- Скажем так, у меня есть друзья в дежурной части, - сказал Луазо. - Мы будем отслеживать ваш звонок из автобуса по нашей линии.
- Понял.
- Разбираем последние кирпичи, - раздался приглушенный голос из соседнего подвала. Луазо легонько стукнул меня по спине, и я полез в маленькую дыру, проделанную в стене его людьми.
- Возьмите это. - Луазо протянул мне серебряную перьевую ручку, толстую и грубо сделанную. - Это газовый пистолет. Стрелять с расстояния четыре метра или меньше, но и не ближе одного, иначе могут глаза пострадать. Оттяните вот так защелку и отпустите. Заведете в паз - поставите на предохранитель. Но не думаю, что вам стоит это делать.
- Не стоит, - согласился я. - Терпеть не могу находиться в безопасном положении.
Я вылез в подвал и двинулся вверх по лестнице.
Дверь на служебный этаж была замаскирована под панель. Помощник Луазо шел за мной. Вообще-то предполагалось, что он останется в подвале, но это не моя забота - следить за дисциплиной сотрудников Луазо. К тому же парень с пушкой вполне мог пригодиться.
Я прошел в дверь.
В одной из моих детских книжек была фотография глаза мухи, увеличенного в пятнадцать тысяч раз. Огромная хрустальная люстра, висевшая, сверкая и позвякивая, над большой парадной лестницей, живо напомнила мне этот глаз. Я шагал по начищенному до зеркального блеска деревянному полу, а люстра следила за мной. Я приоткрыл высокую позолоченную дверь и осторожно заглянул за нее. Бойцовский ринг исчез, как и металлические стулья. Помещение напоминало аккуратный музейный зал: идеально, но безжизненно. Все огни ярко горели, в зеркалах отражались нимфы и обнаженные фигуры, изображенные на панно и золотой лепнине.
Я прикинул, что люди Луазо аккурат сейчас пролезают через лаз в подвале, но не стал звонить по телефону, стоявшему в алькове. Вместо этого я прошел через зал и поднялся по лестнице. Помещения, которые Датт использовал как кабинеты - и где мне вкололи инъекцию, - были заперты. Я пошел по коридору, проверяя все комнаты. Это все были спальни, в основном незапертые, и все пустовали. По большей части обставлены в стиле рококо, с широченными кроватями с шелковыми пологами на четырех столбах и четырьмя или пятью зеркалами по углам.
- Вам лучше бы позвонить, - сказал помощник Луазо.
- Как только я позвоню в префектуру, этот рейд окажется официально зарегистрированным. По-моему, нам лучше сперва еще немного оглядеться.
- Думаю…
- Не говорите, что вы думаете, и я не стану напоминать, что вы должны были оставаться внизу за стенкой.
- Ладно.
Мы с ним на цыпочках поднялись по небольшой лестнице, шедшей от первого этажа ко второму. Должно быть, люди Луазо уже истомились от нетерпения. Выйдя на лестничную площадку, я осторожно выглянул из-за угла в коридор. Потом осторожно проверил повсюду. Мог бы и не осторожничать - дом был совершенно пуст.
- Позовите сюда Луазо, - велел я.
Люди Луазо рассыпались по всему дому, простукивая панели и пытаясь найти потайные комнаты. Никаких следов документов или пленок. На первый взгляд казалось, что тут вообще нет никаких секретов, только вот сам дом был сплошной загадкой: странные камеры с жуткими пыточными инструментами, комнаты, сделанные как копия роскошного салона "роллс-ройса", всевозможные странные приспособления для половых актов, даже кровати специфические.
"Глазки" и внутренняя телевизионная сеть предназначались лично для месье Датта и его "научных методов". Мне было интересно, сколько же специфических пленок он собрал и куда утащил, поскольку самого месье Датта нигде видно не было. Луазо грязно выругался.
- Наверняка кто-то предупредил дражайшего месье Датта о нашем приходе! - бушевал он.
Луазо пробыл в доме уже минут десять, когда вдруг откуда-то с третьего этажа громко и настойчиво принялся звать своего помощника. Мы поднялись наверх и увидели, что Луазо склонился к металлической штуковине, похожей на египетскую мумию. Приспособление по форме и размеру грубо напоминало человеческое тело. Луазо натянул хлопковые перчатки и осторожно ощупывал объект.
- Дай-ка диаграмму Казинс, - приказал он помощнику.
Тот откуда-то извлек лист бумаги, оказавшийся патологоанатомической диаграммой, где были красным указаны раны на теле Энни Казинс, с подписанным аккуратным почерком указанием длины и глубины каждого пореза.
Луазо открыл металлическую конструкцию.
- Оно самое, - сказал он. - Так я и думал.
Внутри конструкции, достаточно широкой, чтобы вместить человека, из стенок торчали лезвия ножей точно в тех местах, что и раны на диаграмме. Луазо принялся раздавать приказы, и комната вдруг оказалась битком набита людьми с сантиметрами, белой пудрой и фотокамерами. Луазо отступил в сторону, чтобы не путаться под ногами.
- По-моему, это называется "железная дева", - сказал он. - Читал о них в каких-то школьных журналах.
- Что могло заставить ее залезть в эту чертову штуку? - спросил я.
- Вы наивны, - хмыкнул Луазо. - Когда я был еще молодым полицейским, у нас было так много случаев поножовщины со смертельным исходом в борделях, что пришлось ставить по полицейскому в дверях каждого публичного дома. Каждого посетителя обыскивали, любое найденное оружие отбирали, помечали мелом и возвращали на выходе. Я гарантирую, что никто не мог пройти мимо копа, и тем не менее девушек продолжали резать, иногда насмерть.
- Как такое могло быть?
- Девушки - проститутки - сами тайком проносили ножи. Вы никогда не поймете женщин.
- Не пойму, - кивнул я.
- Я тоже, - ответил Луазо.
Глава 21
Суббота выдалась солнечной, свет искрился и сиял, как бывает только на полотнах импрессионистов и в Париже. Бульвар был весь залит солнцем, и пахло свежим хлебом и темным табаком. Даже Луазо улыбался. Он галопом взлетел по ступенькам к моей комнате в 8.30 утра. Я удивился: доселе он не удостаивал меня визитом. Ну, во всяком случае, когда я был дома.
- Не надо стучать. Входите.
По радио одна из пиратских станций транслировала классическую музыку. Я выключил звук.
- Извините, - сказал Луазо.
- Полицейский везде как дома в этой стране, - хмыкнул я.
- Не злитесь. Я ж не знал, что вы будете в шелковом халате кормить канарейку. Прямо в стиле Ноэла Коуарда. Если я опишу эту сценку, как типично английскую, меня обвинят в преувеличении. Вы разговаривали с канарейкой, - изрек Луазо. - Вы действительно с ней разговаривали!
- Проверяю свои шуточки на Джо, - ответил я. - Но можете не разводить церемоний, приступайте к потрошению комнаты. Что ищете на сей раз?
- Я уже извинился. Что еще я могу сделать?
- Можете покинуть мое обшарпанное, но очень дорогое жилище и держаться от меня подальше. А еще можете прекратить совать свой толстый палец в мой запас кофейных бобов.
- А я надеялся, вы меня кофе угостите. Он у вас легкой обжарки, такого во Франции практически не найдешь.
- У меня много всякого-разного, чего во Франции практически не найдешь.
- К примеру, возможность сказать полицейскому "проваливай"?
- Типа того.
- Ну, в таком разе не прибегайте к ней, пока мы с вами не выпьем кофе, даже если мне придется купить его внизу.
- Ух ты! Теперь я точно знаю, что вам что-то до зарезу надо. Только когда копу что-то от тебя нужно, он согласится заплатить за чашку кофе.
- Нынче утром у меня хорошие новости.
- Восстанавливают публичную казнь?
- Наоборот. - Луазо не отреагировал на мою подначку. - Произошла небольшая стычка среди моего руководства, и на данный момент друзья Датта проиграли. Мне дано разрешение найти Датта и его коллекцию пленок любым угодным мне способом.
- И когда выдвигается бронетанковая колонна? Каков план? Вертолеты и огнеметы вперед, и кто загорится ярче всех, тот и есть носитель жестянок с пленками?
- Вы слишком сурового мнения о французской полиции. Полагаете, мы бы могли работать, как ваши "бобби" в остроконечных шлемах и с деревянными палочками в руках? Позвольте вам сообщить, мой друг, что мы б тогда не продержались и двух минут. Я отлично помню банды, орудовавшие в моем детстве. Отец был полицейским. А лучше всего я помню Корсику. Там были настоящие бандиты: организованные, вооруженные, и они практически контролировали весь остров. Они безнаказанно убивали жандармов. Убивали полицейских и открыто хвастались этим в барах. И в конечном итоге нам пришлось действовать жестко: отправили туда несколько отрядов Республиканской гвардии и устроили небольшую заварушку. Может, это и жестоко, но другого способа не было. На кону стояли доходы со всех парижских борделей. Они дрались и использовали все мыслимые и немыслимые грязные трюки. Это была настоящая война.
- Но вы выиграли войну.
- Это была последняя война, которую мы выиграли, - с горечью сказал Луазо. - С тех пор мы воевали в Ливане, Сирии, Индокитае, Мадагаскаре, Тунисе, Марокко, Суэце и Алжире. Да, война на Корсике была последней, где мы победили.
- Ладно. Это ваши проблемы. Я-то каким боком в ваших планах?
- Как я уже говорил, вы чужак, и никто не примет вас за полицейского, вы отлично говорите по-французски и можете о себе позаботиться. Но самое главное - вы не из тех людей, которые начнут рассказывать, от кого получают инструкции. Будете молчать даже под давлением.
- Звучит так, будто вы полагаете, что Датт может еще лягнуть разок-другой.
- Такие, как он, умудряются лягнуть разок-другой, даже если болтаются на веревке с петлей на шее. Я никогда не был склонен недооценивать людей, с которыми имею дело, потому что обычно, оказавшись зажатыми в угол, они становятся убийцами. И если я вдруг об этом забуду, это один из моих парней рискует словить пулю в лоб, не я. Так что я очень бдителен, из чего плавно вытекает, что у меня в подчинении умелая, надежная, верная команда.
- Ладно, - сказал я. - Допустим, найду я Датта. Дальше что?
- Мы не может допустить повторения прошлого фиаско. И теперь Датт будет готов еще лучше. Я хочу получить все его записи. Я хочу их получить, потому что они - постоянная угроза для очень многих людей, включая людей в правительстве моей страны. Я хочу эти пленки, потому что ненавижу шантаж и ненавижу шантажистов. Они - худшие представители криминального дна.
- Но пока ведь никакого шантажа не было, верно?
- Я не собираюсь дожидаться, пока свершится очевидное. Я хочу, чтобы все это барахло было уничтожено. Я не хочу услышать о том, что оно было уничтожено. Я хочу уничтожить это собственноручно.
- А предположим, я не хочу быть в этом замешанным?
Луазо выставил ладонь.
- Первое, - загнул он палец. - Вы уже замешаны. Второе. - Он загнул следующий. - Вы работаете на некий британский правительственный департамент, насколько я понимаю. И они там очень рассердятся, если вы упустите шанс получить выгоду от этого дела.
Полагаю, я не совладал с лицом.
- Ой, да это моя работа - знать подобное, - отмахнулся Луазо. - Третье. Мария решила, что вам можно верить, а я, несмотря на то что она иногда садится в лужу, склонен верить ее суждениям. В конце концов, она сотрудник Сюрте.
Луазо загнул четвертый палец, но ничего не сказал. Просто улыбнулся. У многих улыбка или смех - признак смущения, молчаливое желание снизить напряжение. Улыбка Луазо была спокойной и уверенной.
- Ждете, что я начну вам угрожать всякой всячиной, если вы откажетесь мне помогать? - Он пожал плечами и снова улыбнулся. - Тогда вы сможете обернуть мои слова насчет шантажа против меня же и преспокойно откажете в помощи. Но я не стану угрожать. Вы можете поступать так, как сочтете нужным. Я очень мирный парень.
- Для полицейского.
- Ага, - согласился Луазо. - Очень мирный для полицейского.
И это было правдой.
- Ладно, - после продолжительного молчания сказал я. - Но не поймите превратно мои мотивы. Чисто для протокола: мне очень нравится Мария.
- А вы серьезно думаете, что меня это разозлит? Сколько же в вас викторианского: играть по правилам, закусив губу и сохраняя лицо. Во Франции мы живем не так. Жена другого - это дичь. Подвешенный язык и ловкость - это козыри. Благородные помыслы - джокер.
- Предпочитаю свой стиль.
Луазо посмотрел на меня и улыбнулся своей медленной ленивой улыбкой.
- Я тоже.
- Луазо. - Я внимательно посмотрел на него. - Эта клиника Датта - она действительно под крылом вашего министерства?
- Уй, только вы еще не начинайте! Он заставил половину Парижа думать, что работает на нас.
Кофе был все еще горячим. Луазо взял чашку с полки и налил себе.
- Он никакого отношения к нам не имеет. Он преступник. Преступник с хорошими связями, но всего лишь преступник.
- Луазо, - сказал я. - Вы не можете держать под арестом Бирда по обвинению в убийстве той девочки.
- Почему это?
- Потому что он этого не делал, вот почему. Я был в клинике в тот день. Стоял в холле и видел, как девушка выбежала и умерла. И слышал, как Датт сказал: "Привезите сюда Бирда". Это была подстава.
Луазо взял шляпу.
- Хороший кофе.
- Это подстава. Бирд невиновен.
- Это вы так говорите. Но, предположим, убийство совершил Бирд, а Датт специально для вас солгал? Предположим, я вам скажу, что нам известно, что Бирд там был? Это бы сняло все подозрения с Квана, верно?
- Возможно. Если услышу личное признание из уст Бирда. Устроите мне свидание с Бирдом? Это мое условие.
Я думал, Луазо станет возражать, но он кивнул:
- Договорились. Не знаю, чего вы за него переживаете. Он же преступник, уж я-то в этом разбираюсь.
Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.
- Ну хорошо, - сказал Луазо. - Птичий рынок, завтра в 11 утра.
- Завтра воскресенье, - напомнил я.
- Вот и отлично, по воскресеньям во Дворце правосудия куда спокойней. - Он снова улыбнулся. - Хороший кофе.
- Все так говорят, - буркнул я.
Глава 22
Довольно приличным кусок этого острова на Сене занимает закон в том или ином виде. На Иль-де-ля-Сите находятся префектура и суды, муниципальная и уголовная полиция, камеры предварительного заключения и полицейская столовая. В будние дни на ступеньках кишмя кишат юристы в черных облачениях, с пластмассовыми папками в руках снующие во все стороны, как испуганные тараканы. Но в воскресенье во Дворце правосудия царила тишина. Арестованные спали допоздна, а конторы пустовали. Единственным движением был тоненький ручеек туристов, с пиететом взиравших на возвышавшуюся каменную громаду Сен-Шапель, фотографируя и поражаясь ее несравненной красоте. Снаружи, на площади Луи-Лепин, сотни птичек в клетках чирикали на солнышке, а на деревьях сидели стайки диких птиц, привлеченных рассыпанным зерном и суматохой. Там продавали просо, измельченную скорлупу каракатиц, блестящие новенькие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики просеивали зерно в морщинистых руках, принюхивались, обсуждали качество и разглядывали на свет, как хорошее бургундское вино.
К тому времени, как я явился на встречу с Луазо, на птичьем рынке уже было полно народа. Я поставил машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел прогуляться по рынку. С глухим прерывистым звоном часы пробили одиннадцать. Луазо стоял возле клеток с надписью "Перепелка на разведение". Заметив меня, он помахал рукой.
- Погодите минутку.
Он взял коробочку, маркированную "фосфорсодержащие витамины" и прочитал название: "Бисквиты для птиц".
- Это я тоже возьму, - сказал Луазо.
Женщина за прилавком сказала:
- Саксонский меланж очень хороший. Дорогой, конечно, но самый лучший.
- Пол-литра, - попросил Луазо.
Женщина взвесила, аккуратно завернула и завязала кулечек.
Луазо сказал:
- Я его не видел.
- Почему?
Я зашагал рядом с ним по рынку.
- Его перевели. Я не могу выяснить, ни кто распорядился о переводе, ни куда его перевели. Клерк в регистратуре сказал, что в Лион, но это не может быть правдой.
Луазо остановился напротив старой тележки с зеленым просом.
- Почему?
Луазо ответил не сразу. Он взял веточку проса и понюхал.
- Его перевели. По чьему-то приказу сверху. Возможно, они хотят, чтобы им занимался определенный следователь, который все сделает так, как ему велят. А может, просто убрали его подальше до конца официального расследования.
- А вы не думаете, что его перевели, чтобы спокойно приговорить?
Луазо махнул высокой женщине за прилавком. Та медленно направилась к нам.
- Я вас за взрослого держу, - хмыкнул Луазо. - Вы ж не ждете от меня ответа на это, а? Одну веточку, - сказал он женщине. И покосился на меня. - А лучше две веточки. Канарейка моего приятеля не очень здорово выглядела, когда я ее видел в последний раз.
- С Джо все в порядке, - заявил я. - Отстаньте от него.
- Как скажете, - ухмыльнулся Луазо. - Но если он еще похудеет, то пролезет сквозь прутья клетки.
Я оставил последнее слово за ним. Луазо расплатился за просо и двинулся между рядами новых пустых клеток, проверяя прутья и постукивая по деревянным панелям. На рынке продавали самых разных птичек. Их кормили зерном, веточками, давали воду и скорлупу каракатиц для клюва. Коготки у всех подстрижены, и никакие хищные птицы им тут не угрожали. Но пели лишь птички, свободно сидевшие на ветках.
Глава 23
Домой я вернулся около полудня. А в двенадцать тридцать зазвонил телефон. Звонила Моник, соседка Энни Казинс.
- Вам лучше бы поскорей приехать, - сказала она.
- Зачем?
- Мне не разрешили отвечать по телефону. Тут мужик сидит. И не хочет мне ничего объяснять. Он спрашивал Анни, но ничего мне не говорит. Вы приедете?
- Ладно, - сказал я.
Глава 24
Было время обеда. На открывшей мне дверь Моник красовалось неглиже с оторочкой из страусовых перьев.
- Англичане высадили десант, - хихикнула она. - Вы заходите, а то старая грымза обязательно станет подслушивать, если будем разговаривать здесь.
Моник распахнула дверь и пригласила меня в тесную комнатушку, заставленную бамбуковой мебелью и столами. На туалетном пластиковом столике четыре вращающихся зеркальца, флакончики духов и куча косметических принадлежностей. Кровать не застелена, покрывало скатано в рулон и засунуто под подушки. Моник прошла к окну и раздвинула ставни, открывшиеся с громким стуком. Солнечный свет залил комнату, отчего вся обстановка оказалась словно в дымке. На столе валялась розовая оберточная бумага. Девушка вынула из нее сваренное вкрутую яйцо, облупила и откусила кусочек.
- Ненавижу лето, - сообщила она. - Зануды, парки и открытые машины, из-за которых спутываются волосы, тухлая холодная еда, смахивающая на объедки. И солнце, старающееся заставить тебя чувствовать себя виноватой за то, что сидишь дома. А я люблю сидеть дома. Люблю поваляться в кровати. Это ж не грех - любить поваляться?
- Как только представится случай, непременно это проверю на себе. Где он?