- Ну, а ты сам как думаешь: за что она тебя любит?
- А кто же ее знает! Никогда не думал эб этом. Любит - и хорошо!
- А меня мучает этот вопрос: за что она любит его? Вот кончу службу, демобилизуюсь, увижу подходящую дивчину, влюблюсь, захочу жениться, а она… другому отдана и будет век ему верна! Вот какая горькая история может разыграться! Что надо делать, Коля, как жить, как одеваться, как ходить по земле, как разговаривать, чтобы тебя обязательно полюбила та самая дивчина, какую полюбишь и ты?
Тюльпанов улыбнулся и с большой силой убеждения сказал:
- Если не будешь лопоухим, то заставишь полюбить себя и Таню, и Клаву, и Машу, и Наташу. Девушки покоряются только сме-лым.
- Правильно! - воскликнул Волошенко и осторожно покосился на старшину.
Смолярчук усиленно дымил папиросой, делая вид, что его мало интересует разговор товарищей.
- Слушай, Коля, - продолжал Волошенко. - Ну, а если бы ты поссорился со своей Таней и в этот самый момент на ее дороге вырос бы какой-нибудь молодец и она бы приглянулась ему - что тогда? Как бы она… пожалела бы этого молодца?
- Нет, у моей Тани сердце на такие жалости не отзывчивое. Тверже камня и железного.
- Хорошее сердце. Правильное. Ну, а если бы все-таки размякло? Вообрази себе такую прискорбную историю: пока бы ты дулся на Таню, ей бы этот молодчик и закружил голову. Что бы ты сделал в таком случае?
Тюльпанов не медлил с ответом:
- Я бы взял за шиворот этого обманщика, поднял бы от земли метра на полтора, встряхнул хорошенько и сказал: "Слушай, ты! Уходи от моего счастья подальше, пока шкура на тебе цела!"
- Да разве можно так поступать комсомольцу? Это же старый пережиток - ревность!
- Можно! Где любовь, там и ревность. Любовь надо оберегать. Как мы границу охраняем. Все законно. Именем этого самого закона я буду с любым ухажором разговаривать, как с проклятым нарушителем границы.
- Правильно, товарищ Тюльпанов! - Волошенко перевел взгляд, полный озорного торжества, на мрачного Смолярчука. - А вы, товарищ старшина, согласны с нами?
- С чем? - Смолярчук нехотя поднял голову и посмотрел на повара.
- Да вот с этим самым… как должен человек бороться за свою любовь и побеждать. Или вы, может, не слыхали нашего разговора?
- Нет, не слыхал.
- Я вот говорил, что никакая красавица не устоит перед влюбленным в нее парнем, если он правильно, обходительно, умненько любить ее будет. Знаете, как бы я действовал, если бы влюбился в такую, например, дивчину, как Алена Дударь?
- Интересно, как? - оживился Тюльпанов. - Расскажи!
- Я бы раскрыл перед ней всю свою душу. Смотри, красавица, не только на мои брови и на мой нос, но и дальше, в самое нутро! Я бы рассказал ей о себе всё-всё: где родился, какая моя родина, что умею делать, как врага ненавижу, как друга люблю, о чем мечтаю, куда первым делом стремлюсь, какую жену себе ищу и так далее. Послушала бы Алена мои горячие речи один раз, другой, третий - и ей стало бы ясно, что я, Тарас Волошенко, и есть тот самый человек, какой ей нужен. Сама бы в жены запросилась, если бы я не женился в срок. Вот так-то, друзья! Если любишь, так люби смело, с азартом. Обходительность с любимой должна быть наступательной. Как советскому солдату по боевому уставу положено в бою действовать? Наступать и наступать! Вот я бы наступал и в любви, а не отсиживался в пассивной обороне. Вот' Как, товарищ старшина? Правильно я рассуждаю? Смолярчук поднялся с земли:
- Пошли домой! - и, широко шагая, направился вниз, к заставе.
Тюльпанов и Волошенко, сдерживая смех, переглянулись.
- Ничего, такая сердечная тренировка ему на пользу, - вполголоса сказал Волошенко. - Пошли и мы, Тюльпанов!
Смолярчук вернулся на заставу. Капитан Шапошников, увидя старшину, попросил его зайти в канцелярию. Именно - попросил, а не приказал. Смолярчук все понял: пришла тяжелая минута расставания, кончилась трехлетняя боевая дружба. Да, он не ошибся в своих предположениях. Когда вошел в канцелярию, капитан Шапошников сказал, что из штаба получена телефонограмма о демобилизации старшины Смолярчука.
Смолярчук молча, краснея и бледнея, выслушал начальника заставы. Он топтался на рассохшихся скрипучих половицах, не зная, сказать что-нибудь в ответ на слова капитана или молчать дальше; выйти из канцелярии или еще стоять вот так, чурбан чурбаном.
- Садитесь. - Шапошников попытался подать Смолярчуку стул.
Старшина вспыхнул, подбежал к Шапошникову, взял стул.
- Что вы, товарищ капитан! Не генерал я, а всего-навсего старшина.
•- Бывший старшина, - уточнил Шапошников и усмехнулся. - Не скоро вы отвыкнете от своего старшинского звания. С утра до ночи приходилось слушать на заставе "старшина" да "старшина", и вдруг - просто Смолярчук. - Шапошников закурил, положил коробку папирос перед Смолярчу-ком: - Курите!
Оба густо задымили. Помолчали.
- Значит, уезжаете? - спросил Шапошников, глядя в окно.
- Да, товарищ капитан, приходится. Отслужил свою норму сполна. Послужу теперь там, дома.
- И что же вы дома будете делать?
- В механические мастерские эмтеэс определюсь. Привычное место.
- Из огня, значит, да в полымя. Работы теперь у вас в Сибири по самое горло. Надо поднимать целину, учить трактористов, ремонтировать машины, строить жилища, дороги, амбары. Таким строителем станете, что некогда будет и заставу вспомнить.
- Для воспоминаний всегда найдется время, даже в разгар уборочной или во время пахоты.
- Интересно, что же вы будете вспоминать?
- Все, наверно. И больше всего: каким пришел на заставу и каким прилетел домой.
- Неужели еще не забыли первые дни службы на заставе?
- Разве забудешь! Прямо живой стоит передо мною стриженный наголо солдат Смолярчук. - Он густо покраснел, блестящими глазами посмотрел на Шапошникова и опустил голову. - Спасибо, товарищ капитан, за трехлетнюю науку! Век ее не забуду!
- Боевую дружбу грешно забывать'. - Шапошников поднялся, положил обе ладони на раздольные плечи Смолярчука. - Я тоже не забуду, какого солдата граница отправляет домой. - Молча, пристально посмотрел ему в глаза и опять тихо и грустно спросил: - Значит, уезжаете, старшина? А может, останетесь, а? Может быть, еще повоюем локоть к локтю, а?
- Нет, товарищ капитан, неделю назад, наверно, остался бы, а теперь…
- Что же изменилось? Случилось что-нибудь?
- Ничего особенного. Так, пустяки.
- И эти пустяки решили вашу пограничную судьбу? Эти пустяки потушили огонь в ваших глазах? В чем дело, старшина?
Смолярчук долго молчал.
- Есть, товарищ капитан, у меня один важный непорядок, - наконец сказал он, - но не по служебной части, не беспокойтесь. Личный.
- Ну, если это секрет… - развел руками Шапошников. Он был задет за живое скрытностью своего воспитанника, перед которым его сердце всегда было открытым. - Если не доверяете…
- Что вы, товарищ капитан! Кому же мне и доверить, как не вам! - Он помолчал, разглядывая натруженную ременным поводком ладонь. - С Аленой у меня нескладно получилось.
- А… поссорился! Это бывает, не унывайте.
- Хуже. Разошлись мы, как ночь и день.
- Вот это новость! Не ожидал. А какая причина? Почему, собственно, разошлись?
- Не по Сеньке, видно, шапка: она гидролог, метеоролог, ученая барышня, а я…
- Вы пограничник, не прибедняйтесь! - вспылил Шапошников. - Зря это вы так… голову прячете от сердечной неудачи. Вы что же, отрицаете право Алены любить человека по своему выбору? Обижаетесь, что не могла вас полюбить? Насильно мил не будешь. И потом, вы… может быть, именно вы и виноваты, что она не ответила на ваше чувство. Вы думали об этом?
Как ни тяжко было на душе Смолярчука, он все-таки мужественно выдержал долгий, суровый взгляд Шапошникова.
- Разрешите, товарищ капитан, отправиться… - сказал он, и уголки его губ дернулись в болезненной улыбке. - Думу тяжкую думать…
- Идите!
Глава одиннадцатая
Отгремела горная гроза, иссяк шумный и обильный майский дождь. Большое мутнокрасное солнце, перечеркнутое черным зигзагом летучей тучки, клонилось к закату. Длинная тень лесистой горы лежала на дворе заставы. В деревьях, падая с ветки на ветку, с листа на лист, шуршали, переговариваясь о чем-то своем, дождевые капли.
В глубине двора заставы над продолговатым кирпичным строением, крытым оранжевой черепицей, курился светлый, веселый дымок. Он поднимался к небу и там медленно таял. Только человек, никогда не смывавший с себя солдатского пота, никогда не изведавший копченой горечи березового веника, мог бы спутать этот сладкий банный дымок с повседневным кухонным.
В жизни людей пятой заставы баня занимала не последнее место.
Солдат, стоявший на наблюдательной вышке, глядя вниз, заулыбался, потянул носом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и произнес почти нараспев:
- Ба-а-а-ня!
Другой солдат, несущий службу на вершине горы Соняшна, повернулся лицом к заставе, крякнул, прищурился, подумал: "Ну и попарюсь же я сегодня, ну и помоюсь…"
Два майора из штаба отряда, проезжая вдоль Тиссы на открытом вездеходе, увидели банный дым на пятой заставе.
- Стой! - в один голос, не сговариваясь, приказали они шоферу.
Посмотрели друг на друга и, смеясь, сказали:
- Завернем?
Дождь ли, снег ли на улице, мороз или солнце, - в час, назначенный начальником заставы, оживал, наполняясь теплом, этот дом под оранжевой черепицей, холодный, темный, необитаемый во все другие дни.
Какое это блаженство - войти в рубленый предбанник, полный головокружительного тепла и аромата распаренных березовых листьев и веток! До чего же хорошо после бессонной ночи, проведенной в горах, под проливным дождем, на берегу реки, в болотных камышах, в лесной глуши, сбросить с себя потное белье! Дышишь так, словно твои легкие увеличились в объеме по крайней мере в три раза.
Густой сладковатый пар наполняет баню. Покатая шершавая цементная плита пола приятно щекочет подошвы ног своим влажным теплом. Буковые бревна, белые, словно костяные, в продольных косых трещинах, проконопаченные мохом, нагрелись так, что к ним нельзя притронуться. Крутые своды запотели, они роняют холодную, освежающую капель. Зеленые березовые листья на спинах моющихся, на цементе, на бревнах…
Смолярчук с удивлением вглядывается в людей, преображенных мыльной пеной, горячей водой и молочными сумерками. Снежной бабой кажется кряжистый, с крутыми плечами и большой головой сержант Абросимов. Вон румяный Тюльпанов. Вот смуглокожий, с густо намыленной головой Умар Бакулатов. Рядом с ним смешливый Волошенко.
- Держись, кто в черта не верует! - закричал Волошенко, выливая из таза горячую воду на раскаленный булыжник калильной печи.
Густое обжигающее облако пара хлынуло к потолку, быстро распространилось по тесной парилке.
Волошенко грозно вознес над головой пушистый, с молодыми березовыми листочками веник:
- Ложитесь, товарищ старшина, и не просите пощады!
Молча, лишь покряхтывая, влез Смолярчук на полок, покорно распластался на дубовых плахах.
Волошенко обмакнул веник в горячую воду, широко размахнулся и нанес старшине пробный удар. Белая спина Смолярчука стала розовой. После нескольких ударов она покраснела, потом налилась жаром. Волошенко неутомимо поднимал и опускал веник, приговаривая при каждом ударе:
- Это вам, товарищ старшина, за то, что вы такой красивый, за то, что такой высокий и басистый… за то, что бросаете своих друзей и демобилизуетесь…
Волошенко остановился, перевел дыхание, смахнул со лба пот.
- Еще или довольно? - насмешливо спросил он.
- Давай! Хлещи! - сквозь зубы простонал Смолярчук…
И снова Волошенко упруго и хлестко молотил душистым веником раскаленную спину Смолярчука.
- Довольно! - Смолярчук схватил Волошенко за руку. - Ну и ручища у тебя, Тарас!..
Волошенко бросил веник.
- Зря жалуетесь, товарищ старшина. Получили, как полагается демобилизованному, последний банный паек. - Повар вздохнул, поднял таз с холодной водой, словно собираясь его выпить, заговорил: - Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!
Мало выпадает праздничного времени на долю солдат-пограничников, живущих днем и ночью, всю неделю, весь месяц, весь год, весь срок службы напряженной, трудной, до предела уплотненной жизнью. И потому они высоко ценят каждый свободный час, умеют делать его праздничным.
Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.
Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю. Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.
Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения. Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня. Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.
Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука. Приняв на полке в парильной ту же "пытку", что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.
- Значит, последняя баня, - вздохнув, проговорил он.
Смолярчук молчал. Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой. Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.
Молчание Смолярчука не смутило Тюльпанова. Он продолжал с присущим ему простодушием:
- Не понимаю я вас, товарищ старшина, как это вы, такой знаменитый пограничник, согласились на демобилизацию. На границе вы первый человек, а что вы будете делать там, в Сибири?
Смолярчук молчал. Взяв жесткую мочалку, он неистово начал тереть намыленную голову.
Как мог Волошенко не воспользоваться таким благоприятным случаем, не вступиться за правду, не раскрыть суть многозначительного молчания Смолярчука!
Серьезно и внушительно глядя на стриженого солдата Тюльпанова, повар сказал:
- Такие люди, как старшина Смолярчук, становятся первыми человеками везде, куда пускают свои корни: в шахте, в эмтеэс, в театре. Понятно?
Все, кто был в бане, засмеялись. Смолярчук, против всеобщего ожидания, тоже засмеялся.
Широко распахнулась дверь, и в светлом проеме предбанника выросла подтянутая, как всегда, фигура начальника заставы.
- Ну, как? - спросил капитан Шапошников, вглядываясь в седые сумерки бани. - Горячей воды достаточно? Печь накалена?
Волошенко живо откликнулся:
- Полный порядок, товарищ капитан!
- Обновились с ног до головы!
- Понятен вам намек? - спросил Волошенко, когда ушел капитан Шапошников. - По данным разведки, ожидаются проводы одного нашего демобилизованного товарища. Так что будьте на полном взводе, готовьтесь к вечеру песни и пляски.
Тюльпанов задумчиво посмотрел на дверь, за которой скрылся капитан. Ни к кому не обращаясь, он спросил:
- Интересно, сколько надо служить, чтобы стать начальником заставы?
- Смотря как служить, - сейчас же, не медля ни секунды, словно давно ждал такого вопроса, ответил Волошенко. - Я все три года прослужу и дальше рядового не продвинусь, а вот ты, Тюльпанов… ты через три месяца получишь ефрейтора, еще через три - сержанта, через год - старшину и через пятилетку - генералом станешь.
Молодой пограничник не смутился. Он серьезно, с убеждением сказал:
- Зря ты насмехаешься, Волошенко. Генералом, может быть, и не стану, а вот офицером наверняка буду.
- Не прибедняйся, быть тебе генералом… Ну, кому как, а мне этого удовольствия хватит, сыт по горло! - сказал Волошенко, окатываясь холодной водой и направляясь к двери.
Утих смех в бане, прекратился оживленный говор, у многих пропала охота дальше мыться и париться. Вслед за Волошенко вышел Смолярчук, за ним Тюльпанов, потом и другие.
Так часто бывало. Где Волошенко - там веселый разговор, шутки, смех. Стоило Волошенко зайти в сушилку, как она сразу же превращалась в маленький клуб. Сядет он на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурит - через пять минут сюда же, к месту перекура, стекается чуть не все население заставы. Запоет Волошенко - всем петь хочется. Заговорит - все его слушают с интересом. Начнет трудиться - у всех руки чешутся. Завидная судьба у этого солдата! Нет пока на его груди ни ордена, ни медали, ни значка, не отмечен он еще ни в одном приказе, командования, но уже награжден он своими боевыми соратниками высшей человеческой наградой - любовью. Его любили за то, что он видел веселое и смешное даже там, где оно было глубоко скрыто от других, за то, что никому не позволял зазнаваться, за то, что умел поддержать нечаянно споткнувшегося.
Посидев над бумагами полчаса, Шапошников бросил карандаш, закрыл папку с текущими делами, положил ее в несгораемый шкаф. Не сиделось ему сейчас, в такую погоду, в канцелярии. Он вышел на каменное крылечко, озабоченно огляделся вокруг. Вершины гор заволакивались облаками, над сырыми лощинами, над Тиссой и в расщелинах скал накапливался туман.
Шапошников спустился с крылечка и пошел по двору, осматривая свое хозяйство. Он остановился у собачьего питомника. В свежепобеленных выгулах было оживленно: покормив собак, пограничники приводили в порядок ошейники, поводки.
Тюльпанов стоял перед Витязем на корточках и вытирал ему глаза белой тряпкой.
- Ну, как себя наш собачий премьер чувствует? - спросил Шапошников, любуясь овчаркой, ее крупной головой с острыми стоячими ушами, ее широкой, сильной грудью, волчьими лапами и длинной, отмытой и тщательно вычесанной шерстью, кажущейся шелковой.
- Хорошо, товарищ капитан.
- Привыкает к вам?
- Так точно, уже привык.
- А Смолярчука забывает?
- Забывает, товарищ капитан, - ответил Тюльпанов и густо покраснел: ему стало стыдно, что соврал.
- Ишь ты, какая у него короткая память! - усмехнулся Шапошников, делая вид, что не заметил смущения молодого солдата.
По двору заставы, недалеко от питомника, прошел Смолярчук. Витязь, прежде чем увидел его, учуял своего друга, услышал звук шагов, непохожий ни на какой другой звук. С радостным визгом и лаем овчарка перемахнула загородку, пронеслась по двору и, подбежав к старшине, бросилась ему на грудь.
Смолярчук не погладил собаку, не сказал ей ни одного ласкового слова, не посмотрел на нее приветливо.
- На место! - строго прикрикнул он на Витязя.
Поджав хвост и опустив уши, обиженно оглядываясь, овчарка вернулась в питомник.
- А память у него все-таки оказалась длинной, - улыбнулся Шапошников.
Будущий инструктор молчал, опустив голову. Теперь даже уши его были красными.
- Не отчаивайтесь, товарищ Тюльпанов, - сказал капитан. - Привыкнет Витязь к вам, если… если сумеете его полюбить, если на "отлично" закончите школу службы собак.
"Сумею. Закончу", - хотелось ответить Тюльпанову, но он только посмотрел на начальника заставы блестящими глазами.
К Шапошникову подбежал сержант, дежурный по заставе:
- Товарищ капитан! С наблюдательной вышки докладывают: по тыловой дороге следует к нам группа женщин.