Это яростное осквернение образа Правителя только разожгло буйство толпы. Люди хлынули на соседнюю площадь, где стоял еще один массивный портрет Правителя, на сей раз в наряде арабского всадника. Из толпы снова полетели керосиновые бомбы, воспламенившие изображение Правителя. И опять этот грузовик протаранил горящий плакат и обрушил его на землю. К рассвету в городе, где портретов Правителя было больше, чем светофоров, не осталось стоять ни одного.
В ту первую ночь ярости никто не задавался вопросами, откуда взялись бензиновые бомбы, или кто начал стрельбу на улицах, или каким образом появился этот огромный грузовик - как раз вовремя, чтобы довершить разрушение. Люди рассудительные могли бы себя об этом спросить. Но в эту ночь огня, когда прошлое предстало перед иракцами в пламени и дыму, такие вопросы казались лишними. Куда делась секретная полиция, до того прочно державшая невидимый кинжал у горла нации? Что стало с армиями информаторов и провокаторов? В Ираке было четыре секретные службы, которые контролировались соперничающими членами семьи Правителя и шпионили как за простыми людьми, так и друг за другом. Где они были в ту ночь? На какие скрытые рычаги они нажимали? Кто отдавал приказы - оставаться в казармах или маршировать по улицам? В состоянии исступления это казалось не важным - ведь Правителя не стало!
На следующее утро в парке Заура на шаткой скамейке сидел араб средних лет, лицо которого было испещрено отметинами от прыщей. Кожаная фуражка, надвинутая на лоб, и большие, как у мотоциклиста, темные очки плотно закрывали его глаза, и только самый осведомленный знаток иракского двора смог бы узнать в нем двоюродного брата покойного Правителя - Османа Баззаза. Сидя на скамейке, он изредка поглядывал на стеклянное здание ресторана, известного под названием "Багдадская башня", которое возвышалось над парком наподобие разукрашенной новогодней елки. Он делал вид, что читает газету, но было ясно, что он кого-то ждал. В этот час парк был почти пуст. Казалось, весь Багдад отсыпался после бурной ночи.
Примерно через десять минут к скамейке подошел седовласый господин с кожаным кейсом в руке. Издали он походил на европейского бизнесмена: тщательно отутюженный костюм, сияющие - несмотря на пыль багдадских улиц - туфли. Но вблизи было видно, что у него резкий взгляд и темное лицо иракца. Тщательность его наряда нарушалась свежей повязкой на одной руке. Подойдя к скамейке, он не обнялся с сидевшим на ней господином и даже не обменялся с ним рукопожатиями, а просто сел рядом и поставил кейс посередине. Они обменялись арабскими приветствиями - пожеланиями мира, - как могли бы поздороваться и незнакомые люди: "Ас-салам алейкум. - Алейкум ас-салам". С первого взгляда можно было решить, что они действительно не знали друг друга, однако потом у них завязалась куда более оживленная беседа. Они как будто обсуждали совместный проект, пользуясь закодированными фразами.
- Аль-машруа аль-муштарак кхалас (Совместное предприятие завершилось), - сказал седовласый джентльмен.
- Аль-хамду лиллах (Слава Богу), - ответил Осман Баззаз.
- У вас все в порядке? - спросил бизнесмен. Он поддерживал забинтованную руку: видимо, его рана была недавней и еще болела.
- Аль-хамду лиллах, - повторил Осман и спросил, что слышно от "аль-забун" - заказчика.
- Ничего, - ответил бизнесмен. Он сказал, что позже поговорит с "аль-ширках" (компанией) и все будет, как он обещал.
Осман посмотрел на кожаный кейс, стоявший между ними, и спросил, не подарок ли это (аль-хадийях).
- Йа, акхи! (Да, брат мой!) - Бизнесмен в сверкающих ботинках похлопал по кейсу.
Осман поинтересовался, как насчет остальных денег. Что будет с ними?
- Му мушкилах! (Нет проблем!)
Подробности, пояснил бизнесмен, прорабатываются в Лондоне. Потом это можно обсудить в Женеве, ала инфирад (конфиденциально).
- Йа, хабиби (Да, дорогой мой).
Теперь они расцеловались в щеки. Бизнесмен встал, оправил помявшиеся брюки и ушел. Двоюродный брат покойного Правителя остался сидеть на скамейке, положив руку на кожаный кейс с подарком. Впрочем, через несколько минут Осман поднялся со скамейки и снова скрылся в городе, среди бетона и пыли.
Глава 18
Друзья Лины начали приезжать к ней в Ноттинг-Хилл-Гейт вскоре после ее разговора с Сэмом. Ранда Азиз уже была там, и они вместе названивали по телефону. Приехала Фарида Хамдун, учившаяся в киношколе Лондонского университета, потом Кениза Туайма, у которой был магазин одежды в Кэмдентауне, и ее богатый приятель-саудовец. После них появились сразу: Бурхам Саади со своей женой Маджд, Надхми Маклуль с двоюродным братом Антиссаром, а также Немир, Инам, Вахдад и Саад. Кто-то заварил иракский чай, кто-то принес миндальный торт из ливанской кондитерской на Бромптон-роуд, а кто-то привез ящик шампанского, подаренный поставщиками Марвена Дарвиша, загадочные друзья которого уже вряд ли были ему полезны. В эту ночь никому не хотелось спать. Все сидели на полу у Лины, накручивали телефон и весело сообщали новость своим друзьям.
Их телефонные звонки разбежались по всему миру. Фарида позвонила в общежитие университета Индианы, где изучали медицину две ее иракские подруги. Лина позвонила в Нью-Йорк в коммерческий банк, где в отделе ссуд работал один ее бывший приятель. Кениза позвонила своей сестре, работавшей в модной лавке на Родео-Драйв. Позже ночью звонки пошли в другой конец света - двоюродной сестре Лины в Гонконг, брату приятеля Фариды в Токио, дяде Ранды в Бангкок. Получилась шумная семейная беседа, где все разговоры были одинаковыми: "Вы слышали новость? Вот здорово, да? Ты можешь себе представить? Фаук аль накхаль". Все скакали от радости с пальмы на пальму!
Сэму Хофману, приехавшему в начале второго, уже пришлось пробираться сквозь кучу иракцев, расположившихся на полу гостиной. На нем был кожаный пиджак и фуфайка с короткими рукавами; он был ужасно рад, что сбежал из клуба за рекой. Лина поцеловала его и выдала бокал шампанского. Сэм уселся на полу и предложил тост "за новый Ирак". Все радостно чокнулись. Кто-то подал ему латунную трубку с ливанским гашишем, и он глубоко затянулся.
- Миш баттал. - Ранда потихоньку кивнула в сторону Хофмана, когда они с Линой на кухне готовили очередное блюдо, утыканное виноградными листьями. - Совсем неплохо. Но что он здесь делает в такую ночь? Ты уверена, что он не шпион?
- Конечно. - Лина мечтательно улыбнулась. - Он мой амир ала фарас абайяд (принц на белом коне). Он хочет спасти меня. Правда, теперь меня уже не нужно спасать.
- А как он в постели? - шепотом спросила подругу Ранда. - Он хорошо… ты понимаешь? - И она сделала выразительный жест рукой.
- Ранда! Я с ним не спала!
- Он что, гомик?
- Ты с ума сошла. Правда. Он хороший, вежливый американский парень - очень приятное разнообразие. Я устала от арабов.
- Ты просто пьяна, вот что я тебе скажу, - сказала Ранда и шлепнула подругу пониже спины.
Веселье набирало силу. Лина достала принадлежавшие ее отцу магнитофонные пленки с записями иракского народного певца Назема Аль-Газали. Он умер еще в 1960 году, до того, как Правитель начал систематически уничтожать иракскую национальную память; его песни символизировали для иракцев прошлое. Он пел простые народные баллады под аккомпанемент флейты, которую называют "най", похожего на гитару инструмента "уд" и удары "дарбаки". Это было что-то вроде иракских блюзов. Обычно он начинал со стихов, которые постепенно переходили в песню о невзгодах жизни и любви; некоторым балладам было лет двести. Лине больше всего нравилась песня "Самара мин кауми Аисса", что переводилось как "Темноволосая из племени Иисуса"; в ней пелось о любви мусульманина и девушки-христианки.
Лина подпевала Аль-Газали, искоса поглядывая на Сэма: "О прелесть моя из племени Христова, дарю тебе любовь мою. Что же важнее - любовь или вера?" Дальше в песне шли застенчивые вопросы и кокетливые ответы. "Дай посмотреть, как прекрасны твои глаза". - "Мои глаза - как глаза оленя". - "Ты высок?" - "Я высок и строен, как куст базилика". Сэм попробовал включиться, подпевая на своем ломаном, неуклюжем арабском. Иракские эмигранты, рассевшиеся на полу, тоже стали подпевать. Многие из них помнили "Темноволосую из племени Христа" еще с детства. Потом все встали и захлопали, а когда Аль-Газали запел "На вершине пальмы", снова выпили шампанского.
В два часа в дверь позвонил Набиль Джавад. Поэт был одет в свой обычный черный костюм и среди веселящихся имел траурный вид. Лина предложила ему шампанского, но он попросил стакан воды. Из-за двух завес на его глазах - слепоты и темных очков - нельзя было понять, о чем он думает. Он извинился перед Линой за столь поздний приезд и объяснил, что работал над эссе об арабской демократии; он надеялся, что арабские службы Би-би-си или "Голоса Америки" передадут его этой ночью, но они отказались. Лина села рядом с ним на диван, взяла его руки в свои и сказала, что для нее большая честь видеть его в своем доме.
- Это здорово, да? - спросила она. - Вы, наверно, так счастливы сегодня.
Джавад покачал головой.
- Пока нет, - ответил он. - Неизвестно, кто будет следующим.
Лина хотела убрать руки, но Джавад сжал их и стал благодарить ее за то, что она его пригласила. Он сказал, что когда-то был знаком с ее семьей в Багдаде. И он был на похоронах ее отца в Лондоне. Он спросил, чем она сейчас занимается. Слегка смутившись, Лина объяснила, что работает у Назира Хаммуда, но собирается от него уйти.
- Очень смело было с вашей стороны пригласить меня сюда, - сказал он.
- Вовсе нет. Мне давно следовало это сделать, но я была так напугана. Теперь это просто. Все прошло.
- Нет, хабибти, ничего еще не прошло, поэтому вы очень смелая. - Он погладил ее руку и снова сжал ее. - Вы знаете, Лина, именно женщины спасут Ирак. Мужчины, по-моему, уже совершенно безнадежны. Их всех развратили. Только женщины остались сильными.
Лина хотела попросить его пояснить сказанное, но тут подошел Сэм и сел по другую сторону Джавада. Ему очень хотелось познакомиться с иракским поэтом, наделавшим такой переполох у Дарвишей. Он стал задавать ему вопросы о его жизни и работе, на которые Джавад отвечал с некоторыми колебаниями, но откровенно. Пока они разговаривали, Лина размышляла над тем, что только что сказал Джавад. Мужчины, безусловно, стали слабыми; это было особенно заметно в Лондоне, где даже самые богатые и преуспевающие из них, казалось, обладали моралью сводников. Может, женщин и можно было назвать сильными; но как можно говорить, что женщины спасут Ирак? Ведь Ирак уже спасен! Правитель умер!
Другие иракцы тоже собрались вокруг Джавада и стали просить его почитать свои стихи. Он стал извиняться перед ними, положив руку на сердце. Он был бы счастлив поделиться с ними своим творчеством, особенно сегодня, но дал клятву не читать стихов публично, пока не вернется на родину. А это было еще невозможно. По комнате прокатился гул разочарования, его просили прочитать хотя бы одно или два стихотворения. Наконец Джавад согласился почитать, но не собственные стихи, а написанные около тысячи лет назад поэтом Ибн-Зайдуном, который воспитывался в Кордове, но большую часть жизни прожил вдали от родного города. Это стихи об изгнании, сказал Джавад. Он читал их на плавном арабском языке, лившемся из его хрупкого тела, как вода из источника в пустыне.
"Господь ниспослал ливень на жилища тех, кого мы любили. Он сплел над ними венок из звезд… О ушедшие счастливые дни, дни наслаждений, когда мы были рядом с теми, у кого черные волосы ниспадают на белые плечи… Я оплакиваю судьбу, некогда - в те ушедшие ночи - столь ко мне благосклонную, а теперь лишь слегка касающуюся меня вечерней свежестью. Но идущему в ночи светят все те же звезды. Приветствую тебя, Кордова, с любовью и тоской".
Когда он кончил читать, в глазах у иракцев стояли слезы. Его умоляли почитать еще, но Джавад сказал, что уже очень поздно, а у него утром много дел в фонде. Его отпустили и пообещали помочь его фонду деньгами, хотя и знали, что вряд ли сдержат это обещание. Лина проводила его до двери. Когда она прощалась с ним, глаза у нее все еще были влажные, но поэт не мог этого видеть.
После ухода Джавада иракцы снова стали петь песни. Они открывали бутылки шампанского и разговаривали о будущем. Кто-то провозгласил тост "за юного короля" - короля Фейсала, убитого революционерами еще в 1958 году, до возвышения Правителя. Кто-то еще предложил выпить за новый парламент, когда бы его ни созвали, а кто-то - за новую конституцию, что бы она ни провозгласила. Все всё знали, и никто не знал ничего, потому что, хоть заря и занялась, это по-прежнему был Ирак.
Глава 19
Официальному Вашингтону хватило нескольких часов, чтобы переварить новость о смерти Правителя. К специальным выпускам последних известий в половине двенадцатого телекомпании успели собрать экспертов, согласившихся в том, что это убийство было неизбежным, и даже странно, что он протянул так долго. Наиболее вероятными заговорщиками считались мусульманские экстремисты, просочившиеся в президентскую гвардию. Одна из групп иракских эмигрантов, базирующаяся в Париже, успела взять на себя ответственность за убийство. Иранское правительство опубликовало краткое заявление, отрицающее свою роль в убийстве и тем возбудившее подозрения в обратном. Израильские власти также отозвались на слухи о своей возможной причастности к этому делу кратким заявлением "без комментариев". Таков уж Ближний Восток. Хорошо, если тебя считают способным убить главу государства, даже если ты не имеешь к этому отношения. Лучше, когда тебя боятся, чем когда не замечают.
Где меньше всего в Вашингтоне можно было ожидать увидеть свет этой ночью, так это в адвокатской конторе "Хаттон, Марола и Дьюбин". Тем не менее Роберт Хаттон, услышав новость около пяти часов пополудни, извинился перед своими партнерами, с которыми обсуждал прием на работу новых сотрудников, и удалился к себе на верхний этаж, где и оставался почти до полуночи. Хаттон устроил рабочее место в своем бронированном клозете, где хранились важнейшие документы. Он принес туда стул и маленький столик, после чего запер стальную дверь изнутри, чтобы никто не помешал ему работать. Несколько часов он разбирал юридические документы по пяти корпорациям, созданию которых он содействовал несколько лет назад. Это были типичные фиктивные, подставные корпорации, номинальные владельцы которых не имели ничего общего с лицами, фактически их контролировавшими. Две из них были зарегистрированы на Багамах, еще три - в Панаме. По каждой из них он просмотрел статьи, посвященные регистрации, а также полученные от местных адвокатов в Нассау и Панама-Сити юридические заключения о распределении активов в случае изменения статуса. Потом он обратился к другим документам, касавшимся небольшой кучки компаний, номерных счетов и инвестиционных фондов; они входили в невидимую сеть организаций, управлять которой он помогал.
Существует правило, согласно которому любой бизнесмен, даже самый никудышный, заслуживает того, чтобы в юридических делах его представлял профессионал. Все эти годы у Хаттона было больше, чем у какого-либо другого адвоката, оснований усомниться в этом правиле, но он принимал его как жизненную данность. Стоило снять внешний лоск с какой-нибудь юридической процедуры - и у людей, обладающих деньгами, могли начаться проблемы. Кроме того, если бы люди все делали открыто и в соответствии с законами, то зачем бы нужны были юристы? Юрист - это тот, кто улаживает неясные дела. И действительно, ему приходилось такие дела улаживать. Если компания зарегистрирована на Каймановых островах, то важно было точно знать, каким она должна удовлетворять юридическим требованиям со стороны местных властей. Если средства перечислялись с одного счета на другой, то каждый шаг этой процедуры должен был осуществляться в строгом соответствии с местными требованиями. Суть юридических дел, как и суть устройства автомобиля, заключалась в деталях. И когда дело сделано, машина должна работать плавно, бесшумно и чисто.
В девять часов Хаттон сделал перерыв на обед в Афинском клубе, в нескольких кварталах от работы. Высокий и худой, он шествовал по улице с некоей аристократической надменностью, не обращая внимания на бездомных в парке, которые выпрашивали у него мелочь. В святилище клуба его приветствовал мэтр - достойный пожилой палестинец, надевавший смокинг даже к завтраку, - и проводил за его обычный столик в глубине зала у окна. Хаттон твердо придерживался установленного порядка. Он заказал всегдашнюю водку с мартини и задал мэтру обычный вопрос, какое блюдо он сегодня посоветует.
- Сегодня очень хороша рыба-гриль, сэр. - Это также был обычный ответ; мэтр знал, что мистер Хаттон всегда предпочитает рыбу-гриль.
- А как насчет дыни? - Это было уже не так однозначно; с дынями могли возникнуть трудности.
- "Белые мускатные" не очень сладкие, но "креншоу" сегодня хороши.
И как это они здесь, в Афинском клубе, узнавали, какие дыни хороши. Это же надо надрезать каждую!
- Хорошо, тогда принесите "креншоу", - сказал Хаттон.
С его места Хаттону хорошо была видна серая громада старого здания Правительственных учреждений с фасадом цвета слоновой кожи. В этом здании он бывал много раз - беседовал с сотрудниками Национального совета безопасности по вопросам государственной важности, возникавшим в его юридической практике. Это была одна из форм его самоутверждения, доступная Хаттону в отличие от большинства других юристов. Raison d’etat. В квартале от этого здания, на Джи-стрит, в самом, наверно, неприметном доме Вашингтона, находилась старая контора разведывательного Управления. Туда Хаттон по понятным причинам старался не заходить, и это было для него довольно просто. Если им что-нибудь было нужно, они приходили сами.
Расправившись с рыбой и дыней, Хаттон вернулся в свой стальной склеп и еще раз удостоверился, что все важные документы в порядке. Потом он набросал текст трех телеграмм для отправки наутро. Первая адресовалась человеку, который много лет назад был назначен доверенным лицом по нескольким счетам в одном женевском banque privee. Он подтвердил этому доверенному лицу, что полученные им при открытии счетов полномочия все еще действуют и он, таким образом, продолжает контролировать эти счета. Вторая телеграмма была адресована женевскому частному банкиру, который вел эти счета, и содержала предупреждение об ожидаемом скором визите доверенного лица и подтверждение существующих условий управления средствами. Третья и последняя телеграмма адресовалась в лондонский офис Назира Хаммуда и подтверждала, что все необходимые распоряжения сделаны в соответствии с тем, что обсуждалось ранее.
Хаттон написал текст каждого послания на официальной бумаге, вложил их в конверт и запер конверт в ящик стола секретарши. Он оставил ей записку с распоряжением отослать утром эти три сообщения шифрованной электронной почтой. Покидая свой кабинет за несколько минут до полуночи, Хаттон увидел, что в старом здании правительственных учреждений темно. Как всегда, он обошел этих бюрократов на повороте.