Александра Колкова разбудил громкий стук в дверь. Он спал тяжело и сначала никак не мог сообразить, где находится. Стук повторился. "Жорж!" - подумал Колков, встал и отпер дверь, но в коридоре стоял дядя Баня. Тот самый субъект, который явился к ним в гостиницу на второй день после их приезда в Вильно с условленным паролем - фотокарточками. С тех пор он проводит ежедневно занятия по ознакомлению с характерными мелочами бытовой стороны жизни в СССР, с условиями перехода границы и пограничной полосы.
Дядя Ваня приносил на занятия коллекции трамвайных, автобусных, железнодорожных, театральных билетов, различные афиши, фотографии, рисунки форменной одежды, по которым можно было составить себе представление о родах оружия в армии, о частях НКВД, милиции. Все для того, чтобы Околов и Колков не попали впросак из-за каких-нибудь пустяков. "Сколько стоит проезд в трамвае, газета или килограмм хлеба? Как отличить гэпэушника от милиционера?" Они заучивали имена и отчества вождей, фамилии известных спортсменов, стахановцев, артистов, популярные советские песни, содержание фильмов, цены на товары.
Выезжая с дядей Ваней за город, ходили ночью по компасу, стреляли в цель. Дядя Ваня принес им по два комплекта одежды, один советского производства, другой польского - для перехода погранполосы. Двое суток назад им в гостинице какой-то поляк принес фиктивные документы, паспорта, справки, чистые бланки со штампами заводов, где они "работают", и помог составить легенды. Документы выдал каждому отдельно, предупредив Колкова, чтобы он не показывал свою новую фамилию Околову. Тоже самое сказал и Околову. С заспанными глазами и с тупой головой Александр провел в свой номер дядю Ваню.
- Ну-с, дорогой друг, настала пора расставаться, через два часа вы уезжаете, вот, пожалуйста, ваш железнодорожный билет, и разрешите вам пожелать, как говорится, ни пуха ни пера! - Дядя Ваня, высокий мрачный тип с бородкой, пожал Колкову руку и сел на кровать.
- К черту, к черту, - буркнул Колков и начал складывать вещи в дорожный мешок.
- На конечной станции вас встретят наши люди. А сейчас собирайтесь и спускайтесь к пану Околову. Позавтракаете, и вас отвезут.
Дядя Ваня потоптался еще с минуту и ушел.
Позавтракав в ресторане при гостинице, Колков и Околов поехали на вокзал. В вагоне поезда у них было отдельное купе. Околов уткнулся в газету, Колков уставился в окно. Оба были не в духе. Так в молчании и доехали до назначенной станции.
На перроне их встретил "пан Александр" и повел к машине. На месте шофера сидел поляк "Иван Иванович".
- Как настроение? Как самочувствие? - спросил поляк, когда они уселись в машину. - А вы почему морщитесь? - обратился он к Колкову.
- Ноги болят. Да и вообще нездоровится.
- На сутки можно задержаться. У границы есть деревенька, в ней и переночуем, а завтра вечерком отвезем вас на границу. Согласны? - предложил пан Александр.
Колков кивнул. Околов возражать не стал.
На другой день вечером, получив от Ивана Ивановича по шесть тысяч рублей, по нагану и по двадцать патронов, они в сопровождении Ивана Ивановича и пограничника пошли к границе. Пан Александр остался в деревушке. В каком-то бараке они дождались ночи. Она была темной и безлунной.
- Ну, с богом! - сказал Иван Иванович, приглашая их выходить из барака. Пройдя через лес они ступили на нейтральную полосу.
Впереди шел Околов, за ним в трех шагах Колков, теперь уже Александр Георгиевич Филипенко, рабочий Московского электрозавода имени Куйбышева
Было сыро, темно и страшно. Каждую минуту могли загреметь выстрелы, и, хотя движение патрулей и места засад были задолго изучены, все-таки вероятность благополучного перехода, как говорил им на занятиях один специалист еще в Варшаве, равнялась сорока процентам. Если они нарвутся на советских пограничников, то им предстояло с боем возвратиться обратно. "Тут легко погибнуть или попасть в руки советских солдат". Кровь ударяла в виски, Александр шел, обливаясь потом. Рука, сжимавшая рукоятку нагана, немела. Вот и проволока. Околов лег в траву, махнул рукой и ужом прополз под ее железные шипы. Колков последовал за ним и тут же больно оцарапал руку.
- Тише! - прошептал Околов, помогая ему подняться. - Мы на советской земле, прибавим шагу
В лесу было тихо, но дождь все усиливался. Кустарник, когда они касались его, обдавал водой. Скоро лес стал еще глуше. Дождь шумел где-то в кронах деревьев, под ногами шуршала осенняя листва. Околов, казалось, не шел, а крался, как зверь; Колков едва поспевал за ним, почти бежал, он так устал, что готов был упасть в изнеможении. Околов остановился.
- Пора сменить направление. Хвати-ка глоток - и протянул в темноте Александру флягу, а сам извлек из кармана два резиновых распылителя-баллончика и весело прошептал: - Если за нами сейчас идут с собакой, то дальше она потеряет след. На заставе два кобеля - я знаю. Сначала распылим вот этот порошок, псы побегут по нему, а потом сыпанем этого - тут перец и нюхательный табак и еще какая-то ядовитая дрянь. Эта штука парализует обоняние ищеек!
Свернув вправо, они пошли по лесу, рассеивая порошок, затем брели вверх по ручью с километр, пересекли вспаханное поле и снова углубились в лес.
- Знаешь, Жорж, мне пора передохнуть неладно у меня с ногами, боюсь, совсем откажут, - взмолился Колков, усаживаясь на гнилой пенек.
Околов, взглянув на светящийся циферблат часов, кивнул.
- Найдем подходящее место, чтобы хорошо замаскироваться, а самим все видеть, там и отдохнешь. Компас у меня барахлит, - неохотно согласился Околов.
Колков-Филипенко взглянул на свой компас: стекло отпотело изнутри, стрелка замерла.
Они устроились под большим раскидистым дубом, на пригорке, поросшем низким густым кустарником. Слева тянулся на восток глубокий овраг, справа редкий березовый лес. Светало. Дождь перестал. На востоке алело небо, можно было ждать погожего дня.
- Из пограничной зоны мы, наверно, выбрались! - устало выдавил Колков, снимая со спины рюкзак и вытаскивая из него флягу.
- Три раза сплюнь через плечо. Не думай и не надейся, что советские пограничники разини. Конечно, нам помог дождь, темнота и то, что пограничников отвлекли на другом участке. Но если они узнали, что кто-то перешел границу, то по тревоге поднимут все деревни и войска. Прочешут лес, обшарят каждый кустик!.. Давай разбираться по карте, где мы находимся. - И он полез на дуб, затем спустился на землю.
- Могут встретить нас в Минске, - устало заметил Колков.
- Войдем в город порознь. Я - первым, уеду в одиннадцать, а ты четырехчасовым. Главное не обратить на себя внимания, раствориться в толпе. Не имея фотографий и не зная наших фамилий, им нелегко будет нас обнаружить, - уверенно говорил Околов.
- Скажи, тебе Зося не показалась подозрительной? - вдруг спросил Колков, снова прикладываясь к фляге. - Ночью, когда мы уезжали из гостиницы, она за мной, кажется, наблюдала...
Околов вздрогнул, стал похожим на крысу и схватил его за руку.
- Не может быть! Пан Александр уверял, что она проверена. Чего же ты раньше мне не сказал! Черт!
Колков молчал. "Стоит ли рассказывать о моей связи с ней? И о записной книжке? Зачем? Что это даст?" Выпитый ром расплывался по всему телу, чуть кружилась голова, не столько от спиртного и усталости, сколько от терпкого, вязкого запаха дуба, грибницы, прелого листа и сырой земли. Утро споро набирало силу, туман, точно молоко, заливал дно оврага и стелился, цепляясь за кусты, по его обочине. Не слышно было даже ворон и сорок. Колков закрыл глаза и заснул, точно провалился в бездну.
Проснулся он от холода и сильной боли в ногах.
По расчетам Околова, они прошли пятнадцать километров вместо предполагавшихся двадцати, но самым страшным было то, что у обоих отказали компасы. Днем идти было слишком рискованно, а ночью ориентироваться по карте почти невозможно. О том, чтобы к завтрашнему утру добраться до Минска, нечего было и думать.
Они шли четыре ночи, петляя, сбиваясь с пути, упорно, медленно, то пробираясь сквозь густые леса и рощи, то тяжело шагая по свежевспаханным нивам, выбиваясь из сил, голодные и умирающие от жажды, днями спали. Утром 28 августа 1938 года подошли к Минску.
Закопав оружие и походную одежду в лесу, они расстались, условившись встретиться в Брянске. Околов ушел сразу на станцию, чтобы уехать могилевским, Колков остался, чтобы подойти к гомельскому поезду.
Сначала его охватил страх, потом какое-то безразличие, сменившееся жалостью к себе. Так и просидел он под деревом, словно в тумане, его глаза были мокры от слез.
В Минске его поразила толпа, однообразно одетая, как ему показалось, чуждая и безликая. Несмотря на воскресенье, не было видно ни нарядных женщин, ни щеголеватых бездельников, лениво фланирующих по улицам или рассиживающих за столиками ресторанов, да и самих ресторанов. Он не увидел ни разносчиков всякой снеди, ни спешащих в магазины горничных и кухарок. В воздухе не пахло свежим хлебом, жареным на углях мясом. Зато всюду лилась родная речь...
По тротуару, перегоняя друг друга, шли, почти бежали люди, озабоченные, хмурые и даже, как ему почудилось, злые. Шли кто справа, кто слева, натыкаясь на встречных или отодвигая идущих медленней. Никто не извинялся, не снимал шляпы. Впрочем, не было и шляп. У трамвайных и автобусных остановок мгновенно устанавливались очереди, чтобы мигом рассыпаться, когда подходил "транспорт". Удивляли длинные хвосты у газетных киосков, у бочек с квасом или пивом, у магазинов, у касс театров и кино. Но стоило человеку выпить кружку квасу, купить газету или билет в кино, как он мигом, со всех ног кидался в нужном ему направлении, нетерпеливо обгоняя идущих впереди. Машин было мало, и пешеходы переходили улицу где попало.
"Кто они мне - враги или друзья?" - думал Колков.
На вокзале тоже было людно. Он стал в очередь и купил билет до Гомеля. И уже через час трясся в старом, расшатанном вагоне. Скрежет железа, позвякивание, стук и поскрипывание благодаря четкому и размеренному рокоту колес обрели какой-то ритм, и его начало клонить ко сну. Оглядев соседей, какого-то пожилого, лет шестидесяти пяти, мужчину, почти совсем лысого, с давно не бритой седой щетиной, и двух уже немолодых женщин, судя по одежде, колхозниц, которых уж никак нельзя было заподозрить в причастности к НКВД, Колков закрыл глаза и задремал.
Сколько прошло времени, он не знал, может быть, час, а может, минута, но его словно током пронзил чей-то взгляд. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял человек в несвежем белом халате и глядел на него в упор.
- Жигулевское, бутерброды, печенье, конфеты кто желает? - протянул он, продолжая сверлить его взглядом.
- Пожалуйста, две бутылки жигулевской водички, - пролепетал он, опуская глаза и засовывая руку в карман, где лежала финка. "Не надо было слушать Жоржа, взять бы наган с собой, - молнией мелькнула в голове мысль. - Если он один, я с ним справлюсь..."
- А мне бутербродик с колбаской! - сказал старик, добродушно улыбаясь, и тоже полез рукой во внутренний карман пиджака.
Колков почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот. Он встал с намерением ударить старика левой рукой и ринуться с ножом на стоящего в дверях продавца. Но старик вместо ожидаемого пистолета вынул бумажник, достал трешку, протянул ее продавцу, взял у него пиво и бутерброды и, обратившись к Колкову, попросил:
- Молодой человек, вы уже стоите, достаньте мне, пожалуйста, с полки авоську! - Потом, поглядев на него внимательно, участливо спросил: - Вам нехорошо? Что это вы так побледнели?
Тем временем продавец, отсчитав сдачу, нагнулся к корзине, взял две бутылки пива и протянул их Колкову, который, все еще растерянно глядя то на одного, то на другого, стоял весь напрягшийся, словно готовый к нападению зверь.
- Лихорадка меня мучит! - выдавил он наконец и вытер ладонью влажный лоб. - Что вам достать?
- Авоську, мил человек, авоську!
"Что такое авоська?" - подумал он. Потом взял из рук продавца пиво и, расплатившись с ним, повернулся к полке, на которой лежали какая-то сетка, баул, два узла и его вещевой мешок. "Авоська? Которая же тут авоська?" И он взялся за баул.
- Да нет, мил человек! Мне авоську, что в углу, голубую.
Колков снял с полки сетку и молча протянул ее старику. В дверях все еще стоял продавец и с любопытством на него смотрел. "Провалился! Надо бежать!" - решил Колков.
Что было дальше, он помнил смутно, его охватил животный страх. Продавец ушел, любезно открыв ключом бутылки. Старик достал из своей авоськи бутылочку "белой" - этого "вернейшего снадобья от всяких болезней", и Колков впервые узнал, что значит "сто грамм с прицепом". Он пил, поглядывал на дверь и каждый раз вздрагивал, когда кто-нибудь проходил мимо их купе. На ближайшей станции он сошел. Ему повезло. Встречный поезд подошел через несколько минут, и он уехал обратно в Минск.
6
Из доклада капитана госбезопасности НКГБ БССР: "...28 августа 1938 г. на вокзале г. Минска сержантом госбезопасности Сулиным был опознан по фотографии № 176 один из диверсантов, перешедший границу в ночь с 24 на 25 августа в районе квадратов 17/44 карта № 072 в момент отхода поезда 11 на Гомель. Сержант последовал за ним. На станции Руденск сержант Сулин связался со мной, доложил обстановку и просил руководящих указаний. Я велел не спускать с него глаз до ст. Бобруйск, где его встретит наша бригада. Но Сулин позвонил уже со следующей станции и сообщил, что диверсант скрылся. Полагая, что у него в Руденске явка, я выехал туда, но ничего выяснить не смог. Никто разыскиваемого не видел. Следа его обнаружить пока не удается...
Сержанты Сорокин, Назимов, Коробкин и Ляшко за последние трое суток никого подозрительного не обнаружили и сняты с постов...
Капитан Скоритков".
Глава восьмая
Пустозвоны
1
Белоэмигрантский клуб союза находился на шестом этаже многоярусного здания на Таковской улице Белграда. В кабинете председателя союза Виктора Михайловича Байдалакова расширенное заседание исполнительного бюро НТСНП накануне открытия IV съезда. Одобрена связь с японской и польской разведками, альянс с дальневосточными фашистами Родзаевского и южноамериканскими Вонсяцкого и отколовшейся от РОВСа после исчезновения Кутепова и Миллера части молодого офицерства немецкой ориентации, возглавляемой бывшим командиром Дроздовской дивизии генералом Туркулом. С восторгом принято предложение войти в контакт с вождями "третьего рейха".
Радостно воспринято собранием и то, что в честь IV съезда перейдут советскую границу шесть, членов НТСНП, шесть "офицеров революции", в числе которых Околов и Колков.
После того как были утверждены и одобрены доклады, генсека Георгиевского, идеологической и редакционной комиссий, имперской, военной, украинской и казачьей секций, бюро пропаганды, председателей отделов, Байдалаков выступил с заключительным словом, которое сводилось к тому, что пора становления НТСНП кончилась и наступило время действия. "Четвертый съезд должен стать нашим Рубиконом, за которым мы отрежем себе пути к отступлению и сожжем корабли. Жребий брошен, настал час, когда новое поколение русской молодежи должно выступить на мировой арене и сказать свое слово: "Против большевиков - хоть с чертом!" И. начать действовать, действовать..."
Виктор Михайлович Байдалаков любил громкие фразы, красивые позы и выдавал себя за сверхчеловека, который снизошел "к малым сим" и который может перевернуть мир, и одновременно за эдакого рубаху-парня, веселого, компанейского, с недюжинным умом и железной волей. А обаятельная внешность, бархатный баритон, ослепительная улыбка, ласковый или грозный взгляд из-под соболиных бровей, и главное, необычней талант мазурика высокого класса втирать очки и на полном серьезе выдавать желаемое за действительное, Убежденно и вдохновенно, благоприятствовали его выходу в вожди оцепеневшего в своей косности мирка белоэмигрантов, метко названного "Россией № 2".
Слушая его, Георгиевский щурил подслеповато глаза и улыбался залу. И оглядывал присутствующих. В глазах председателя французского отдела играла насмешка, время от времени он касался локтем приехавшего с ним товарища, и тот понимающе кивал головой. Сидящий рядом гость из Польши Вюрглер не то слушал, не то думал о чем-то своем, впрочем, у него почти всегда был такой вид. Он был похож на озабоченного хозяина бакалейной лавки накануне банкротства. Маленький, пузатенький, лицо постное, невыразительное, улыбочка под уныло опущенными усами фальшиво-любезная, словно человек убытки подсчитывает. Дальше сидел председатель югославского отдела и, поглаживая усики, с восторгом и восхищением приоткрыл рот.
- ...И мы уверены, что победит солидаризм, активные силы революции мобилизуют оппозиционные резервы общества и народа, - разливался баритон Байдалакова.
Георгиевский слушал, но мысли его унеслись далеко. Он вспомнил свою последнюю поездку "по заграницам", встречи с множеством людей, умных и глупых, искренних и фальшивых, равнодушных дельцов с широким кругозором и узколобых фанатиков, потом пришло на ум прощанье с уходящими туда, через границу, в Советский Союз, почти на верную смерть, в неизвестность, и поморщился. "Что делать? Ведь надо же как-то начинать!.. Без этого японцы денег не дадут..." Он вздрогнул, уставился на Байдалакова и подумал: "Тетерев".
Тот читал стихи Гумилева:
...Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса -
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Байдалаков сел, его глаза поблескивали, брови еще хмурились, но губы уже тронула еле заметная снисходительная улыбка, которая, казалось, говорила: "Простите, господа, за слабость к эстетике". Потом, взглянув на часы, объявил:
- Пора и по домам, время позднее, и людей задерживаем. Павлик, - обратился он к своему секретарю, - скажите, чтобы проводили Александра Эмильевича и Владимира Дмитриевича, - и он кивнул в сторону Вюрглера и Поремского.
- Виктор Михайлович! О безопасности членов исполнительного бюро во время съезда, как и о порядке на торжественном заседании в Русском доме, позабочусь я, - сказал, поднимаясь с места, сидевший в сторонке Чегодов. - А в случае каких-то провокаций на съезде, тем более что время неспокойное, что нам делать?
- Не церемоньтесь, как договорились! - перебил его Байдалаков. - Дело в том, - продолжал он, обращаясь к собранию, - что мы располагаем некоторыми сведениями. Возможны покушения на наших людей и демонстрации. Рука Москвы! - И он сделал неопределенный жест.
"Никаких у тебя сведений нет, - подумал Чегодов, - очередной "мыльный пузырь"!"