- Не чую ни медовых, ни розовых запахов, не слышу соловьиных голосов, не вижу красивых девок. Бррр!
Практикант засеменил к лестнице, скрылся в теплой паровозной будке. Вслед за ним поднялись на паровоз Иванчук и Сокач.
Из приземистого здания станции Медовая вышел главный кондуктор. Он поднял над головой жезл:
- Поехали, сынки!
Иванчук и Довбня, не ожидая команды Сокача, открыли вентиль сифона, стали заправлять топку, качать воду. Зашумело, загудело веселое пламя. Энергичнее, злее зашлепал насос, нагнетающий вбздух в тормозную магистраль. Дрожь рабочего нетерпения охватила белоногую, вороненую, подпоясанную золотыми обручами "Галочку". Ожила машина, похорошела. И следа не осталось от ее праздного вида.
Сокач дал сигнал отправления. Через минуту поезд уже на всех парах мчался по станционной площадке, по дну узкой долины.
На склонах гор, покрытых прошлогодней, побитой морозом травой, паслись отары овец и горели большие костры, окруженные пастухами.
Круче стала железная дорога, порывистее боковой северный ветер, прорвавшийся сюда из-за Карпат, через ущелья.
Еще кривая, еще поворот, темное ущелье, сырая скала, суровые каменные ворота в новую долину - и во всей своей красе открылись горы. Карпаты теперь поделены на ряд этажей: пятый, верхний, - снега, четвертый - голый лес, третий - мшистые, по-летнему с прозеленью скалы, второй - железная дорога и самый нижний, первый, - Каменица.
Несколько часов подряд Каменица несла свои воды навстречу поезду, почти у самых его колес. Сейчас она пенится метров на пят
надцать ниже, на дне узкой долины, и с каждым километром уходит дальше и глубже.
- Подхожу к станции Буйволец, - отрапортовал Сокач по радио. - Прошу сократить стоянку на двадцать минут.
- Не много ли? - обеспокоилась Таня.
- Сэкономим на водоснабжении и на осмотре машины.
- Хорошо, - согласилась она.
Дорога вырвалась из цепи ущелий и лесов на плоскогорье горного хребта, на самую низкую ступеньку карпатских перевалов, на станцию Буйволец, одетую в пухлые чистые снега.
Набрав воды, двинулись дальше. Теперь уже тройной тягой: два паровоза в голове, один в хвосте, толкачом.
Кочегару Иванчуку захотелось похвастать перед Лысаком своими знаниями. Он кивнул за окно, сказал:
- Запоминай профиль, товарищ практикант. Сейчас начнем карабкаться на главные Карпатские горы. Если напрямик, пешком двинуться на перевал, так километров семь будет, а по железной дороге - все сорок. Каждый километр железной дороги возвышается над другим на тридцать два метра.
День был на исходе. Солнце, с утра пропадавшее то в непроглядном тумане, то в дождевых тучах, то в снегопаде, вдруг показалось над голым плоскогорьем - неправдоподобно большое, круглое, пожарного накала, солнце горных хребтов. И в его свете сразу преобразились по-зимнему заснеженные Карпаты. Теперь хорошо была видна настойчивая, горячая работа весны. Оказывается, не всю землю Верховины держал снег в своем плену: во многих местах она чернела, там и сям, по южным склонам, зеленели лужайки. Только северная сторона гор, их спина, одета в зимние шубы.
И не снежные наметы, оказывается, белели по берегам Каменицы, а ряды разостланных холстов. Лохматые ели давали приют не только темноте, но и зеленому свету. И снежный покров вовсе не зимний, а изъеденный весенними ручьями: ноздристый, похожий на медовые соты, обласканный майским теплом.
- Внимание, тринадцатая! - прозвучал в радиоприемнике голос диспетчера, такой же веселый, согретый солнцем, как и все вокруг. - Даю "зеленую улицу".
Сейчас же за выходными стрелками станции Буйволец поезд пошел по узкому каменному карнизу, вырубленному по склону гор. На пути "Галочки" часто появлялись пропасти, глубокое ущелье с Каменицей на дне, сухой овраг, промытый весенними потоками горных вод, - и всюду переброшены мосты. Их было немало: иногда по три на километр пути. Железобетонные быки несли на себе голубоватые стальные фермы, вмещающие сразу по двадцати вагонов. Далеко внизу, на дне пропастей и ущелий, лежали горы бревен - остатки разрушенных мостов времен войны и ржавые массивные ребра конструкций, подорванных фашистскими дивизиями: "Эдельвейсами", "Кенигсбергами", "Шварцерадлерами". Гусеничные тракторы, попыхивая синим дымком, растаскивали стальной хлам. Автомобильные краны грузили многотонные обломки на самоходные платформы. Андрей Лысак, не отрываясь, смотрел в окно и записывал.
Не сбавляя скорости, "Галочка" пронеслась мимо двух станций, проскочила один мост, потом другой, третий… По краям мостов стояли большие пожарные бочки. Вода в них не шелохнулась, когда колеса тяжеловесного поезда пересчитывали стыки рельсов.
- Работа наших восстановителей! - с гордостью сказал Сокач, оборачиваясь к Лысаку. - Итальянцы двенадцать лет строили закарпатские, на курьих ножках, мосты, а наши за два года управились. Иностранцы ахают при виде наших мостиков. Видишь, проносимся по ним на полной скорости со спокойной душой. А как раньше здесь ездили австрийцы, мадьяры, поляки, чехи, немцы? Ползком. Крадучись. И только днем. Один поезд утром. Один в полдень. Один в обед. Парочка после обеда. И все. Ночью, говорят, движение в Карпатах замирало. Не железная дорога была, говорят, а вьючная тропа. Рельсы слабенькие, балласт отработан. На каждом километре предупреждение: осторожно, малый ход, опасно! Едет бывало машинист, а сам все назад оглядывается: не сошли с рельсов вагоны? А мосты ходуном ходят под паровозом, стонут, скрипят, вот-вот рассыплются. Въедешь на один конец моста, а на другом вода из пожарных бочек выплескивается. Вот тебе и западная техника!.. - Олекса засмеялся и смачно плюнул в угольный лоток.
Проехали еще один железобетонный мост, переброшенный через глубокое ущелье. На дне его, среди снежных сугробов, дымился черный ручеек.
- Прощайтесь с Каменицей, - сказал Сокач. - Увидим ее только на обратном пути.
Лысак осторожно посмотрел вниз.
Въехали на горное плато. Ни одного облачка на синем куполе. Его бескрайный простор подчеркивал одинокий молодой месяц, перевернутый кверху бодливыми рожками. Так свежо, чисто, бело вокруг, что даже дыхание проходящих здесь паровозов оставляло на земле свои следы: вдоль железной дороги на снежных сугробах чернел тонкий налет сажи и несгоревших крупинок угля.
Справа, по ходу поезда, на узком и голом скалистом карнизе показался краснотрубный домик под оцинкованным железом. Выше его, на склоне горы, хорошо был виден короткий и крутой путь с заснеженными рельсами, упирающимися в скалу.
- Станция Поп, - сказал Иванчук. Гроза всех машинистов.
- Почему гроза? - спросил Лысак.
- Поповский уклон самый крутой в Карпатах. Когда спускаешься с горы, то дежурный по станции Поп отдает приказ стрелочнику принимать поезд не на проходной путь, а в улавливающий тупик. Это на тот случай, если у тебя тормоза будут не в порядке, если
' ты окажешься ротозеем.
- А что случится, если поезд влетит в тупик? - допытывался Лысак.
- Поезд - в гармошку, а паровоз… котел полетит вон в ту пропасть, колеса - в другую, тендер - в третью. Слыхал поговорку, - продолжал Иванчук': - "Скажешь "гоп", когда проедешь Поп"? Это про наши места сказано.
- Как же вы не боитесь тут ездить? - вырвалось у Андрея.
- Дурацкая привычка, - небрежно бросил Иванчук.
Олекса Сокач и Микола Довбня захохотали.
Станцию Поп прошли без остановки, по "зеленой улице".
Солнце скрылось. Из ущелий и пропастей, из елового царства выползали сумерки. Они быстро поднимались по склонам гор, сгущаясь с каждой минутой. Ветер снова понес снежную крупу, и сквозь мерный грохот поезда стал слышен говор горного леса.
- Вот и "Северный полюс" - сказал Сокач.
- Где? - встрепенулся Лысак, вглядываясь в сумерки. Мимо проплывали черные телеграфные столбы, обвешанные белыми голубями изоляторов. - Ничего не вижу.
- Вперед смотри. Видишь костер? Вдали, там, на горе.
- Ну?
- Это вход в первый туннель. Над ним и находится Ночь-гора, наш "Северный полюс".
- За что же ее так окрестили?
- За то, что на ней даже летом холодно. Она первая осенью надевает белую шапку и последняя весной снимает.
Сокач открыл вентиль динамо - вспыхнули лампочки, прикрытые с трех сторон загнутыми козырьками: весь свой свет они направляли на приборы, оставляя будку машиниста в тени. Зато железная дорога озарилась ярким светом: передние фары посылали свои лучи далеко вперед, отгоняя непроглядную горную, тьму.
Над трубой "Галочки" бушевал, отражаясь в низком облачном небе, искрящийся столб дыма. Небольшая лампочка, подвешенная под площадкой, над ведущей осью паровоза, лезвием своего света обрезала концы шпал и самый край пропасти.
Костер над Ночь-горой резко переместился вправо. Потом еще правее и наконец исчез. Появился он более яркий, чем раньше, уже слева, в голове поезда, замкнувшего петлю.
Промелькнули на кривой габаритные ворота - сторожевой пост туннеля.
"Галочка" протяжно засвистела и пошла прямо на костер. Где-то в горах, слева и справа, наверху и внизу, откликнулись десятки, сотни паровозов.
Втягивая за собой тяжелые пульманы и холодные потоки воздуха, "Галочка" вскочила под закопченные, слезящиеся влагой своды туннеля. Горное эхо оборвалось, глухо застучали колеса. Дым и огненные искры ударялись о каменный потолок, падали на скалистую землю, клубились под колесами. Угарная жара хлынула во все щели паровоза. Пепельно-седая тьма поглотила лучи прожектора и фар.
Кочегар Иванчук нагнулся к практиканту, крикнул ему в ухо:
- Наблюдай за водомерным стеклом! По уровню воды мы засекаем перевал и едем дальше без пара, на тормозах.
Андрей Лысак не смотрел на водомерное стекло, сейчас его интересовал только туннель.
"Галочка" выскочила из туннеля. Дым и пар окутывали ее от колес до трубы.
Сокач и Довбня распахнули окна. Ночной морозный воздух хлынул в паровозную будку. Крупные хлопья снега косыми стаями хлестали по горячей обшивке топки и сейчас же бесследно испарялись. Сильный луч прожектора скользил по глубокой каменной выемке, гнал впереди себя седые, как перекати-поле, шары облаков.
"Галочка" издала протяжный свисток и вскочила во второй туннель, такой же черный, дымный, угарный, как и первый. По серьезному, строгому лицу Олексы Сокача Андрей понял, что приближается самое ответственное место дороги. Он с усиленным вниманием вглядывался в туннель.
- Перевал? - спросил практикант.
Сокач молча кивнул и осторожно сдвинул регулятор на малый клапан. Поезд заметно сжался, но хода не уменьшил: измеритель скорости показывал все те же тридцать километров. Сокач, не отнимая руки от рычага, выжидающе смотрел в задымленное окно. Колеса веселее застучали о головки рельсов.
Олекса включил радио на передачу.
- Говорит тринадцатая!.. Проходим район туннелей. На перевале… Под "Северным полюсом"… - Он помолчал, глядя на водомерное стекло, - Скажите, что впереди?
- Смелее! - откликнулась Таня. - Путь свободен.
Светлый столбик воды, заключенный в зеленоватое рифленое стекло, заметно понижался. Перевал!..
Измеритель скорости показывал сорок. Сокач повернул кран машиниста, плавно сбил скорость до тридцати.
- Ну, теперь, когда все трудности позади, можно и закусить чем бог послал. - Иванчук достал из-под сиденья железный сундучок и, усевшись прямо на угольном лотке, стал ужинать. Его примеру последовал и Микола Довбня. Лысак смотрел на то, как помощник и кочегар аппетитно уплетали белые пироги, запивая их молоком: ему самому не хотелось ни есть, ни пить.
С грозным железным грохотом, потрясая горы, окутанная облаками и дымом, разбрызгивая из-под тормозных колодок искры, вырвалась "Галочка" из второго туннеля и понеслась по узкому карнизу, вдоль отвесной, засыпанной снегом горы.
Промелькнул огонек семафора, поезд остановился у станционного столба с приваренным к нему железным щитом. По белому полю - крупные черные буквы: "Внимание! Перезарядка тормозов!"
Олекса наклонился к радиоаппарату:
- Говорит тринадцатая! Перевал перемахнули благополучно. - Он посмотрел на часы. - Пока сэкономили девяносто минут.
- Спасибо, товарищ Сокач. Благодаря вашему рейсу я пропустила в горы сверх графика два поезда. Какая у вас на Верховине погода? - спросила Королевич.
- Снег, мороз.
- А у нас полная весна, - сказал она и, судя по голосу, улыбнулась. - Еще раз спасибо!
Сокач распахнул окно, жадно, открытым ртом, хватая свежий воздух:
- Верховина!..
Привлеченный взволнованным голосом машиниста, Лысак подошел к окну, глянул налево, потом направо и молча вернулся на свое место. Ничего не увидел он такого, чем можно было бы восхищаться.
Андрей родился здесь же, в Карпатах, вырос среди этих гор, но не испытывал никакой любви к родному краю. Он даже не знал как следует его географии, его особенностей. Ему было известно, что Рахов находится на гуцульской Верховине, что в Ясене производятся замечательные кустарные изделия, что в Сваляве много минеральных источников, что Берегово знаменито большими виноградниками и хорошим вином, что в Хусте дешевые яблоки. Выше подобных интересов он не поднимался. У него никогда не возникало желания посмотреть с горы Говерло на восход солнца, побывать в заповедном Оленьем урочище или на Половинах, когда там начинается "веснование".
Сокач взял ключ, спустился вниз, на скрипучий белый мох. Все бело вокруг: близкие шатры гор, леса, огромные валуны, телеграфные провода, стрелки, хобот водоразборного крана, шпалы, рельсы, крыши домов. По-ночному выглядели только черные ручьи, бегущие теперь вслед за поездом, а не навстречу ему, как до туннелей.
Так тихо на пустынных путях, что слышен глухой говор горных потоков.
Хороша была утренняя равнина, окутанная непроглядным туманом. Глаз нельзя было оторвать от голых буковых лесов, от земли, посыпанной золотыми листьями, от стремительных зигзагов Каменицы, от облаков, клубящихся под колесами поезда, от горного весеннего солнца. Но краше вот эта ночная Верховина, закутанная в пуховые снега, скованная морозом и вознесенная к самому небу, к ярким крупным звездам. Как все это похоже на то, чем полна душа Олексы!
- Ого-го-го!
Олекса стоял на обочине железной дороги, на порядочном расстоянии от паровоза, широко раскинув руки и трубя во всю силу легких. Ушанка сбита на затылок, белокурый чуб присыпан снегом.
- Что такое, Олекса? Что случилось? - подбегая к другу, встревоженно спросил Василь Гойда.
Сокач ответил словами песни:
- Верховино, свитку ты наш!..
Гойда "понял" Сокача:
- Да, свет такой, что ослепнуть можно.
Василь стал рядом с Олексой, любуясь Карпатами. Друзья долго молчали. Потом Гойда спросил:
- Ну, как твой практикант? Ничего не фотографирует, не записывает?
- Как будто нет, а там кто ж его знает. Проверим.
Гойда кивнул головой.
- Та хоть до Рахова.
- Почему так скромно: "хоть до Рахова"? Просись уже сразу туда, куда тебе надо. Ну!
Парнишка молчал, робко улыбаясь. Его давно не стриженные и не чесанные волосы непокорно выбивались из-под черной "казацкой", искусственной мерлушки, шапки и падали на лоб, на уши и на затылок. Эти волосы и неизвестно когда мытое лицо тщетно пытались состарить парнишку, скрыть его цветущую молодость. Румянец на его щеках был так ярок, так прочен, что просвечивал даже сквозь пыль и копоть. В глазах щедро искрилась та приманчивая чистая наивность, которая доступна только ранней юности.
- Ну, чего ж ты молчишь? Куда тебе надо? - допытывался Константин Васильевич.
- В Требушаны… - Парнишка опять застенчиво улыбнулся. - И еще дальше, в Белый поток.
- Вот, теперь все ясно. Садись!
- Так Белый поток вам не по дороге. Он за Тиссой, у самой границы.
- Ничего, для нашего коня крюк в десять километров не страшен. Садись.
Константин Васильевич открыл дверь "Москвича". Широкоплечий парень с трудом протиснулся в машину. Он расположился на краешке заднего сиденья, не снимая своей тощей пастушьей торбы: видно, он первый раз в жизни пользовался легковым автомобилем.
- Садись как следует, - усмехнулся Головин. - Да сумку сними. Не бойся, не отнимем. Как зовут?
- Олексой.
- И все? Фамилия? Отчество?
- Олекса Сокач. А батька звали Василем.
- Звали?.. Что, уже без батька живешь?
- Угу.
- А мать есть?
- Матку маю.
- Значит, к ней сейчас прямуешь, в Белый поток?
- Угу.
- Откуда? Пастушил на Полонинах, наверно?
- Нет, я маржину 'в этом году не пасу.
- А что же ты делаешь? Чем кормишься? Какую пользу народу приносишь?
Олекса не спешил с ответом, молчал. Кудлатая голова его была опущена.
Константин Васильевич, не отрываясь от руля, пристально посмотрел на парнишку через смотровое зеркальце.
- Безработный? Олекса кивнул.
- Расчет получил? Где работал?
- В Донбасс посылали.
- В Донбасс? - Головин энергично повернулся к своему спутнику. Теперь парнишка стал для него особенно интересным. Лет двадцать из пятидесяти Константин Васильевич прожил в Донбассе. Донецкую землю он не переставал любить, работая на Турксибе на Урале, в Магнитогорске, будучи на фронтовых дорогах и находясь здесь, в Закарпатье. - Это ж моя родина, Донбасс, - сказал он. - Ну, докладывай, чем тебе не понравился наш край?
- Я ж не говорил, что не понравился. Я даже и не повидал Донбасса. Не доехал. Назад повернул.
- Вот она какая заковыка получилась!
Головин, получивший за свой труд в Донбассе Золотую Звезду Героя, так был огорчен и расстроен, что дальше не мог ехать. Он свернул на обочину, сел на мшистый, обогретый солнцем камень, усадил рядом Олексу, закурил и потребовал:
- Ну, хлопче, рассказывай, почему не доехал до Донбасса, почему повернул назад. Почему не захотел даже повидать наш край? Кого и чего испугался?
Олекса неохотно, скупо изложил историю своего неудавшегося путешествия. До прошлого года он пастушил на черногорской Полонине, а мать работала на лесоучастке в Белом потоке, жгла по ночам в колыбе лесорубов ночную ватру, днем готовила пищу. Три недели назад, в первых числах апреля, Олексу послали вместе с другими закарпатскими комсомольцами на донецкие шахты добывать уголь. Доехав до Киева, он ночью сошел с поезда. На обратную дорогу денег не хватало: от города Станислава пробирался домой - пешком, питаясь хлебом с солью и водой.
Попутчик Головина говорил уже бойко, без запинки, на украинском языке, с характерной для Закарпатья скороговоркой, обильно оснащая речь местными словечками.
На вопрос Головина, почему же он все-таки не захотел ехать в Донбасс, Олекса угрюмо ответил, что на чужбину едут только сироты, голодные и холодные, и те, кому голову некуда приклонить.
- На чужбине для нас не заготовлено счастья! - решительно, с убеждением в своей правоте, отрезал он. - Чужим ветром не надышишься, чужим хлебом да чужим умом недолго проживешь.
- Ого, как загнул! Да кто ты такой, Олекса? Ты же советский человек. И Донбасс советский. Твой он. Понимаешь?
- Хоть и советский, а все-таки не родная сторона. Дома, в Белом потоке, я горькую травинку пожую и сыт буду.
- Да как же ты можешь говорить такое про Донбасс, если не видал его, если ни одного дня не работал в шахте?