- Женщин? - Шапошников прищурился, глядя в ту сторону, откуда доносилась веселая девичья песня.
- Виноват, товарищ капитан, - девушек!..
По яблоневому саду, примыкавшему к заставе, шагала шеренга поющих девчат, одетых в праздничные платья.
Неподалеку от ворот заставы, на лужайке, девчат встретили свободные от службы пограничники, готовые от души повеселиться и повеселить редких гостей.
Волошенко объявил:
- Товарищи! Вечер песни и пляски по случаю проводов старшины Смолярчука считаю…
Он оборвал свою речь на полуслове, увидя появившегося в воротах заставы Шапошникова. Лицо капитана было сосредоточенным, строгим.
Волошенко подмигнул Алене, заговорщически шепнул:
- Доложи, Аленушка, нашему начальнику о цели своего прибытия. Да ласковых улыбок не жалей! Иди!
Дымя папиросой, Шапошников молча смотрел на девушку, направившуюся к нему. По мере ее приближения лицо его теряло строгость, глаза теплели.
Подбежав к Шапошникову, Алена приложила руку к виску, шутя отрапортовала:
- Разрешите доложить, товарищ капитан! Прибыли провожать демобилизованного.
- Очень хорошо! И больше ничего вы мне не доложите? А где метеосводка?
- Извиняюсь. - Алена достала из рукава платья лист бумаги, передала его Шапошникову. - Ожидается сильный туман.
- Это уж мы видим простым глазом, без вашей дальнозоркой науки. - Капитан сокрушённо вздохнул. - Эх, Алёна, Алёна…
- Что такое, товарищ капитан? Что-нибудь не так записала?
- Да нет, здесь всё правильно, а вот… не думал я, Алёна, что ты так поступишь.
- Как, товарищ капитан? О чём вы говорите?
С лужайки, где расположились девчата и пограничники, донесся дружный смех, вызванный, очевидно, какой-нибудь выходкой или рассказом Волошенко. Алена с завистью оглянулась на подруг.
- Что такое, товарищ капитан? Что-нибудь не так записала?
- Да нет, здесь все правильно, а вот… Не думал я, Алена, что ты так поступишь.
- Как, товарищ капитан? О чем вы говорите?
С лужайки, где расположились девчата и пограничники, донесся дружный смех, вызванный, очевидно, какой-нибудь выходкой или рассказом Волошенко. Алена с завистью оглянулась на подруг.
- Сейчас я тебя отпущу. Потерпи, - сказал Шапошников. - Где ты родилась, Алена?
- Здесь, вы же знаете.
- В Закарпатье? На берегу Тиссы? На Верховине?
- Да, - ответила Алена, все больше и больше недоумевая.
- А твой отец где родился? - продолжал Шапошников все в том же полушутливом, дружеском тоне.
- И отец верховинец. И дед. И бабушка. А почему вас заинтересовало это, товарищ капитан?
- И прадед твой, конечно, тоже верховинец. И прапрадед. Тысячу лет Дудари жили на закарпатской земле, а вот ты… в сибирской степи собираешься растить своих детей.
Девушка вспыхнула, опустила голову. Она наконец поняла, куда клонит Шапошников.
Шапошников заметил смущение Алены, но понял его по-своему.
- Я на тебя большие надежды возлагал, - говорил он, не переставая улыбаться. - Думал, что ты любишь нашу границу, а вышло… Не согласись ты уехать с ним в Сибирь, он бы на сверхсрочную остался. Если бы ты знала, Аленушка, какого мы следопыта теряем! За три года такого не обучишь!
- Я человек штатский, ничего не понимаю в ваших делах. - Она опять шутя откозыряла. - Разрешите идти, товарищ капитан?
Хитрость не удалась. Шапошников пытался вызвать девушку на откровенность, надеялся помочь в ее временной беде. Он ни на одно мгновение не сомневался в том, что Алена любит Смолярчука. Любит и теперь, как и раньше, но вида не подает. Слишком горда, самостоятельна, не прощает никаких обид тому, кого полюбила, - оттого, наверно, и разладилась дружба со Смолярчуком. Чем же он обидел ее? Чем не угодил? Ответа нет. Придется пытать самого виновника, старшину, а от этой строптивой девушки уже ничего не добьешься. Еще один вопрос о ее
отношениях со Смолярчуком, и она такое скажет, такой даст отпор, что, вспоминая свой позор, год будешь краснеть и с восхищением качать головой: "Вот так верховинка! Вот так сказала!"
Шапошников посмотрел на часы, потом на горы, уже плотно, до самого подножия, затянутые дымчато-черными густыми тучами.
- Алена Ивановна, я должен огорчить вас и ваших подруг: проводы Смолярчука сегодня не состоятся. Обстановка, как видите, неподходящая.
Туман выползал из ущелий, высокой волной наступал на сады и виноградники, приближался к долине, местами закрывал Тиссу.
Алена вернулась на садовую лужайку к подругам.
По ее лицу Волошенко понял, что "вечер пляски и песни" не состоится.
- Неудача? - спросил он.
Алена кивнула головой.
Из ворот заставы вышел дежурный. Он сильно, зычным голосом скомандовал:
- Федоров, Чистяков, Тюльпанов, Волошенко, к начальнику заставы!
Назвал фамилии всех пограничников, бывших на лужайке, пропустил только Смолярчука.
Один за другим ушли, распрощавшись с девушками, Чистяков, Федоров, Волошенко, Тюльпанов. Исчезли и девчата, их смех уже доносился из нижней, прибрежной части сада, плотно закрытой туманом. На лужайке остались Смолярчук и Алена, которую он удержал. Она стояла среди деревьев на зеленом росистом ковре, в белом цветочками платье, в белых туфельках, в белых подвернутых носках, с крупными сахарными бусами на шее, с атласным белоснежным платком на светлых волосах, сероглазая, белозубая - как вишня в цвету, родная сестра всем этим яблоням, черешням.
Глаз не мог оторвать от нее Андрей Смолярчук, все смотрел и смотрел… Любил он ее и раньше, но теперь… Какой она хорошей будет женой!
Алена молчала, то перебирая бусы; то разглаживая на голове платок. Она ждала, когда же заговорит Андрей.
Он взял руку девушки и, заглядывая ей в глаза, волнуясь, проговорил:
- Поедем со мной, Аленушка!
- С тобой? Куда?
- В Сибирь, на мою родину. Давно ты мне нравишься, сама знаешь.
Алена освободила руку, рассмеялась, превращая признание Смолярчука в шутку.
- Ехать с тобой? В твою холодную Сибирь? А моя теплая Тисса? А мой старенький батько?
- У нас в Сибири есть реки похлеще твоей Тиссы. Енисей! Иртыш! Обь! Лена! А насчет батька… Я буду и твоим батькой, матерью и сестрой… Всех заменю. Поедем, Аленушка!
Алена серьезно и строго посмотрела на Смолярчука, покачала головой.
- Много ты думаешь о себе, Андрей!
- Не много. Столько, сколько надо! - безмятежно проговорил он и снова потянулся к руке Алены.
Она молча, холодно отстранилась. Он с недоумением и зарождающейся тревогой посмотрел на девушку, не понимая, что с ней происходит. Откуда вдруг такая перемена? Почему она стала такой чужой, неприступной?
Алена горько усмехнулась.
- Андрей, когда ты надумал увезти меня в Сибирь?
- Я все время думал, целый год.
- Очень долго ты думал, Андрей. Так долго, что… - она вскинула голову и в ее серых глазах вспыхнула безжалостная насмешка. - Надо тебе еще подумать с годик. - Она неожиданно резким и сильным движением повернула Смолярчука лицом к заставе и легонько подтолкнула его в спину. - Иди, думай!
И ошеломленный Смолярчук покорно пошел к заставе.
Алена, побледневшая, кусая губы, смотрела ему вслед. Он уже сделал несколько шагов в сторону от нее, сейчас хлопнет калиткой и скроется за высоким забором. Надо остановить его, вернуть. Но каким словом? Где оно, это слово, не унижающее, достойное, простое и сердечное?
Алена молчала, глядя вслед удаляющемуся Андрею, и отчаяние терзало ее сердце…
Алена давно полюбила Андрея, давно втайне мечтала стать его женой. Но шло время, неделя за неделей, месяц за месяцем, а он упорно отмалчивался. Ничего не говорил не только о женитьбе, но даже ни одним словом не обмолвился о своей любви. Алена боялась его молчания, оно обижало ее. Алена видела и чувствовала, что она не чужая Андрею, нравится ему. А он все чего-то выжидал, не хотел признаться, колебался. Почему? Не потому ли, что считал ее недостойной себя? Много горьких мыслей приходило в голову Алене все это время, до сегодняшнего дня. Произошло, наконец, то, о чем мечтала Алена. Радоваться бы ей, засиять счастьем, а она… И всему он, Андрей, причиной. Любить не умел, не сумел и поговорить с ней хорошо. Сделал он это не так, как хотела, как мечтала, как ждала Алена, - без всякой радости и волнения, уверенный в том, что она согласится, в полном убеждении, что осчастливит ее. Скрывая обиду и боль, Алена сказала ему, что он слишком много думает о себе. На этом они и расстались вчера. Идя домой, Алена не раскаивалась в своем поступке, считая, что наказала его за самоуверенность. Но ненадолго хватило Алене этой мстительной радости. Подойдя к своему дому, она остановилась и подумала: а что же дальше будет, завтра, через неделю, месяц? Андрей уедет, а она останется в лесном домике с добродушным ворчуном-отцом, со своей гордостью, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Не загремят, как прежде, каблуки Андрея на дубовом крылечке, не войдет он в ее дом, никогда не увидит она его синих-синих глаз, смуглого лица, не услышит голоса. Алене стало страшно, ее уже терзало раскаяние, что она посмеялась над ним, она уже сомневалась в том, правильно ли поступила. Может быть, он так долго ничего не говорил о своей любви потому, что стеснялся?.. Вспомнив растерянное лицо Андрея и то, как он, подавленный, онемевший, убегал от нее, она пожалела его.
Алена села на крылечко, уткнула лицо в колени и заплакала. Никогда она не чувствовала себя такой несчастной. Своими руками оттолкнула парня. Никто, может быть, ее уже не полюбит, никто даже не заметит, что ей двадцать два года, что у нее красивые глаза, чистые, легкие, как пух одуванчика, волосы, что кожа на ее щеках светится нежным золотом, что она хорошо смеется, хорошо поет, что любит цветы… Алена мокрыми, воспаленными глазами посмотрела в ту сторону, где была застава. Андрей еще не уехал. Надо вернуть его, еще не поздно, еще не все потеряно. Надо ему чистосердечно во всем признаться. Он все поймет…
Девушка спустилась с крылечка и почти бегом устремилась к Тиссе, на заставу. Черные тяжелые тучи, холодные гости с той стороны Карпат, закрывали небо и горы, низко ползли над лесом, задевая вершины деревьев. Время от времени из их толщи вырывались зигзаги молний, грохотал гром. Пошел дождь. По горным расщелинам побежали мутные ручьи, несущие камни и землю. Вспухли потоки в ущельях. Горная тропинка тоже превратилась в ручей, стала предательски скользкой.
- Алена!..
Голос отца остановил девушку. Иван Васильевич Дударь вышел из-за стога сена, где укрывался от дождя.
- Ты куда бежишь, донько? Что с тобой? - встревоженно спросил он.
Алена бросилась к отцу, прижалась к нему:
- Ничего, тато, ничего… Только ты ничего сейчас не спрашивай. Пойдем!
Иван Васильевич снял кожаную куртку, набросил на плечи дочери, и они направились домой.
Так и не добралась Алена в тот тревожный день до Андрея, так и не узнал он правды…
Смолярчук уже подошел к воротам заставы, уже взялся за черное кольцо калитки, а она все молчала. Вот он открыл калитку, вот переступил порог…
- Андрей!
Она позвала его очень тихо, но он услышал, остановился. Веря себе и не веря, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он стоял на пороге калитки, напряженно смотрел на Алену, пытаясь прочитать на ее лице недосказанное. Она только улыбнулась, но он понял все. Понял и со всех ног устремился к ней, желая обнять, поцеловать. Не решился сделать ни того, ни другого, только взял ее руки в свои.
Оба радостно смущенные, стояли они у ворот заставы, на виду у всех солдат, на густой молодой траве, мокрой после дождя и облитой лучами солнца. Он держал ее руки в своих руках и, пытаясь заглянуть ей в глаза, которые она упорно не отрывала от земли, спросил:
- Завтра и зарегистрируемся? Хорошо?
- Как хочешь, - откликнулась она таким тихим шопотом, что он скорее угадал ее слова, чем услышал.
- Пойдем на заставу, - сказал он, беря ее за плечи.
- Зачем? - испугалась она.
- Пойдем! Я всем скажу, что завтра женюсь. Всю заставу пригласим на свадьбу. Пойдем!
Он толкнул калитку и, не снимая руки с плеч Алены, ввел ее во двор. Все пограничники, находившиеся в эту минуту на площадке перед казармой, смотрели на них - гордого Смолярчука и смущенную Алену. И все улыбались, догадываясь, какое важное событие произошло в их жизни. Волошенко не удержался, чтобы не отметить это веселой шуткой. Он зычным голосом, веселым и в то же время торжественным, отдал команду солдатам:
- Внимание! Равнение на-лево, на влюблённых!
Пограничники демонстративно приосанились, вскинули и повернули головы к Смолярчуку и Алене.
Старшина не растерялся и в свою очередь скомандовал:
- Вольно, товарищи холостяки! - потом, переведя дыхание, добавил: - Можете поздравить нас с наступающим, как говорится, законным браком!
- По-о-здрав-ляем! - громовым раскатом прокатилось по двору заставы.
- По-о-здравляем, поздравляем! - пропел в заключение Волошенко, дирижируя солдатским хором.
Глава двенадцатая
Старшина Смолярчук явился в столовую последним, когда вся застава поужинала. Он хотел остаться с глазу на глаз с Волошенко, поговорить с ним по душам, посоветоваться, решить важный для него вопрос.
Повар Волошенко поставил перед старшиной тарелку с жареным картофелем, эмалированную кружку с крепким чаем, положил хлеб и сказал:
- Товарищ демобилизованный, ужинайте не по-старшински, а по-солдатски: раз, два - и готово!
Смолярчук хмуро посмотрел на Волошенко и молча принялся за еду.
Повар виновато усмехнулся:
- Извиняюсь, конечно, за такую холодную речь. Вам сейчас, как жениху, хочется слушать только веселое, свадебное, а я… не имею времени для любезных разговоров: готовлюсь в наряд. - Он помолчал и с гордостью добавил: - Молодой пограничник не назначается в наряд, но капитан мне доверил. И я, конечно, оправдаю доверие.
Когда Смолярчук поужинал, Волошенко спросил его:
- Чем вы расстроены, товарищ старшина? У счастливых не бывает такого выражения.
- Некогда тебе слушать про мое расстройство. Иди в наряд, оправдывай доверие, - невесело сказал Смолярчук и вышел.
Убрав столовую и кухню, Волошенко тщательно помылся, пригладил щеткой торчащие, подстриженные под машинку волосы, подшил к гимнастерке свежий белоснежный подворотничок, почистил обмундирование, оделся и подтянутый, бравый, с сияющими глазами, с напряженным, строгим лицом пошел принимать дежурство по заставе. Через минуту Волошенко с красной повязкой на рукаве властвовал у телефонных аппаратов, в казарме, во дворе, готовил к службе пограничные наряды.
Смолярчук складывал вещи в чемодан, украдкой наблюдал за товарищем, завидуя его деловитости, его нескрываемой важной радости. Завидовал и, пожалуй, чуть-чуть ревновал. Смолярчук особенно любил этот вид пограничной службы - дежурство по заставе. Всеми до сих пор признавалось, что он отлично справлялся с обязанностью дежурного. Пройдет полгода, год, и все скажут, что Волошенко дежурит не хуже Смолярчука и что Тюльпанов отлично закончил школу службы собак и отлично работает с Витязем, ни в чем не уступает своему учителю. А может быть, никто ничего не скажет, может быть, никто и не вспомнит старшину Смолярчука… Уедет, и все забудут!
Сложив свои небогатые солдатские пожитки, Смолярчук засунул чемодан под кровать и, убедившись, что в казарме никого нет, подошел к пирамиде, взял свой автомат и привычным жестом погладил его вороненую сталь.
- Что, товарищ старшина, решили попрощаться? - услышал он голос одного из пограничников.
Смолярчук обернулся. Солдат добродушно улыбался, часто мигая светлыми длинными ресницами.
Смолярчук отдернул, как от огня, руку от пирамиды и вернулся к своей койке. Удивительно, какая она мягкая и в каком удобном месте расположена - у самого окна, через которое видны и Карпатские горы, и кусок Тиссы, и виноградники, и восходящее солнце, и вечерние звезды, и шпиль колокольни на той, заграничной стороне! Три года Смолярчук спал на солдатской кровати, а завтра… Демобилизован! Кончилась пограничная жизнь! Поезжай, куда хочешь, делай, что хочешь. С завтрашнего дня капитан Шапошников вычеркнет тебя из списков личного состава, и ты больше не будешь нести службу в секрете или дозоре. Демобилизован! Твой автомат перейдет к Тюльпанову или другому молодому солдату. На твоей койке, возможно, будет спать тот же Тюльпанов. По дозорной тропе, протоптанной твоими ногами на берегу Тиссы, будет ходить кто-то другой.
Жизнь заставы, пока Смолярчук, сидя на койке, предавался грустным размышлениям, текла своим чередом. Ушел на границу суровый, неразговорчивый Грачев. Отправился к развилке дорог ефрейтор Березовский. Скрылся в туманной мгле вожатый Чистяков со своей черной, без единого светлого пятнышка, сторожевой овчаркой Тучей. Осторожно, мягко ступая, неслышные, как тени, удалились по направлению к Узкой лощине Ковалев и Ласточкин. Их сопровождал огромный и лохматый Барс. Протопал по тропинке, растворившись в белесой тьме, кряжистый, с квадратными плечами сержант Корж. Готовились уходить на границу Тюльпанов, Федоренко и другие.
Не по себе пограничнику, имеющему на счету тридцать девять задержаний нарушителей границы, сидеть без дела в такую туманную, тревожную ночь, когда все его товарищи взялись за оружие. Может быть, именно в сегодняшнюю ночь в том самом месте, где тебя нет, и попытается прорваться какой-нибудь лазутчик. И если бы ты был там, если бы прикрывал это важнейшее направление, наверняка бы услышал крадущуюся поступь врага, во-время вырос на его тайном пути, схватил, обезвредил. Это была бы твоя сороковая победа, может быть, самая славная, венчающая твою пограничную службу.
Смолярчук вышел на улицу, сел на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурил и по привычке, нажитой на границе, стал вглядываться в серую мглу, со всех сторон обступавшую заставу. Свежий северный ветер доносил шум горных потоков. На юге, там, где расположилась Цыганская слободка, кто-то играл на скрипке. На левом берегу Тиссы, приглушенный расстоянием и мглистым туманом, звучал церковный колокол, не то отсчитывающий время, не то возвещающий о религиозном обряде. Но вот ко всем этим звукам присоединился еще один. Он был очень слабый, едва слышный, но Смолярчук сразу же уловил его, забыв все остальные. То было тоскливое подвыванье Витязя. Смолярчук вздрогнул, поднялся и скорым шагом направился к вольере. Проходя мимо ярко освещенного и настежь распахнутого окна канцелярии заставы, он увидел капитана Шапошникова.
- Это вы, старшина?
- Я, товарищ капитан… бывший старшина.
- Куда это вы так заторопились, бывший старшина? - спросил Шапошников. Судя по голосу, он улыбался.
- Да вот Витязь зовет.
Капитан прислушался:
- Да, тревожится собака!
Смолярчук подошел поближе к окну и сдержанно, спокойно, уверенный, что ему не откажут, сказал:
- Товарищ капитан, разрешите мне сегодня нести службу с Витязем.
- Попрощаться с границей хотите?