Значительно позднее, в конце апреля, когда растаял снег, близ места предполагаемой гибели приемщика Николаева была найдена голубая папка с образцами портретов. Неожиданная находка подтверждала первоначальное предположение.
"С первого взгляда все это верно, - думал Савченко, листая материалы дела в Нижнем Тагиле. - Гибель Николаева подтверждалась рядом доказательств. Но этого недостаточно, чтобы ответить на целый ряд вопросов, возникших перед Андреевым. Кто же, наконец, такой этот неуловимый Николаев, исчезающий из поля зрения, как дух бесплотный? И вот теперь его гибель - такая же странная и необъяснимая, как и другие его действия. Действительно ли он погиб случайно, утонул, нечаянно оступившись? Или же той мартовской ночью у полыньи разыгралось какое-то действие с трагическим исходом, и Николаев оказался жертвой? Жертвой чего? Ограбления? Тело Николаева тоже не было обнаружено. Впрочем, его и не искали, так как предположение о гибели Николаева возникло гораздо позднее. А когда была найдена шапка, никому и в голову не пришло придать этой находке серьезное значение. И, наконец, следы на снегу. Не от ботинок, которые, по всей вероятности, и принадлежали Николаеву, а другие - от валенок. Шли вдвоем, а вернулся один? Но шли они в одно время или в разное? Может, тот, в валенках, вовсе не имеет никакого отношения к Николаеву и ко всему случившемуся".
С того дня уже, как говорится, много воды утекло. Савченко, в который раз перечитывая бумаги скупого милицейского протокола, не находил ответа на вопросы Андреева. Теперь остается все или почти все начинать сначала. Трагедия в Нижнем Тагиле приобретала особое значение. Итак, случайность или преступление? Если преступление, то каковы его мотивы? Чей это ход? Может быть, в этой партии Николаев только пешка, а фигура именно тот, что в валенках.
Савченко ежедневно связывался с Андреевым по телефону.
- Установите маршрут Николаева. От вокзала до полыньи. По номерам квитанций. От первой до последней, выданной заказчикам. Старший номер будет у последнего заказчика. От него можно проследить путь Николаева дальше. В этом главное, - следовали указания Андреева.
"Как составить маршрут в этом населенном городе? Сколько времени Николаев пробыл здесь? Где он жил? С кем общался?" - думал Савченко.
Тагильская милиция установила, что ни в гостинице, ни в доме колхозника Николаев не останавливался. Но в этом не было ничего удивительного - мест в гостинице не хватает и приезжим приходится пользоваться случайным ночлегом у кого-либо из жителей.
На квитанциях за № 110, 119, 132, 136, копии которых заказчики прислали с жалобами в комбинат, имелись их адреса. А за Николаевым числились квитанции с № 100 по № 250, которые он получил 14 марта при последнем посещении комбината.
Таким образом, совершенно очевидно, что в Нижний Тагил он прибыл непосредственно из Лагутвинска, через Москву, и именно утром 17 марта, в соответствии с расписанием поездов. Раньше можно было бы прибыть самолетом, но это обстоятельство исключалось. Местный аэропорт в те дни был закрыт по метеорологическим условиям. Савченко пришел к выводу, что 17 марта было первым и последним днем работы Николаева в Нижнем Тагиле - последним днем его жизни - ведь шапка была обнаружена утром 18 марта.
Если найти первого заказчика с сотым номером квитанции и затем от дома к Дому от сотого до того номера, которым была выписана последняя квитанция, пройти по всем заказчикам, можно установить маршрут Николаева и узнать, кто был последним заказчиком.
Савченко не знал, в каких районах города работал Николаев. Приехав в Нижний Тагил, он мог начать сбор заказов в одном районе, а закончить в другом.
По заданию Савченко участковые уполномоченные с помощью работников домоуправлений провели опрос жителей и таким образом напали на след Николаева. По их докладам Савченко убедился, что Николаев 17 марта успел принять заказы только в одной части города, расположенной вблизи реки. Исключив другие участки, Савченко мог приступить к уточнению маршрута Николаева.
Квитанция за № 110 была, по заявлению заказчика, выписана Николаевым примерно в середине дня.
Так от дома к дому, от соседа к соседу Савченко, представляясь сотрудником Лагутвинского комбината, шел по следу Николаева. Некоторые заказчики успели забыть о том, что заказали портрет. Другие терпеливо ждали доставки заказов, не беспокоясь о судьбе задатков и оригиналов. Волновались только те, кто готовил портрет к сроку, как подарок или в связи с намечавшимся отъездом. Они и оказались заявителями. Все это было мало существенно. Так продолжалось до тех пор, пока Савченко не постучался в дом к тете Глаше. Уже наступил вечер, когда Савченко, обходя всех заказчиков в соответствии с порядковыми номерами квитанций, установил все номера до 136. Этот номер был приложен к жалобе заявительницы Моргуновой - тети Глаши, как ее называли соседи.
Узнав, что Савченко пришел поговорить с ней по поводу ее заявления, тетя Глаша разозлилась и заговорила быстро-быстро, стараясь высказать накипевшую обиду.
- Наглец такой, я ему еще два рубля дала, чтоб обязательно сделал хорошо, а он сгинул с деньгами теми и карточку внука мово забрал. Может, он деньги те пропил. Так хоть карточку вернул бы. Одна ведь она у меня. Память дорога. Жулик, видать, не иначе. Коли б честный - пришел бы и сказал: так, мол, и так, не могу ваш портрет выполнить, разрисовать. Возвращаю вам карточку. Я, может, сама ему еще рубль дала б за беспокойство. А он взял и не вертается. Стыдно ему на глаза показываться. Я квитанцию сберегла. Я ему покажу, голубчику, как обманывать. Обошел меня в простоте моей. Кто поумней - те денег не давали. Привези, мол, портрет сначала, чтоб похожий был, и заплатим тогда. Я ж ему сама денег дать напросилась. Лучше, думала, будет. Вот и сосед мой тоже потратился - вином потчевал. Припозднился он у Гузенков, сама видела. Собака залаяла, а я в окошко и глянула. Степан-то, сосед мой, муж Гузенки, и спускается, вижу, с портретчиком этим с крыльца, и пошли вместе за реку. Проводить его вышел напрямки, видать, после угощения. Жена Степанова писать к вам в контору не стала. Мы, говорит, ничего ему не заказывали. А я свое кровное защищаю, вам и пожаловалась.
В голове Савченко мелькнула догадка, что Степан Гузенко, сосед тети Глаши, был, кажется, последним заказчиком Николаева и коль провожал его за реку, то может быть как раз тем последним человеком, который видел Николаева в роковой вечер 17 марта. И по времени все совпадало. В поздний час расстался Николаев с Гузенко. Но как и где?
- Как был одет портретчик? - спросил Савченко у тети Глаши и уже не в первый раз услышал описание одежды Николаева:
- Он был в шапке-ушанке, в пальто, а ботинки с "молнией".
Выяснив у разговорчивой бабки также, в чем был в тот вечер ее сосед Гузенко, Савченко получил ответ:
- В куртке на меху да в валенках.
Выговорившись, тетя Глаша успокоилась и спросила:
- Когда ж мне ваша контора деньги взыщет с него и карточку?
- Скоро, тетушка, скоро. Я и приехал для того из комбината, где портреты делают. Разузнать приехал, как было все. Вышлют вам карточку, не беспокойтесь, а пока до свидания.
Только тетя Глаша услышала - вышлют, не беспокойтесь - совсем обозлилась:
- Так ты из ихней, значит, компании жульницкой. Врешь - не уйдешь так. Буду я это ждать опять, пока вы мне пришлете. Нет, милок, не уйдешь, сведу тебя в отделение, сдеру свои деньги.
Пришлось Савченко выложить собственные деньги, заверив тетю Глашу, что разыщет он карточку внука.
На следующий день Савченко попытался установить, был ли Николаев у кого-нибудь еще после посещения Гузенко. Но больше ни у кого Николаев не появлялся. Выходило, что последним заказчиком Николаева был сосед тети Глаши Степан Гузенко.
"В валенках был", - подумал Савченко. Эти валенки не выходили у него из головы. Конечно, это только догадка, а не улика. Если бы в тот день, когда были обнаружены следы возле проруби, на Гузенко пали бы подозрения, тогда, конечно, многое удалось бы установить. А сейчас... Савченко решил выяснить все, что возможно, об этом последнем заказчике.
Гузенко несколько лет работал на заводе. Работник он хороший, поведение безупречное. Но одно обстоятельство все же насторожило Савченко: Гузенко в Отечественную войну, попав в плен, прожил много лет за рубежом, в Германии и в Аргентине. Может быть, Гузенко не имел никакого отношения к Николаеву, и факты его биографии ни о чем не говорят, но чем больше размышлял Савченко, тем крепче становились еще неясные подозрения. Гузенко, осевший в этом уральском городе, вполне мог быть сознательным пособником врага, той самой фигурой, которая сделала ход, пожертвовав пешкой, в какой-то сложной игре, не понятной пока ни Савченко, ни Андрееву. Этот последний заказчик и мог проводить Николаева в последний путь. В таком случае необходимо увеличить осторожность, продумать все как следует. Нельзя, чтобы Гузенко что-либо заподозрил, почувствовал за собой глаз.
Самым целесообразным было поставить в известность Андреева. Но и по дороге в Москву Савченко не покидали неотвязные мысли...
Многие из бывших перемещенных лиц, вернувшихся на Родину, в Советский Союз, были честными людьми. По воле обстоятельств или случайности оказавшись за рубежами нашей страны, они при первой же возможности стремились попасть на Родину и, вернувшись, становились вновь хорошими, работящими советскими людьми, какими оставались в самых тяжелых обстоятельствах за границей. Однако некоторые возвращенцы могли быть иностранными агентами. Об этом не следовало забывать. Этот Гузенко вернулся с Запада несколько лет назад. Савченко все более утверждался в мысли, что следы на снегу принадлежали Гузенко. Чего эти волки не поделили над прорубью? Свое прошлое или настоящее? Что привело Николаева в Нижний Тагил, где он нашел свою смерть? Если предположить, что он был сброшен в полынью, то, значит, Гузенко убийца. Но это доказать трудно. Улик мало, только следы валенок. А если Гузенко будет отпираться и скажет, что проводил приемщика недалеко, а тот потом сам свалился в прорубь. В этом сложном деле все кончается обрывом. И не нашли бы утром шапку у полыньи случайные прохожие, не так предстало бы исчезновение Николаева. Хватились бы в комбинате не скоро, и никто не узнал бы, что он утонул в полынье.
НОСТАЛЬГИЯ
Оставив советский теплоход, Олег Рыбаков обратился к помощи американского посольства в Турции. Там его познакомили с мистером Шервудом. Он назвал себя представителем фирмы, которая намерена предоставить Олегу работу и поручила ему хлопоты, связанные с разрешением на въезд Олега в Штаты.
Шервуд поселил Олега на окраине Анкары, в небольшом домике, который снимал для себя.
У Олега не было ни денег, ни документов.
Неопределенность положения, в котором он оказался, Шервуд объяснил тем, что необходимо соблюсти некоторые формальности.
С этим нельзя было не согласиться. Томительно тянулись дни. В неопределенности, в ожидании, в бездействии. Будущее было неизвестно. Мучил страх перед этой неизвестностью. Одолевала тоска, одолевали сомнения, подозрения. В частности, к Шервуду, который жил в комнате рядом и, если отлучался, то оставлял Олега под опекой служителя-турка, объяснявшегося с Шервудом на родном языке. Наедине с Олегом он молчал, как глухонемой.
Первые дни Олег вообще был в состоянии нервного шока. Он настороженно относился к каждому вопросу Шервуда. Но Шервуд был тактичен, предупредителен, дружески участлив.
Расспросы его носили общий характер - о друзьях, оставшихся в Москве, о личных увлечениях, о родителях. В общем, все это было обычным для человека, который просто знакомился с Олегом Рыбаковым.
- Пройдет еще немного времени, - успокаивал Шервуд Олега, - и мы уедем из Турции. К новому будущему, к новой жизни.
Постепенно, под воздействием таких дружеских бесед, Олег как бы оттаивал, избавлялся от нервного напряжения, успокаивался. Теперь он все чаще обращался мыслями к тому, что совершил, и ко всем тем, кто остался там, за перейденным рубежом.
Сейчас он мысленно продолжал начавшийся еще во время круиза спор с ними. Сам того не замечая, он убеждал не столько их, сколько самого себя, если не в правоте своих действий, то, во всяком случае, в необходимости их. Да, он готов признать: то, что он задумал, - ужасно. Но ведь он поступает так не ради себя - ради науки. Память услужливо подсказывала доводы: у него не было возможности заниматься наукой так, как он хотел. Обстоятельства складывались так, что на Родине он не мог проявить себя в короткое время. А Тейлор сразу понял его, угадал даже то, о чем Олег и не рассказывал ему. Именно Тейлора теперь часто вспоминал Олег, особенно в острые моменты тоски и беспокойства. Он как бы приходил на помощь. Одобрял Олега. Казалось иногда, что он даже слышит голос Тейлора. Но на самом деле это говорил не Тейлор, а Шервуд. Тейлор понравился ему с первой встречи. Симпатия оказалась взаимной. Олег и сам не заметил, как они сблизились. Ни отцу, ни Генке не рассказывал Олег об этих встречах. Не почему-либо, но просто отец не все понимает так, как он, Олег, будет ворчать. А Генка - Генка может обидеться, что Тейлор приглашает к себе Олега, а не его. Тейлор же не скрывал, что предпочитает встречаться с ним без приятеля. Нет, он ничего дурного не говорил о Генке, напротив - отзывался о нем очень одобрительно, но дал Олегу понять, что больше рад знакомству с таким эрудированным и интеллектуальным собеседником. А потом все пошло как-то само собой - так, по крайней мере, казалось Олегу.
Умный, обаятельный, отзывчивый, Тейлор очень заинтересовался Олегом, его работами, его трудностями. Случайное их знакомство перешло в дружбу.
С помощью Тейлора статья Олега, правда, под чужим именем, была опубликована в американском журнале. И статью эту заметили. В этом же номере журнала была напечатана рецензия, высоко оценивающая труд Олега. Тейлор говорил, что в США перед Олегом открылись бы большие перспективы, в Америке он получил бы возможность проявить свой талант. Речь шла о собственной лаборатории. Иметь свою лабораторию, где Олег будет полным хозяином, - об этом можно было только мечтать. Вот тогда он сумеет по-настоящему работать, он докажет, на что способен он, Олег... После бесед с Тейлором Олег не спал ночами.
Новый приятель перечислял великих ученых, совершивших переворот в науке, подаривших миру открытия. Он считал своим долгом, честью для себя открыть миру нового ученого. Журналистское чутье не обманывает его: Олега ждет блестящее будущее. Воображение невольно рисовало варианты одной и той же картины. Вот он поднимается на университетскую кафедру с докладом. Сначала выжидательное, настороженное молчание слушателей. Он чувствует в обращенных на него взглядах любопытство. Еще бы - никому не известный русский, с необычной судьбой. Но вот он читает свой доклад - плод долгих поисков, бессонных ночей. Читает по-английски. Как хорошо, что он еще в школьные и институтские годы уделял внимание языку. Любопытство слушателей сменяется удивлением, даже недоумением. Не все понимают, что хочет поведать миру этот русский ученый. Но вот до них дошло. Взрыв аплодисментов. Известные ученые почтительно приветствуют своего молодого коллегу. Ему присуждают звание доктора. У него своя лаборатория, свои ученики, своя школа, школа Рыбакова... А дальше - мировая известность. И тогда они поймут, что он не мог иначе...
Так думал Олег во время путешествия. Все это время он жил, словно в чаду. Все так переплелось, смешалось: честолюбивые мечты, внезапно нахлынувшее на него чувство к Гале, страх перед тем, что предстояло ему совершить. Но всякий раз, когда его охватывали сомнения, он вспоминал доводы Тейлора, его горячие уверения о блестящем будущем, которое ждет Олега. Иногда Олегу хотелось все забыть, не думать ни о чем, жить свободно и весело, наслаждаясь путешествием, как его спутники. Но тут же на ум приходило: "А статья, которую взял у него Тейлор? Она опубликована. Получила отличный отзыв. Нет, теперь уже нельзя отступать!"
И вот, наконец, рубеж перейден.
Когда Олег думал о том, как восприняли его уход с теплохода Галя, Анатолий, Марина и остальные его спутники, как восприняли известие об этом там, дома, в Москве - сослуживцы, знакомые и, главное, отец, на него находила непереносимая тоска.
Чаще всего думал он о Гале. Он не мог забыть ее. Вспоминал ее лицо, голос, улыбку. Представлял, как она ходит по московским улицам. Там, на теплоходе, настороженный, занятый своими беспокойными мыслями о предстоящем побеге, он бессознательно отталкивался от всего, что могло ему помешать привести в исполнение задуманный план. Таким было неожиданное чувство к Гале. Олег то старался заглушать его, то снова давал волю своей нежности к девушке, приведя в недоумение Галю своим странным поведением. Теперь же он, перебирая в памяти дни, проведенные на теплоходе вместе с Галей, думал о том, что это, наверное, было самое счастливое время в его жизни. Каждая подробность, воскрешенная в памяти, становилась значительной, приобретала глубокий смысл. Вот на балу-маскараде, устроенном на теплоходе, Галя появляется в костюме, изображающем огромную бутылку всем надоевшего "Куяльника", и ее остроумную выдумку встречают громкими аплодисментами. Вот, когда они плывут по голубому гроту, она смеется, запрокинув голову, и лодочник любуется ею. Олег теперь уже неясно понимал, что напрасно с Галей все так оборвал. Если бы он тогда хоть как-то прояснил их отношения. Нет, он, конечно, не мог, не имел права посвящать ее в свои планы. Это было невозможно. Но все же, не посвящая ее во все подробности, он все-таки мог дать понять ей, что их разлука невечна и через какое-то время они смогут быть вместе. И кто знает, может быть, даже теперь она бы думала о нем не так плохо, помнила о нем, верила б в него, ждала... Ведь настоящее чувство способно на жертвы и большие испытания.
Больше всего его терзали мысли о том, как восприняла Галя его побег. Каким негодяем должен он ей казаться теперь. Он покинул ее именно тогда, когда она беспредельно поверила ему, стала для него самым близким человеком. Вначале Галя, конечно, считала, что с ним произошло несчастье. Но потом? Потом ведь все узнали, что он сам принял решение остаться в Стамбуле. И все же любое негодование Гали он готов заранее оправдать, хотя выносить это тяжко. Тяжко от всего - и от разлуки с любимой девушкой, и от сознания своей беспомощности что-либо изменить, и от сознания своей жестокости к Гале, к отцу. Даже к самому себе.
Сам он тоже сейчас как бы вне жизни. Олег все больше приходил к выводу, что главное спасение - в работе. "Нечего распускаться, - твердил он сам себе. - Я ученый и должен оставаться им в любых положениях. Скорей за работу! Как жаль, что проходят драгоценные дни в неведении и ожидании".