Снег был глубоким, и Кранц с запоздалым сожалением подумал, что зря не взял он лыжи. Держа ружье под мышкой, старик тяжело ступал по глубокому снегу. Вскоре, облепленный снегом с ног до головы, он стал похож на Деда Мороза.
В лесу идти было легче, и Кранц зашагал быстрее.
Километра через полтора старик свернул направо и стал спускаться в глубокий, заросший кустарником овраг. На самом дне его под корнями двухсотлетней липы, окруженной густым молодняком, находился тайник с продуктами. Осторожно раздвигая ветки, Кранц почти ползком добрался до тайника и сразу увидел, что опоздал. Неизвестный уже побывал здесь.
Старик крепко выругался и вдруг заметил след, наполовину заметенный снегом.
- Теперь ты не уйдешь, молодчик, - вслух сказал Кранц.
Он вновь замаскировал вход в тайник, потрогал курки старенького ружья, выпрямившись, посмотрел кругом, потом склонился, внимательно оглядывая след. Но разобрать что-то определенное было трудно, след значительно исказился и был почти занесен снегом.
Кранц покачал головой, потом решительно встал и двинулся по следу.
Сначала он шел по дну оврага, потом следы повернули влево. Они вывели старика в густой ельник, где Кранц потерял было направление и только каким-то особым чутьем обнаружил следы метров через двести от того места, где они пропали.
В глубине ельника находилась большая поляна, на краю ее стоял полусарай-полусторожка, сейчас используемый под хранилище старого сена.
Старик увидел цепочку полузанесенных ямок в снегу. Она тянулась вдоль кромки леса, а потом резко сворачивала к потемневшему от времени деревянному строению.
Старик осторожно подобрался к сараю, лучом электрического фонаря нашарил щеколду, взвел курки и потянул на себя дверь. Скрипнув, она отворилась. В свете фонаря Кранц увидел сено, и только сено. Он постоял в нерешительности, водя фонарем по сторонам.
Кранц перехватил ружье, крепко сжал его одной рукой за цевье, протянул вперед, стволом раздвинул сено перед собой и отступил назад.
Защищая левой рукой глаза от электрического света, перед ним лежал человек без шапки, в рваной шинели и огромных башмаках на деревянной подошве.
Человек приподнялся на локте правой руки и тяжелым взглядом в упор смотрел на старого Кранца. Левая рука безжизненно висела вдоль тела. Рядом лежали кусок ветчины и два сухаря из тайника.
Они молча смотрели друг на друга. Старик отвел фонарь немного в сторону. Человек не шелохнулся и не спускал глаз от светлевшего в темноте лица старика.
Пауза явно затягивалась, и Кранц наконец сказал:
- Кушай, кушай, пожалуйста.
Потом прислонил ружье к косяку двери и присел на корточки рядом с человеком.
- Не бойся, я не есть наци, - сказал Кранц, и старику вдруг показалось, что перед ним лежит его старший сын, пропавший под Сталинградом.
Кранц встряхнул головой.
- Русский? - спросил он.
Человек кивнул головой.
- Давно здесь лежать?
Кранц говорил на ломаном немецком языке, убежденный, что так его лучше поймут.
- Три недели, - сказал человек по-немецки.
- Рука?
Кранц осторожно дотронулся до левой руки человека.
- Уже стало полегче. Донесешь на меня?
Старик отрицательно кивнул головой.
- Никс, - сказал Кранц, - никс.
Он решил это сразу, едва человек назвал себя русским.
Кранцу трудно было бы объяснить, почему он так поступит. Все-таки лежащий перед ним человек считался его врагом, может быть, именно он убил его сына на далекой Волге, но, может быть, сын Кранца в плену и жует сейчас кусок хлеба, поданный ему русским крестьянином. И все-таки это очень опасно - скрывать русского военнопленного. Но его ведь, этого парня, обязательно расстреляют, если Кранц сообщит о нем наглецу целенляйтеру. Старик до сих пор помнит выстрелы в баронском лесу. А что если он из тех самых… Русские стоят сейчас у ворот Пруссии. И, наверно, правильно сделает Кранц, выручив их соотечественника и передав его им целым и невредимым… А если его самого односельчане выдадут гестапо…
Конечно, это весьма произвольный анализ размышлений старого Кранца - трудно развернуть весь клубок мыслей, мелькнувших у него в голове, но старик уже утвердился в своем решении выручить именно этого, своего русского, и, пододвинув сухарь с ветчиной к его руке, Кранц спросил:
- Как твое имя?
- Август, - ответил русский. - Август…
3
Когда раздались первые выстрелы, Август Гайлитис, стоявший во втором ряду военнопленных, почувствовал тупой удар в голову. Он взмахнул руками и рухнул в яму, вырытую только что собственными руками.
В этот момент вторая пуля эсэсовского автомата пронзила мякоть руки, но оглушенный капитан боли уже не чувствовал.
Еще после первых бункеров, устроенных в самых укромных уголках Восточной Пруссии командой из русских военнопленных, Август Гайлитис предвидел подобный исход секретной операции: гитлеровцы не любят оставлять свидетелей.
Двойственность положения мучила капитана. В команду, отобранную в концлагерях Кенигсберга, он попал совершенно случайно: налетел на прибывшего за людьми унтерштурмбанфюрера и чем-то привлек его внимание. Начальник не хотел расставаться с искусным мастером, прекрасным механиком. Но спорить с помощником самого оберштурмбанфюрера Хорста, требовавшим именно этого русского, начальник не решился.
Август Гайлитис находился в лагере со специальным заданием организовать подполье, направлять соответственно его работу, обеспечивать связь с советскими разведчиками, действующими на территории Восточной Пруссии и прилегающих районов Латвии, Белоруссии и Польши. Ведь положение всех армейских разведгрупп, забрасываемых на земли Восточной Пруссии, было крайне сложным - ни о какой поддержке их на месте не могло быть и речи. Местные крестьяне - бауэры за великую честь считали участвовать в облавах на русских парашютистов.
Но как-то надо было создать для нас хоть малейшую опору на этой земле. Может быть, с помощью военнопленных, работающих у бауэров на хуторах, тех русских людей, которых фашисты угнали с родных мест в беспросветную кабалу для Третьего рейха. Основная деятельность Августа Гайлитиса должна была развернуться в тот период, когда войска Красной Армии перейдут границу и начнут операции по ликвидации Восточнопрусской группировки вермахта.
И вот чудовищная случайность… Первой у Августа была мысль о побеге. Но ее быстро пришлось оставить: охрана не спускала глаз с военнопленных. Впрочем, очень скоро Гайлитис отказался от первоначального плана и по другой причине. Ему стало ясно, для какой цели готовят гитлеровцы лесные бункера. И разведчик Гайлитис решил выждать, чтобы иметь возможность получить, как говорится, из первых рук важнейшую информацию о расположении тайников. А уж потом бежать…
К этому он стал готовиться сразу, постепенно склоняя к побегу товарищей по команде. К сожалению, кроме него, здесь не было никого из членов лагерной подпольной организации. Гайлитис рисковал налететь на провокатора, да и времени было в обрез…
Капитан просчитался именно во времени. Его группу решили ликвидировать раньше, чем он предполагал, когда к побегу все было готово.
…Ватное одеяло укрывало Августа с головой. Растаявший снег насквозь пропитал его, и одеяло тяжело придавило все тело. Капитан Гайлитис подумал, что надо вставать на службу, совсем не удивляясь тому, что спит под снегом. Он хотел отбросить промокшее одеяло рукой, и боль заставила Августа очнуться.
Еще не придя в сознание, он снова пытался сбросить несуществующее одеяло, только не сумел этого сделать, и постепенно, а потом как-то сразу вдруг оформилось и ударило в мозг, что он заживо погребен. Осознание этой страшной мысли вернуло силу мышцам Августа и помогло в сильном рывке сбросить с себя труп какого-то бедолаги и тонкий слой земли пополам со снегом, который наспех набросали на тела расстрелянных военнопленных эсэсовские солдаты унтерштурмбанфюрера Гельмута фон Дитриха. И Август потерял сознание…
Холодный дождь со снегом через полчаса вновь привел его в чувство. Пролежи Гайлитис в братской могиле еще полчаса, и тогда уже ничто не спасло б Августа. Целенляйтер Ганс Хютте по приказанию Гельмута фон Дитриха прислал в лес фольксштурмистов заровнять могилу и укрыть всяческие следы. И Август Гайлитис, едва успев выбраться из ямы, слышал в кустах голоса тех, кто сбрасывал на тела его товарищей размокшие комья чужой земли.
Первые сутки Август пробыл в этом лесу. Ночью сделал вылазку в баронское имение, но съестного добыть не смог и только разжился чистой простынью, которая пошла на перевязку. Не ел Гайлитис двое суток, а потом случайно наткнулся на тайник старого Кранца.
…Никому не сказал Кранц о человеке, найденном им в старом сарае. В ту же ночь старик помог ему перебраться в новое, более укромное, и благоустроенное место, осмотрел рану на руке и сменил повязку. Царапина, которую оставила оглушившая капитана пуля на излете, уже подсохла и в заботах не нуждалась.
Старик навещал своего подопечного через день-два. Он приносил ему пищу, постепенно заменил Августу Гайлитису всю одежду, перевязывал руку.
Первые дни они почти не разговаривали. Потом старик принялся задавать капитану вопросы. Гайлитис очень осторожно рассказал обо всем, пытаясь в свою очередь нащупать позицию старика и объяснить самому себе его поведение.
Но вытянуть что-нибудь из Кранца было довольно трудно. Задавая вопросы, сам он больше отмалчивался и оставался для капитана загадкой.
Когда рука поджила, Август Гайлитис захандрил. Его мучили бездеятельность, неизвестность и двусмысленность своего положения. Здоровенный парень, коммунист, организатор подпольного движения Сопротивления в фашистских концлагерях, разведчик, наконец, черт возьми, и вот отсиживается в тайнике, словно какой-нибудь дезертир, объедаясь немецкой колбасой и сыром. Тьфу, да и только!
С другой стороны, куда пойдешь, если до Кенигсберга сотня километров, на всех дорогах эсэсовские посты, в деревнях жандармы и нацистские ищейки, а у него никакого "аусвайса".
Есть, правда, солидная явка в самом Кенигсберге, у Фишера, на самый крайний случай оставлена. Но до нее надо добраться так, чтоб тебя не сцапали по дороге.
А что, если… Нет, это опасно! И все же стоит попробовать. Только свести риск к минимуму.
Гайлитис несколько дней обдумывал мелькнувшую у него мысль, взвешивая все "за" и "против", наконец дождался очередного визита старого Кранца и решился.
4
- Вы знаете, Вернер, в последнее время я ощущаю себя несчастным Гунтером, который не справился в брачном покое с могучей Брунгильдой, был ею связан и позорно повешен на гвоздь. Вам не кажется, что все мы висим на этом гвозде? Новая Брунгильда, воплотившаяся в образе России, не оставляет нам ни одного шанса на победу, Вернер…
- Но позволь, Фридрих, не согласиться с тобой, - сказал Вернер фон Шлиден, искоса взглянув на товарища, который вел машину, не отрывая глаз от дороги и произнося слова как бы в сторону. - Коль ты перешел на язык литературных и мифологических аналогий, ты должен помнить, что в "Песне о Нибелунгах", кроме Гунтера и Брунгильды, есть и Зигфрид. Ну что ж, провисел твой бедный Гунтер всю ночь на гвозде, бывает… Но когда утром он рассказал об этом Зигфриду, тот снова, как это уже было прежде, надел шапку-невидимку и опять победил Брунгильду, отобрав у нее пояс и кольцо для собственной невесты Кримгильды. Пришлось Брунгильде признать Гунтера своим мужем и от этого потерять необыкновенную силу. Так что…
Хохот Фридриха фон Герлаха прервал гауптмана.
- Представляю, - проговорил он, сдерживая смех, - представляю брачный союз России и нашего фюрера! Забавное было бы зрелище! Тут уже точно висеть на гвозде Гунтеру Шикльгруберу!
Вернер опасливо отодвинулся от обер-лейтенанта и глянул по сторонам, хотя в машине, кроме них, не было никого.
Опасно шутишь, Фридрих, - сказал Янус, нахмурившись и еле сдерживаясь, чтоб не расхохотаться вслед за фон Герлахом: шутка ему понравилась.
- Шутить - меньшая из опасностей, которые выпали на долю немцев, - сказал, помрачнев, обер-лейтенант.
Некоторое время они ехали молча.
- Проезжаем владения Генриха Махта, того самого "философа"… Вы помните его, Вернер? Мы ужинали как-то вместе в ресторане "Блютгерихт", - сказал Фридрих фон Герлах, когда они пересекли окружную дорогу и машина вырвалась на главный асфальт шоссе, ведущего в Прейсиш-Эйлау.
- Конечно, помню, - ответил Янус. - Поклонник учения Ницше, а попросту говоря, пошлый бабник.
- Верно вы определили его, Вернер, - усмехнулся фон Герлах. - Вот там, справа, форт "Кенитц". Генрих Махт на "Кенитце" комендантом… Простите меня, Вернер, за кислое настроение и мрачную физиономию, я чувствую, как она действует вам на нервы, но старый год позади, а у нового нет ничего, что могло бы обещать нам забвение.
Вы хотите забыться, Фридрих?
- Это не те слова, Вернер. Нельзя забыться, если нечего забывать и вспоминать тоже.
- Зачем этот пессимизм, дорогой Фридрих. Мы еще не знаем всех возможностей, которыми располагает наш фюрер, и…
- Бросьте, Вернер…
Фон Герлах устало откинулся на сиденье и резко увеличил скорость машины.
- Я ведь не Генрих Махт, Вернер, и не майор Баденхуб, - сказал он после минутной паузы. - Не надо со мной так…
Он улыбнулся и, не отрывая глаз от дороги, тихо проговорил:
- Да и вы, Вернер, не такой уж ортодокс, каким пытаетесь казаться.
Гауптман пожал плечами.
- Впрочем, это ваше дело, - продолжал обер-лейтенант Фридрих фон Герлах. - Для меня вы всегда были настоящим человеком, ибо я имел возможность в этом убедиться.
Он сбросил газ, машина замедлила ход. Они въехали в Людвигсвальде.
…Приглашение навестить дядю фон Герлаха Вернер получил вскоре после начала нового года. Барон Отто фон Гольбах жил в своем старом поместье неподалеку от Прейсиш-Эйлау, никуда не выезжая вот уже несколько лет. Обладатель большого количества земли, нескольких крупных предприятий по переработке сельскохозяйственного сырья, барон прослыл немалым чудаком, грубияном и вообще опасным человеком, позволяющим себе отпускать такие замечания в адрес ближайшего окружения фюрера, что у правоверных немцев волосы поднимались дыбом.
Но старику-барону все это сходило с рук. Он был знатен, этот прусский юнкер, очень богат и представлял собою одного из самых почетнейших членов элиты прусского дворянства.
Вернер фон Шлиден не один раз слышал в Кенигсберге об этом человеке, человеке, которого побаивался даже "коричневый вождь" Пруссии гауляйтер Эрих Кох. Барон Отто фон Гольбах давно интересовал Вернера, и гауптман незамедлительно принял приглашение обер-лейтенанта.
Теперь они ехали вдвоем на машине фон Герлаха, которую вел ее хозяин. Обер-лейтенант был мрачен. В последнее время его не оставляло чувство человека, стоящего у самых стен разваливающегося дома. Ему хотелось выговориться, облегчить тем самым душу. Но Фридрих не видел рядом никого, кто мог бы его понять. Фон Герлах уважал Вернера фон Шлидена, но инстинктивно чувствовал стену, стоящую между ними. Он, естественно, не мог и подозревать, какого рода эта стена, но присутствие ее им постоянно ощущалось, и фон Герлах не мог до конца делиться с гауптманом своими сомнениями.
А Вернер фон Шлиден давно уже понял приятеля, чувствовал, что делается в его душе. Только гауптман не спешил, не форсировал события, закономерно считая, что яблоко еще не дозрело, и Янус знал, как опасно преждевременно трясти дерево. Теперь их совместный визит к барону вполне отвечал его намерениям. Вернер фон Шлиден видел в нем своеобразный катализатор процесса духовной переоценки ценностей, который происходил в сознании молодого офицера.
Фридрих фон Герлах быстро гнал машину, и, миновав Людвигсвальде, через полчаса они уже ехали по главной улице города Прейсиш-Эйлау.
От здания городской ратуши машина свернула вправо, прошли рядом с высоченной, господствующей над местностью водонапорной башней, выкатилась за город и остановилась у лесистого холма. Его рассекала широкая аллея, ведущая к памятнику, сжатому по бокам двумя полевыми орудиями образца прошлого века.
- Посмотрите, Вернер, какой пример прусской чванливости и хвастовства! - махнул рукой в сторону памятника обер-лейтенант. - Вы здесь никогда не были, Вернер?
- Но это же памятник трем генералам: Бенигсену, Дирике и Делорбу, героям Эйлауского сражения! - воскликнул фон Шлиден. - Я узнал его по фотографиям. Конечно, это он и есть! Памятник нашим славным героям…
- Вот именно, - горько усмехнулся Фридрих, - героям. Таким, как мы с вами, Вернер… Ладно, поедем дальше. Дядя ждет нас к обеду, там мы как-нибудь и вернемся еще к этой теме…