И Ясмина говорит, что он уехал домой не один. В последние два дня куча народа заказала билеты в Багдад, и столько же хочет выехать оттуда. Самолеты идут полные в оба конца. Что-то там происходит, я тебе говорю.
- Что же это? - Лина сидела в недоумении, пытаясь осмыслить новость в свете того, что происходило в последние несколько дней. - А что думает твой дружок Тони Хашем?
- Он говорит, что там какие-то "буги-вуги". Я не понимаю, что это значит. Думаю, что и он не знает. Он сказал, что спросит у своего папы.
- Хорошо, дай мне тогда знать, - попросила Лина. - Сюда, в эти отделы, новости не доходят.
- Я стараюсь. Но на нашей стороне тоже, кажется, никто ничего не знает. Все ползают, как ящерицы. Или бродят, как привидения. Просто ждут, что будет.
Итак, они ждали. "Койот инвестмент" обволокла тишина, какая бывает перед бурей, когда замирают птицы и насекомые. Все сотрудники-арабы понимали, что что-то происходит, но никто не знал, что именно. Работа застопорилась. Люди сидели у телефонов, ждали какого-нибудь звонка и шепотом спрашивали друг друга, не слышно ли чего. Никому не хотелось выходить даже на ленч, да и вечером все задержались дольше обычного. Так убивают время заключенные в тюрьме, пока не придет охранник.
Хофман волновался. Он ждал от Лины вестей - хочет ли она двигать дело вперед, - а пока что нервничал и метался по кабинету, как по клетке. Он позвонил ей домой и оставил сообщение на автоответчике, потом сходил в свой любимый забытый китайский ресторанчик в Сохо. Вернувшись домой в половине девятого, он снова позвонил Лине, но ее все еще не было. Он больше не стал оставлять сообщения. В тоске он начал жалеть самого себя. Что, собственно, означало это волнение? Все его коллеги-однокашники уже давно сделали карьеру, женились, обзавелись детьми, а Сэма все несло в потоке жизни, кидая из стороны в сторону.
Ну, и черт с ней, с этой Линой, решил он. Он позвонил одной знакомой безработной актрисе, по имени Антония, и спросил, занята ли она сегодня. Та обрадованно предложила пойти потанцевать в новый клуб, который открылся недавно в бывшем оптовом складе в Ламбете, к югу от Темзы. Хофман согласился. Антония ему нравилась, с ней можно было отдохнуть.
Он заехал за ней в Челси в начале двенадцатого. Антония походила на карикатуру из журнала для мужчин: волосы светлые настолько, насколько можно их такими сделать, грудь чересчур пышная по сравнению с остальным телом. На ней были черные туфли на шпильках и черное платье. Открывая ему дверь, она издала легкий звериный рык. Хофман подумал, что, возможно, делает что-то не то. Когда они пересекали Темзу, он поймал себя на том, что думает о Лине и вспоминает, как она дотрагивалась до его щеки и прощалась с ним.
В некоторых районах Южного Лондона, куда обычно попадают лишь бедные и одинокие лондонцы, есть масса заброшенных домов. Клуб, к которому они подъехали, вызывал в памяти старые черно-белые кадры Лондона времен войны. У входа в большой металлической бочке горел мусор. Вокруг него стояло пятеро здоровых чернокожих парней из Вест-Индии, потирая руки на ночном апрельском холодке. На них были одинаковые военные куртки, а на поясах висели синхронно попискивающие портативные рации. Видимо, это были вышибалы. Хофман прошел мимо самого здоровенного, стараясь на него не смотреть. "Постой-ка, приятель! - остановил его вышибала. - Наркотиков нет? Оружия нет?" Он быстро обшарил Хофмана, тщательно ощупав швы. "А меня?" - спросила Антония. Она была огорчена тем, что ее пропустили, не пройдясь по ней руками.
Внутри клуба стоял жуткий грохот - не столько играла музыка, сколько били одни ударные. "Вот это класс!" - прокричала Антония. Хофман не знал, к чему это относилось - к музыке или к помещению, которое было обтянуто льняными полотнищами - распоротыми, обесцвеченными, разрисованными или еще каким-либо образом изуродованными. Они усиливали впечатление разрухи и беспорядка, как после бомбежки. Вдоль стен стояли пузатые диванчики, привезенные из какого-то магазина мебельного старья; на них падали люди, окочурившиеся от выпивки и наркотиков или обессиленные плясками и музыкой. Надо всем этим полем битвы висело низкое облако сигаретного дыма.
Антония была уже на танцплощадке. Судя по всему, партнер ей был не нужен. Хофман прислонился к стене и стрельнул сигарету у прыщавого парня в теплой куртке с кожаными рукавами и надписью "Акрон-Норт" на спине. Он смотрел, как груди Антонии прыгали вверх-вниз в ритме бита. Через двадцать минут она вернулась к нему, мокрая от пота; ее соски просвечивали сквозь платье. Она поймала его взгляд.
- Ты считаешь, у меня слишком большая грудь? - спросила она. Ее произношение выдавало происхождение откуда-то с севера - из Сандерленда или Хартлпула.
- Нет, - ответил Хофман. Он дал ей затянуться своей сигаретой.
- Мой агент говорит, что слишком. Говорит, у меня не пойдет карьера актрисы, если я не буду их фиксировать.
- Глупости.
- Иначе, говорит, я буду играть одних шлюх. И никаких серьезных ролей. Говорит, что женщины с маленькой грудью выглядят серьезнее. Как ты думаешь, это правда?
- Нет. Это ерунда.
- С ними даже трудно танцевать. - Она развернула плечи и тряхнула торсом. - Видишь?
- Да брось ты, - сказал Хофман и посмотрел на часы. Если Лины и сейчас нет дома, то надо беспокоиться всерьез. - Мне нужно позвонить по телефону.
Она приникла к нему и прикрыла глаза.
- Ты хочешь потом пойти со мной?
- Думаю, что нет.
- Почему? - Она казалась обиженной. - Хочешь, чтобы я пошла с тобой?
- Послушай, мне правда нужно позвонить. Я вернусь через минуту.
Антония надула губы, повернулась на каблуках и пошла обратно на площадку, в скопление тел.
Хофман нашел наконец телефон и позвонил Лине. На этот раз она ответила. Было пятнадцать минут первого.
- Это Сэм, - прокричал он в трубку. - Извините, что разбудил вас.
- Что? - Она плохо слышала его из-за шума музыки.
- Я говорю, извините, что разбудил.
- Я не сплю! - крикнула она. Голос у нее был очень звонкий, и Хофман сначала решил, что это от страха.
- С вами все в порядке? Я о вас беспокоился.
- Да, конечно! Я на вершине пальмы.
- На вершине чего?
- Пальмы. Это иракская поговорка. Фаук аль накхал. Это значит - я невероятно счастлива. Вы где? Там какой-то страшный шум.
- В клубе на южном берегу. Я пытался дозвониться раньше, но вас не было. Вы получили мое сообщение?
- Да. Я вам перезвонила. Хотела удостовериться, что вы уже знаете.
Хофман ничего не понял.
- Где вы были вечером? Я очень беспокоился.
- Конечно, праздновала. С Рандой.
- Что праздновали?
- О Господи! Вы не слышали новость?
- Какую новость? Вы о чем?
- Он умер!
- Я вас плохо слышу.
- Правитель! Он умер! Три часа назад объявили по багдадскому радио!
- Правитель умер? Господи! Понятно, что вы на вершине пальмы. Это невероятно! - Он старался перекричать музыку.
- Да! Здорово, правда? - От счастья и облегчения ее голос звенел. - Самая хорошая новость, которую только можно представить, правда?
- Просто сказка, - прокричал Хофман. Звуки ударных инструментов накатывались на него волнами, от которых вибрировали стены и трясся дощатый пол. Он поискал глазами Антонию и наконец увидел ее на другом конце зала: раскачиваясь в такт музыке, она тесно прижалась своей нижней частью к одному из вышибал. Он вздохнул с облегчением. Отвозить ее домой было не обязательно. - Послушайте, - закричал он. - Нам надо это отметить!
- Что?
- Отметить. Нам с вами.
- Когда?
- Прямо сейчас. Можно, я приеду к вам?
- Конечно, приезжайте. Теперь уже не страшно, если нас увидят вместе. Здесь у меня Ранда. Мы обзваниваем всех знакомых иракцев. Я даже позвонила Набилю Джаваду, поэту, и пригласила его в гости. Мы прямо не можем остановиться! Мы, наверно, теперь месяц будем праздновать!
- Великолепно! Я скоро буду. - Хофман старался перекричать музыку. - Я тоже на вершине пальмы!
- Наконец-то кончилось, Сэм, - сказала она голосом, искрящимся, как бокал шампанского. - Кончилось.
Часть третья
Res nullius
Глава 17
Итак, его не стало. Эту новость сообщили в начале одиннадцатого по багдадскому времени. Радио молчало минут пятнадцать, потом мулла стал читать Коран. Потом опять настала короткая пауза, после чего наконец зазвучала траурная музыка и объявили, что Правитель умер. Не сообщили ни причину смерти, ни вообще каких-либо подробностей. Но то, что он действительно умер, все осознали, кажется, в один момент. На улицах Мосула и Басры, в курдских городах Ирбиль и Сулеймания, в священных городах шиитов Карбале и Наджафе и даже в центре Багдада началась ружейная стрельба; заслышав ее, люди выскакивали на улицу, и здесь им сообщали эту новость. Казалось, двери истории распахнулись настежь, и уже никто не верил, что они могут снова захлопнуться.
В ту ночь над Тигром стояла полная луна, освещая город, как бумажный фонарь во время летнего праздника. Мосты через реку, которые так часто бомбили и восстанавливали за долгие годы войны, в этом полусвете казались призрачными скелетами. Большая мечеть Мусы Аль-Кадхима сверкала минаретами, крытыми золотым листом, как сундук с сокровищами. Даже уродливые статуи Правителя, воздвигнутые за эти годы, чтобы возвеличить победы и скрыть поражения, как-то облагородились, стали просто памятниками эпохи, которая уходила в историю, унося все свои пороки.
В бетонных коробках государственных учреждений еще горел свет, но все люди высыпали на улицы, и здания опустели. Через час после опубликования первого бюллетеня пошел слух, что Правителя убил, застрелил неизвестный стрелок, сумевший пробраться в его охраняемые личные покои, куда обычно имели доступ только члены его семьи и сама охрана. На разных углах говорили по-разному: убийца был то мусульманином-фанатиком, то сводным братом Правителя, то охранником-черкесом, то израильским агентом, то агентом Иордании.
Вначале многие иракцы рыдали, даже те, кто при жизни Правителя ненавидели и боялись его. Им казалось, что внезапно рухнул столб, поддерживавший шатер небес. У них закружилась голова; было непонятно, как жить вне того иллюзорного мира, который сотворил Правитель. Для них он был всеми четырьмя сторонами света. Целое поколение людей каждое утро видело его лицо на первой странице газеты. Каждый вечер по телевидению шло нескончаемое кино, запечатлевавшее каждое его движение, каждое шепотом сказанное им слово. Его портреты благоговейно развешивали на стенах домов, магазинов, школ и учреждений по всей стране. Правитель был вездесущ и неотвратим, как солнце и луна. И вот его не стало.
Потом людей охватила ярость. Первой их жертвой стал огромный, в четыре этажа, портрет Правителя в военной форме на главной площади Багдада. Толпа собралась около полуночи, когда новость уже распространилась по городу и прошло оцепенение. Первый смельчак набрался храбрости кинуть в гигантский портрет камнем, но камень ударился в доску рядом с усами Правителя, не причинив никакого вреда. Толпа затихла: он жив! он неуязвим! Моментально вернулся страх, и толпа отпрянула назад. Тогда другой человек, видимо самый храбрый, воспрял духом и с криком запустил в портрет Правителя бутылкой с бензином. Бутылка ударилась в эполет на военной форме и взорвалась. Тогда через толпу полетела вторая бензиновая бомба и взорвалась на подбородке Правителя, потом еще и еще одна, и вот портрет уже горел в десяти местах. Вся площадь словно осветилась огромной свечой. "Хаджиз аль-кхауф инкисер" ("Стена страха сломлена"), - говорили люди друг другу. Толпа вновь с криками ринулась вперед; так звери, выпущенные из клетки, в момент освобождения в ярости оскаливают зубы. Бурлящая волна накатила на портрет Правителя. Распевая единым хором, люди разломали деревянный каркас, поддерживавший массивную конструкцию, и набросились на ее опоры с топорами, лопатами и кирками, чтобы вырвать их с корнем. На площадь вдруг влетел большой грузовик, вихлявший из стороны в сторону, и, разогнавшись, врезался в гигантский плакат, как таран, потом еще раз и еще, и наконец портрет рухнул в центр площади, словно объятый пламенем погребального костра.