- Для этого, мой мальчик, не требуется никакого права. Надо только иметь злое, неблагодарное сердце. А твое сердце, к счастью, и доброе и благодарное. - Крыж осмотрел Андрея с ног до головы, от батевских скороходов до пражского галстука. - Ты на работу собираешься, как на большой праздник. Правильно! Молодец! Работа в жизни человека - настоящий праздник.
Андрей с недоумением оглянулся через плечо на дядю Любомира. Почему он вдруг так заговорил? Крыж протянул Лысаку руку:
- Ну, Андрейка, счастливого пути! Скатертью дорога. Желаю тебе стать лучшим машинистом Закарпатья! Будь всегда здоров и крылат. - Крыж обнял Андрея, крепко поцеловал и, вытирая влажные глаза, торопливо пошел к двери. Но на пороге остановился, будто вспомнив что-то: - Андрей, у тебя память хорошая? - спросил он, нежно глядя на юношу.
- Да как будто неплохая. А что?
- Есть у меня к тебе одна небольшая просьба, Андрейка. Запоминай все, что увидишь по дороге. Решительно все. И особенно присматривайся к железнодорожным туннелям.
- Зачем, дядя Любомир?
- Потом расскажу. Так сделаешь? Сделаешь чисто и аккуратно, я знаю. - Крыж похлопал по розовой, выскобленной бритвой щеке Лысака и вышел.
Глава девятнадцатая
Перед выходом "Галочки" на станционные пути, к поезду, Олекса Сокач увидел в депо своего друга. Как и в былое время, он был одет в черную форму железнодорожника. Олекса спустился на землю, приветствовал Гойду:
- Ты чего здесь, Василь? Возвращаешься на чумазую работу?
- Пока еще не думаю. Пока нравится на новом месте работать. А как у тебя дела? Э, да зачем я тебе такие вопросы задаю! За три версты видно, какой ты гордый и счастливый. Хороший паровоз отхватил, завидую. - Гойда осторожно оглянулся по сторонам, добавил вполголоса: - Жаль только, что его испоганит своим присутствием этот… практикант, Андрей Лысак.
Олекса Сокач усмехнулся:
- Что ж, можно его и не пустить на мой святой паровоз, можно на другой отправить.
- Не надо.
- Испугался? Все понимаю, Василь, не скрытничай. Я ведь тоже в пограничной полосе живу. Вчера видел, как ты шел по пятам этого Лысака и музыканта Шандора. Так что, дружок, можешь со мной прямо разговаривать.
- Ну, раз так, придется разоткровенничаться. Загадочная личность он, этот Андрей Лысак. Всякого чуда от него можно ожидать. Внимательно наблюдали за ним, Олекса, докопайся, что он такое за фрукт, поскреби его фасад, загляни в душу. Только ты…
- Понятно. Сделаю так, что все будет шито-крыто. - Олекса беспокойно посмотрел на часы: - Мне пора, Вася…
- Постой! - Гойда удержал Олексу за руку. - Если я понадоблюсь тебе в дороге, найдешь меня на тормозной площадке, второй от паровоза.
- Ты едешь с нашим поездом?
Гойда кивнул:
- До самой Дубни. Не обращай на меня внимания, так надо. Я не должен упускать практиканта из виду ни на одну минуту.
Олекса попрощался с Гойдой и побежал на свой паровоз.
Как хорошо сидеть на правом крыле паровоза! Какое оно высокое, это место механика! Как далеко отсюда видно! И земля, и небо, и люди кажутся совсем не такими, какими они были в то время, когда Олекса управлял обычным паровозом.
Олекса осторожно повел "Галочку", миновал контрольный пост, вышел за северные входные стрелки и стал во главе поезда, на шестом пути парка отправления.
Олекса отыскал глазами тормозную площадку, вторую от паровоза, и увидел Василия Гойду. Он стоял на верхней подножке пульмана и, беспечно глядя в небо, дымил сигаретой. "Почему ему ни на одну минуту нельзя упускать из виду Андрея Лысака?" - подумал Олекса.
- Здорово, орлы!
С такими словами приветствия, улыбаясь, на паровоз взбирался Андрей Лысак.
Кочегар Иванчук загородил собой вход в будку машиниста:
- Вы куда, гражданин? Посторонним сюда нельзя.
Андрей презрительно дернул плечом.
- Интересно!.. Неужели вы меня окрестили посторонним? Не может быть! На моей персоне аршинными буквами написано, что я без пяти минут паровозник. Лысак. Поеду с вами в горы как практикант. Имею на руках письменное разрешение вашего начальника. Вот, пожалуйста!.. - Андрей помахал перед лицом кочегара Иванчука листом бумаги. - Может, теперь смилостивишься, а?.
- Микола, занимайся своим делом! - приказал Олекса.
Иванчук освободил проход. Лысак боком протиснулся в будку машиниста, поздоровался за руку с Олексой, а кочегару и помощнику только кивнул головой.
Сокач молча, со скрытым изумлением смотрел на практиканта. Одет Андрей был в темносиний, тщательно отутюженный, со множеством накладных карманов, с металлическими застежками комбинезон, из-под воротника которого расчетливо выглядывал аккуратный узел темно-бордового шерстяного галстука. Голова будущего машиниста увенчана черной новенькой фуражкой; над ее лакированным козырьком, на околыше, сияла железнодорожная эмблема. Обут Лысак в желтые толстоподошвенные, с медными крючками ботинки. Талия его перетянута скрипучим кожаным ремнем с огромной никелированной пряжкой.
В радиоприемнике послышалось предупредительное покашливание, и через секунду в будке машиниста прозвучал певучий женский голос:
- Внимание! Семьсот семьдесят семь тринадцать! Внимание! Я - диспетчер паровозной службы.
Сокач, кочегар Иванчук и помощник машиниста Довбня оживленно переглянулись.
- Нежный голосок! - засмеялся Лысак. - Прямо-таки ангельский.
Сокач переключил радио на передачу, откликнулся:
- Есть внимание!
- Это ваша первая поездка в горы? - осведомился диспетчер.
- Вы ошиблись, товарищ диспетчер. - В голосе Олексы прозвучала простодушная детская обида. - Паровоз номер семьсот семьдесят семь тринадцать впервые идет в горы, а я, машинист Сокач, - в пятьсот первый раз.
- Понятно. - Голос диспетчера несколько смягчился. - Я не хотела вас обидеть. В следующий раз я буду более точно формулировать свои вопросы. Так вот, товарищ Сокач, могу я быть уверена, что вы по графику, минута в минуту, доставите поезд в Дубню?
- Можете! Ручаемся!
- Все ясно. Счастливый путь!
- Постойте! Имею один вопрос.
- Пожалуйста.
- Как ваша Фамилия?
- Королевич, Татьяна Степановна.
Олекса выключил приемник, откинулся на спинку кресла, выразительно посмотрел на свою бригаду: ну что, мол, скажете?
- И нам все ясно, - усмехнулся Андрей Лысак. - Перманент. Алые губки. Напудренный носик. Кровавьте клипсы в розовых нежных ушках. Таня! Танечка!..
Приглушенный густым туманом и дождем, донесся голос главного кондуктора:
- Эй, сынки, принимайте жезл!
Олекса высунулся в окно, сдернул фураж ку и ловко подхватил подброшенный кверху жезл - увесистый, отполированный частым прикосновением рук металлический кругляш.
- Поехали, сынки! - Главный подкрепил свое слово продолжительным свистком.
Олекса потянул рычаг книзу с деревянным отполированным яблоком на конце. Могучий свисток огласил товарный парк станции Явор. Слышали его, как был уверен Сокач, и во всех концах города, и на виноградниках Соняшной горы, и на пограничных заставах, и за Тиссой, в Венгрии, и в садах Чехослова кии, и в предгорьях Карпат.
Олекса осторожно открывал регулятор, приводящий в действие паровые машины.
"Галочка" тихо двинулась вперед, плавно растягивая поезд. Тугие струи пара вырвались из цилиндров через открытые краны и, разрастаясь в молочные облака, стлались по земле справа и слева от локомотива.
Олекса чутко регулировал тяговую силу паровых машин. "Галочка" дышала тяжело, выбрасывая в трубу густой, черный дым, смешанный с отработанным паром. Колеса поворачивались медленно, но все в одном и том же верном рабочем темпе, плотно сцепленные с пропесоченными рельсами. Стальные, сияющие брусья дышел равномерно описывали свои замкнутые линии.
Иванчук и Довбня молча, сосредоточенно занимались своим делом: поили и кормили "Галочку" водой и углем. Лысак, дымя сигаретой и нахлобучив на глаза форменную фуражку, прочно уселся на круглом вертящемся "гостевом" сиденье, всем своим видом показывая, что до конца рейса не сдвинется с этого удобного, выгодного места. Из накладного кармана его комбинезона выглядывали край тёмнокрасной записной книжки и позолоченный наконечник авторучки.
Поезд увеличивал скорость.
Сокач снял руку с реверса. Бледное его лицо было забрызгано каплями дождя, из-под фуражки выбивалась мокрая прядь волос, по кромке лакированного козырька бежаласветлая дождевая струйка. "Ну как, хорошо?" - тревожно, взглядом, допрашивал Олекса своих товарищей.
Вдоль железной дороги все еще тянулся город, полузадавленный туманом. Стены однотипных домиков, сложенные из красного кирпича и насквозь пропитанные влагой, казалось, вот-вот расползутся. По безлюдной улице, подчеркивая ее неуютность, мчался, рассекая дождевые лужи, велосипедист в берете и щегольской куртке. Одной рукой он сжимал руль, другой держал над головой большой черный зонт.
На этой же улице, на углу, у красного кирпичного дома, Олекса увидел женщину в черном платье и в черном полушалке. Скользнув по ней взглядом, он захотел рассмотреть ее внимательнее. Что-то знакомое, родное было в этой маленькой черной фигурке, одиноко стоявшей на улице под дождем. Почему она так жадно, забыв о непогоде, смотрит на приближающийся поезд? У Олексы сжалось сердце: он узнал мать. Черная ее одежда блестела от дождя. Лицо тоже было мокрым. Олекса содрал с головы фуражку, приветственно помахал ею, но тут же укоризненно покачал головой.
- Простудишься! - закричал он. - Иди сейчас же домой! Слышишь?
Анна Степановна покорно закивала головой, помахала сыну своей маленькой ручкой и торопливо скрылась за углом.
Вот если бы там, у кирпичного дома, рядом с матерью стояла и Ганнуся!..
Сквозь туман заблестели бурные воды Каменицы, бежавшей навстречу поезду. Здесь, на равнине, да еще весенней порой река разливалась привольно, далеко выходя из своего привычного зимнего и летнего ложа. Каменные берега ее, густо покрытые крупной галькой, стали теперь ее дном.
Поезд уверенно набирал ход. Туман редел, поднимался от земли. Дождь перестал. Где-то на мгновение блеснул солнечный луч - он сейчас же отразился на лице Сокача.
В полуоткрытые окна пахнул холодный ветерок. О стекла забарабанили дробинки снежной крупы.
"Галочка" шла по глубокой выемке, между двумя холмами, по обе стороны полотна железной дороги тянулись канавы с дождевой водой. Тонкий, хрупкий ледок, затягивающий поверхность канав, разламывался, словно его давил шагающий человек-невидимка.
- Видали?.. - сказал Олекса.
Андрей Лысак не видел за окном ничего такого, чем можно было восхищаться, но на всякий случай он кивнул и сочувственно подмигнул Сокачу.
Снова вырвались в долину.
Каменица измельчала, все больше гальки на ее берегах, все капризнее русло: она чуть ли не на каждом километре то бросалась к самому подножию гор, то снова приближалась к железной дороге, то мчалась навстречу ей, то, юркнув под мост, бежала короткое время следом за поездом, сердито пенясь на каменных порогах и мшистых валунах.
- Н-да, сердитая речушка!
Олекса молча посмотрел на практиканта и отвернулся. Речушка!.. Так сказать о могучей Каменице, проложившей себе дорогу на равнину через скалистое сердце Карпат, через цепи хребтов! Каменица… На ее берегу, там, далеко в горах, у самого отвесного края Полонии, в колыбе лесоруба родился Олекса. Крестили его в купели, в водах Каменицы. Ее шум, не умолкающий ни летом, ни зимой, убаюкивал верховинца. На ее зеленом берегу майскими днями он научился ходить.
Каменица - ты первое слово любимой песни! Ты - светлая кровь Карпат! Шуметь тебе вечно на мшистых валунах, у подножия лесистых гор.
Поезд шел по глубокой, сдавленной горами долине. Железная дорога-однопутка все время следовала за причудливыми изгибами реки, вдоль заснеженных опушек лесов. Миллионы пепельно-серебристых деревьев с гордо вознесенными к небу ветвями, словно струи гигантского фонтана, спускались от вершин гор до Каменицы. Земля у их подножия щедро выстлана многолетними листопадами. Коричнево-зеленый мох пробивался сквозь толстые слои спрессованной временем и дождями подстилки. Синели подснежники. В неоглядном буковом море редкими островками пламенели могучие дубы, все еще не до конца потерявшие свои прошлогодние желтые листья. Кое-где сверлили небо островерхие темные ели. Они резко выделялись своим угрюмым одиночеством в светлом буковом братстве.
Олекса так смотрел на закарпатскую землю, словно все, чем она красна, было сделано, призвано к жизни его руками.
В гору, все в гору поднималась железная дорога.
Когда кочегар и помощник раздвигали дверцы топки, чтобы заправить ее углем, Олекса особенно остро чувствовал предельно напряженную работу машины. Из раскаленной ее утробы доносилось клокотанье огня, пара и воздуха: "Эхо-хо!.. Эхо-хо! Эхо-хо!"
И чуткие горы на все лады повторяли: "Эхо!.. Уф-уф!.. Хо-хо!.. Эхо-хо!.. Хо!.. Уф!.."
Почти беспрестанно, то один, то другой, журчали инжекторы, пополняя огромные расходы воды в котле. Стрелка манометра медленно, но всё дальше и дальше отходила от красной черты. Олекса не снимал руку с реверса, каждую секунду готовый обуздать "Галочку", если она, не выдержав напряжённой нагрузки, забуксует.
Горы теснили долину с каждым новым поворотом дороги. Все меньше и меньше видно небо, извилистее Каменица, ожесточеннее скрежет колес "Галочки" на кривых, все более крупными камнями, камнями-плахами, выстлано дно реки, прозрачнее и стремительнее ее воды. По берегу, часто пропадая, бежала едва заметная тропа. И ничего больше нет между полотном железной дороги и Каменицей - ни дерева, ни кустика, ни клочка земли. Одна каменная тропа.
На крутых склонах лежали стволы буков, вернее - их скелеты, сломанные бурей, вывороченные с корнем или рухнувшие от старости. Они покрыты зеленовато-коричневым мохом, под цвет земли и скал. Упали лет десять назад да вот и валяются.
Еще поворот, и Каменице некуда деваться. Она жмется к самому подножию гор, подтачивает землю, камни, лес. Высоченные буки с полуобнаженными корнями висят над сыпучим обрывом, полощут свои голые ветки в шумных, пенистых потоках и вот-вот рухнут в реку, лягут поперек нее перекидными мостами.
- Вот это дорожка, упаси и помилуй! - Лысак покачал головой. - Диким козам да тиграм здесь прыгать с камня на камень, а не поездам ходить. Звериная дорога!
- А как же мы, люди, работаем на этой звериной дороге! - Довбня схватил лопату, распахнул дверцы топки. Огонь, как в зеркале, полыхал на его влажных щеках, пот струился по крутому подбородку, по загорелому вырезу груди в синей майке.
Олекса кивнул, сдержанно посмеиваясь прищуренными глазами. Микола Довбня по-девичьему зарделся - почувствовал, что машинист доволен его словами.
Над трубой паровоза вековым деревом вырастал черный дым, смешанный с крупицами несгоревшего, унесенного из топки угля.
"Эхо-хо!.. Эхо-хо!.." - тяжело, по-бурлацки стонала "Галочка".
Ущелье до краев заполнено дымом, паром, облаками, железным грохотом паровозов и скрежетом колес тяжеловесного поезда. Регулятор открыт на большой клапан, реверс зуб за зубом приближается к крайнему рабочему положению - лететь бы сейчас "Галочке", а она еле ползет и вот-вот, кажется, остановится, надорвав свои силы.
Иванчук вытер пот, ручьисто бегущий по лицу, с тоской посмотрел на радиоприемник:
- Хоть бы Танечка подала свой ангельский голосок, подбодрила!
И, словно выполняя его желание, диспетчер сочувственно, с материнской тревогой спросила:
- Тринадцатая, как у вас дела?
"Карабкаемся в гору, - мысленно проговорил Олекса. - Весь хребет в мыле, а все-таки карабкаемся".
- Тринадцатая, я спрашиваю, как у вас дела?
- Все в порядке! - сдержанно, обыкновенным голосом ответил Олекса.
- Очень хорошо. Уверена: так будет и дальше, до самой Дубни.
"Милая ты моя Танечка!.."- про себя воскликнул Олекса и похлопал ладонью по черному ящику радиоприемника.
"Галочка" вдруг задрожала: бешено, вхолостую завертелись колеса. Олекса решительным движением реверса утихомирил машину, заставил ее двигаться в прежнем темпе. Но надолго ли хватит "Галочке" этой разумной покорности?
Паровоз еще раз забуксовал. И тут не выдержал даже скромный, молчаливый Микола:
- Олекса, - закричал он, - почему же ты терпишь такое?.. Посмотри на трубу твердохлебовского паровоза! Она еле-еле дымится. Он за счет нашей "Галочки" лезет на Всрховину.
- Все вижу, дорогой Микола!
- Так чего же ты молчишь? Дай ему сигнал, пусть помогает нам в полную силу.
- Вытянем и сами. Иванчук поддержал товарища:
- Зачем же нам надрывать свою машину одной тягой?
- Ничего, выдержим! - Олекса помолчал, сосредоточенно глядя на ребристые скалы, вытеснившие с берегов Каыеницы пе пельно-серебристые колонны буков. - Должны выдержать. Такую уж мы себе выбрали долю. Комсомольскую.
Миксла Довбня опустил голову.
Андрей Лысак подумал: "Чего ты зря скромничаешь, дурак? Разве ты меньше знаменит, чем Твердохлеб? Если бы я был на твоем месте, я б этому старику такой скандал устроил - век бы помнил".
- Внимание, тринадцатая! - послышался голос диспетчера. - На Медовой короткая остановка. Скрещение. Предупреждаю: вам все время наступает на пятки пассажирский Прага - Москва. Может быть, пропустим его вперед?
- Ни в коем случае! - запротестовал Олекса. - Не догонит. Уйдем.
- Значит, договорились: до самой Дубни вы - впереди, за вами - пражский.
Горы начали раздвигаться, а голые скалы снова сменились буковым лесом. Каменица потекла шире, чуть спокойнее, пенистыми струями разливаясь по гранитному плитняку. Поезд набирал скорость и через несколько минут выскочил на площадку небольшой трехпутной станции. Выходной ее семафор был закрыт.
- Вот и знаменитая станция Медовая, - объявил Олекса, меняя старенькую шапку на щегольскую фуражку.
Он остановил паровоз у беленного известью контрольного столбика. Похлопав ладонью по горячему вороненому кожуху топки, скомандовал:
- Привести в порядок топку. Смазать машину. Живо!
Иванчук схватил масленку, стремглав спустился вниз, на землю. Довбня достал с тендера пику и резак, стал выламывать в топке слой шлака и удалять его.
Олекса, с дышловым ключом в одной руке и молотком в другой, обошел со всех сторон "Галочку". Он с удивлением приглядывался к машине. Странно выглядела она здесь, на неуютных станционных путях, с неподвижными колесами. Не верилось, что она всего несколько минут назад тащила тяжелый поезд.
Олекса посмотрел на кочегара, стараясь угадать, то ли самое, что и он, испытывает Иванчук. Тот деловито щелкал пружинными крышками букс, заливал в них смазку.
- Ну, что скажешь? - спросил Сокач, кивая на белоснежные колеса паровоза.
- Работяга! - сказал Иванчук и улыбнулся. - Двойную нагрузку выдержала.
- Бррр, ну и холодина! - проворчал Андрей Лысак, спускаясь с паровоза на землю. Подняв воротник комбинезона, он с брезгливым выражением лица вглядывался в склоны гор, покрытые голыми садами и разбросанными среди них домиками, из труб которых поднимался дым. - Вот так Медовая! - сказал он насмешливо. - Чем же она знаменита?
- Пчелами. Медом. Розами, - ответил Сокач. - Минеральной водой. Красивыми девчатами. Соловьями.