Глава десятая
Провал
1
На одном из заседаний в белградском клубе НТСНП исполбюро с унынием слушало доклад прибывшего из Берлина генсека Георгиевского. Надежды приобщиться к берлинской кухне, где варилось будущее Европы, таяли.
- Мы разработали хитроумный план воздействовать через третье лицо на самого фюрера. Назначенный по его личному распоряжению управляющим по делам русских беженцев царский свитский полковник Бискупский, произведенный "императором" Кириллом Владимировичем в генералы от кавалерии, в свое время был известен лишь тем, что женился на Вяльцевой. Модная певица сделала его желанным в гостиных большого света. В 1918 году Бискупский стал приближенным гетмана Скоропадского и вместе с ним бежал в Кобург, где в силу родственных связей Романовых с владетельным домом герцогов Саксен-Кобурских проживал со своей супругой "его императорское величество" Кирилл Владимирович. Бискупский устроился при дворе в качестве воспитателя наследника Владимира.
Георгиевский оглядел, щерясь, присутствующих и продолжал:
- Герцогиня Елизавета Саксен-Кобурская-Готская-Романова презирает своего легкомысленного мужа, его окружение и всю белую эмиграцию, полагая, что не они, а только ее земляки смогут восстановить в России монархию и возвести их на престол. "Не впервой-де им сажать в этой дикой стране царя". Это по силам лишь истинным немцам, которые возглавляют зарождающуюся в Мюнхене национал-социалистскую партию. И секретно передает весьма крупную сумму денег, которые получила от продажи своих бриллиантов, через Бискупского и баронессу Граббе-Мюфлинг, "Ауфбау" ("Костяку") партии в лице Штрассера, Гитлера, Розенберга и Гесса...
- Штрассера или Шлейхера? Ведь Граббе... - переспросил кто-то из присутствующих на заседании.
- Тише, не перебивайте.
- Елизавета Михайловна Граббе, дочь наказного донского атамана при Николае Втором, придворная дама Марии Федоровны, вовремя бежала из Петрограда и поселилась в Мюнхене, где уже в пожилом возрасте вышла замуж за редактора преуспевающего журнала, некоего Мюфлинга. Ее немецкое происхождение и связи с кругами, поддерживающими "Ауфбау", переписка с вдовствующей императрицей и какие-то секретные дела с супругой блюстителя престола, к которой благоволит Гитлер, обратили на себя внимание нашего председателя германского отдела.
Георгиевский с укором посмотрел на закуривавшего Кирилла Вергуна, откашлялся.
- Подобрать к ней ключи было не так уж трудно. Из Варшавы я заехал в Мюнхен, и мне удалось уговорить баронессу передать "меморандум" ее доброй знакомой старушке, которая, в свою очередь, передаст его Гитлеру из рук в руки, поскольку "божественный фюрер", бывая в Мюнхене, запросто к ней заходит, помня добро.
- Она его прятала какое-то время после неудавшегося "пивного путча"! - сверкнув глазами, воодушевленно заметил Байдалаков.
- И в самом деле, - продолжал генсек, - "меморандум" попал в руки Гитлера. Он, рассказывала старушка, взглянул на него мельком, чуть нахмурился и сунул в карман. - Георгиевский сделал паузу. - Оставалось ждать. Я уехал в Берлин. И вот, наконец, меня пригласили на переговоры к Риббентропу. Однако вместо министра со мной беседовала глубоко осведомленная в делах российской эмиграции и, судя по вопросам, весьма бестактная дама в присутствии прилизанного господина, по-видимому, из ведомства Гиммлера. Наша встреча не дала ничего конкретного, и я счел за благо уехать. Немцы явно стараются показать, что подписанный с Советским Союзом пакт вполне искренен. Этим объясняется и требование свернуть работу нашей типографии.
Он изобразил на лице возмущение, вызванное таким приемом в Берлине, но на самом деле профессор неизменно выступал против сотрудничества с немцами.
Зато на лицах Байдалакова и Вергуна, истинных поклонников "великого фюрера", можно было прочесть искреннюю досаду и разочарование.
"Немцы нам не верят, - горестно думал Байдалаков, - кроме того, у Риббентропа, как у бывшего посла в Лондоне, накопился обширный материал о твоих, дорогой генсек, связях с Интеллидженс сервис, да и этот дурак гестаповец, получивший на съезде пощечину от идиота Буйницкого, уж наверно, постарался дать нам соответствующую характеристику! И конечно, большевики напортили нам с этим пактом!"
После Георгиевского выступали вернувшиеся из Германии авторы и наборщики листовок и так называемого "подлистка", предназначавшихся для распространения в СССР. Они жаловались на то, что трудились напрасно, что листовки в количестве двадцати-тридцати тысяч экземпляров, которые отвозили в Берлин на улицу Ландхутерштрассе, японскому разведчику полковнику Манаки, а тот, в свою очередь, переправлял их в Польшу, валялись в погребах генштаба и большей частью потом сжигались. Поляки не считали целесообразным рисковать своими агентами ради этой пустой затеи. Правда, делались попытки подсовывать листовки в вагоны идущих в Россию поездов или переправлять по воздуху попутным ветром при помощи наполненных газом шаров. Но проводники и пограничники тщательно проверяют прибывшие составы, а летучие баллоны опускаются где-нибудь на болотных топях, в лесных чащах либо их сбивают пограничники.
- Таким образом, - резюмировал один из выступавших, - надо с глубоким прискорбием признаться, что в Советском Союзе никто не имеет понятия о том, что где-то существует и действует НТСНП.
Услыхав это заявление, непосвященные члены организации разинули рты. Вергун покраснел как рак. Георгиевский вертел в руках лупу и щерился. Байдалаков откашлялся и, снисходительно поглядывая на окружающих, сказал:
- Мы сделали все, что могли. Информация у вас не совсем точная. К этому вопросу мы вернемся. А сейчас уже поздно.
На том заседание кончилось.
Байдалаков и Георгиевский, разумеется, знали о неудачах с распространением антисоветских листовок, но тщательно оберегали тайну этих неудач. Не являлись эти неудачи секретом для английской и немецкой разведок. Но члены союза, не говоря уже о простом русском обывателе-беженце, не имели о том никакого понятия. Они были уверены, что НТСНП ведет "колоссальную пропагандистскую работу в Советском Союзе".
И вот теперь фокус не удался. В связи с эвакуацией "Льдины" стоял под угрозой выход очередного номера газеты. А самое страшное - интерес к НТСНП заслонили грозные события: 1 сентября 1939 года началась война...
Рвалась связь с переброшенными Околовым в СССР эмиссарами. И Байдалакову по средам, в "клубный день", когда собиралась посторонняя публика, все труднее становилось высасывать из пальца материал, чтобы с таинственным видом читать письма "из стран, где союзная деятельность запрещена".
В германском плане нападения на Польшу предусматривалось полное и быстрое уничтожение польской разведывательной системы. Выполнение этого мероприятия Канарис возложил на капитана Фабиана. По его заданию три моторизованные группы под командой лейтенантов Булана, Шнейдера и Енша захватили в начале военных действий определенные участки и парализовали польские разведывательные центры.
В результате абверу удалось раскрыть всю польскую зарубежную разведывательную сеть, насчитывающую около четырех тысяч агентов. Все они, за исключением бежавших и тех, кто действовал против рейха, были перевербованы и переключены на работу в пользу Германии. Румыния в ту пору еще стояла на распутье, оставаться ли с Антантой или примкнуть к Гитлеру. Вот почему, когда Околов, вернувшись из СССР, был назначен начальником закрытого сектора НТСНП, ему удалось установить контакт с начальником контрразведывательного отдела румынского генштаба подполковником Манулеску и его сотрудником майором Тройлеску и добиться согласия на организацию в Бухаресте "школы" и переброску членов НТСНП на советскую территорию, он стал героем дня. Правда, согласие было дано на известных условиях, да и то после настоятельного вмешательства сотрудника японского посольства Нумира. Следовало спешно переправить в Бухарест (по неофициальному разрешению) прибывавшую из Фалькензее "Льдину" (таков был код нелегальной типографии и радиостанции НТСНП), которой предстояло "стать на якорь" в Кишиневе. А также устроить на постоянное жительство экипаж "Льдины".
Не приходилось мешкать и с подбором и подготовкой толковых людей для работы в типографии и на радиостанции. Руководство НТСНП давно уже носилось с мыслью установить неподалеку от границы СССР радиопередатчик, но все попытки наталкивались на сопротивление румынских властей. Околов надеялся, что румын ему удастся уломать.
И вот спустя месяц после доклада Георгиевского на заседании исполбюро из Румынии с хорошими вестями приехал Околов. Самоуверенный, жесткий, он оценивающе, свысока смотрел на рядовых членов союза, обращался на "вы" и, здороваясь, небрежно совал два пальца. "Идеология" его больше не интересовала. Главное - завербовать как можно больше людей, не считаясь с их духовным багажом, натаскать их за два-три месяца, придумать "легенду" и перебросить через границу в Советский Союз. Чтобы потом, "сидя на равных" в дорогом ресторане с малыми шефами японской, польской, румынской или югославской разведок, подсовывать им очередную туфту.
Такой Околов импонировал Байдалакову и Георгиевскому и даже тем рядовым членам НТСНП, которые давно хотели видеть хотя бы маленького, но своего фюрера.
2
В ночь с 11 на 12 августа 1939 года польско-советскую границу в районе городка Лунинец перешли три группы диверсантов, каждую группу сопровождали по три вооруженных до зубов проводника. В первой двойке шли Колков и Ольшевский, во второй Бережной и Бржестовский, в третьей Чепурнов и Дурново. Шесть суток пробирались они разными путями по глухому лесу и подсыхающим болотам. Группа Колкова остановилась неподалеку от полотна железной дороги. Утром проводники показали Колкову и Ольшевскому ориентиры: слева - дорога, справа - река Припять, идите, мол, между ними и доберетесь до Мозыря.
Оставшись вдвоем, они еще шли несколько километров по лесной просеке, пока к пяти часам утра не остановились у реки Птичь. Тут решили отдохнуть. Забрались в густой ивняк, закусили, выкурили по папиросе и улеглись под брезент спать. Но сквозь сон Колков услышал, как хрустнула ветка: то ли под чьим-то сапогом, то ли под копытом. Александр нащупал у пояса пистолет, осторожно приподнял голову и прислушался. Потом вышел из-под куста и, добравшись до старой ивы, осмотрелся. Высокий правый берег Птичи был пустынен, сзади в лучах солнца зеленел лес. Всюду царили покой и беззаботность, только утренний ветерок едва перебирал листву деревьев. Но Колков не доверял этой тишине, он ждал затаив дыхание: треск сучьев должен повториться!
Наконец справа за кустами послышался шорох, Колков рванул пистолет. На поляну вышел огромный, почти двухметровой длины вепрь. Он шел осторожно, прислушиваясь и принюхиваясь, щетиня гребень загривка, вытягивая морду, по-видимому, чуя человека. Колков вскинул пистолет, прицелился, готовый в любой момент нажать на спуск. Блеск стали напугал зверя, и он кинулся в кусты.
Переведя от волнения и страха дух, Колков подошел к спящему Ольшевскому. А Кацо, родом из Тифлиса, похрапывал под брезентом.
Колков шел с Ольшевским, которого знал по кадетскому корпусу. Это горячий кавказец, смелый; однажды они даже подрались. Но с той поры стали друзьями. Поэтому в товарище своем Колков уверен. Ему вспомнился первый переход через границу в августе 1938 года, когда он шел вместе с Околовым. Тогда он трусил больше, чем сейчас, но верил в правоту дела, на которое шел в Советский Союз, а сейчас к своему походу он был почти равнодушен. Околов теперь стал начальником разведки НТСНП, одновременно возглавляет разведшколу. А Колкову вновь досталась роль рядового исполнителя чужих замыслов. Впрочем, на сей раз он идет старшим; в Мозыре ему предстоит встретить две другие двойки и руководить ими по выполнению намеченных операций.
"Ты зрело смотришь на вещи, на тебя возлагает надежды наше исполбюро", - уверял его перед забросом в СССР Околов. Но Колков ему не верил. Он не верил больше и Байдалакову, который еще в Югославии твердил ему, что русский народ в СССР очень сочувствует идеям НТСНП, уверял его, Колкова, который сам побывал в России и убедился: людям наплевать на белую идею!
Вера Колкова в замыслы главарей НТСНП особенно надломилась после возвращения его из СССР. Они вернулись с Околовым в Польшу, неся какую-никакую истинную информацию о Советском Союзе для заграничного белого движения, а их сразу же на территории Польши арестовали и направили в полицейский комиссариат, допросили и отвезли в Вильно. Возмущало Колкова, что на их сведения накинулась польская разведка. Но он, Колков, никогда не продавался ни полякам, ни англичанам, ни японцам. Значит, верхушка НТСНП продалась? И немцам продалась тоже?
Околова совершенно не мучили угрызения совести, он, ухмыляясь, провожал Колкова в Вильно на вокзале, когда Александр уезжал в Варшаву. А Александр чувствовал себя больным и хотел лечь в больницу. Гостиницу в Варшаве ему заказали опять ту же, где он пребывал перед забросом в СССР. Колков увидел сонного портье, того же плутоватого бармена за стойкой, почувствовал тот же запах, присущий всем второклассным отелям.
Будто бы с ним ничего не случилось, будто бы он не побывал в СССР, не пережил встречи с родным домом, с родным городом. Колков ходил по коридорам отеля, надеясь увидеться с Зосей, но она уже уволилась и куда-то уехала. Это его совсем расстроило.
На другой день Колков пошел в угнетенном состоянии на прием к врачу. Но вышел от врача взбодренный: экземы, которой его напугали в Краснодаре, не было. Как же так? Не мог же врач его там обмануть?..
Уже повеселевший, прошелся он по улицам Варшавы, заглянул в свой любимый кабачок у храма св. Анны, пропустил рюмочку-другую и вскоре трезвонил у двери квартиры Вюрглера. И тут, в квартире, нежданно-негаданно встретил бесшабашного "гусара" Сашу Чепурнова, похудевшего и озлобленного, с нехорошим блеском в глазах. Оказалось, что его группа при переходе границы где-то под Львовом наткнулась на засаду. Бабкин и Спица были убиты, а он, Чепурнов, после трехдневного блуждания по болотам, совершенно измотанный и больной, вернулся на польскую сторону. Его положили в больницу, где он и пролежал около месяца. А потом его еще дважды заставляли переходить границу для сбора шпионских сведений и потом отправили сюда, в Варшаву.
Чепурнов был пьян, он все порывался рассказать о своих страданиях там, в СССР, и Колков заразился от него злобой. Вюрглер слушал их молча, уставясь куда-то в сторону, и лишь изредка устремлял на Колкова испытующий взгляд.
- В польской разведке сволочи! - кипел Колков. - Меня по-хамски допрашивали, разъединили с Жоржем...
- Все утрясется. Скоро приедет Байдалаков и поговорит с кем надо, - успокоительно мямлил Вюрглер. - Не надо расстраиваться, ведь обошлось благополучно!
- Благополучно? Из шести человек, заброшенных в Советский Союз, остался только один Гурский. Да, может быть, и он убит или пойман, - кричал возмущенно Колков.
- Да, о Гурском никаких сведений нет, - поддержал Чепурнов и порывисто поднялся с дивана. - Да что там! - Он махнул рукой, уселся за пианино, хлопнул крышкой, взял аккорд и запел приятным баритоном:
Шутя ты дгуга жизнь погубишь,
Шутя подставишь свою ггудь,
Гусаг беспутный, кого ты любишь?
И любишь ли кого-нибудь...
Вюрглер опасливо посмотрел на потолок, хотел что-то сказать, но промолчал. А Чепурнов так же порывисто встал, обнял Колкова и с наигранной веселостью прокартавил:
- Пойдем, Шугка, скоготаем вечегок! Денег у меня хоть пгуд пгуди!
И вот теперь, находясь второй раз на территории Советского Союза, на берегу реки Птичь, смотря на высокий раскидистый дуб, Александр Колков думал о том, что он уже совсем потерял совесть, что вовлечен в шпионскую сеть польской и японской разведок и не принадлежит сам себе, он действительно враг своего народа. Ему было горько это осознавать, потому что когда-то он искренне хотел освободить свой народ от большевиков, а теперь оказывалось, что он помогает это делать японцам и полякам, а может быть, и немцам. Как же так? Его родную мать, которая живет здесь, он хочет "освобождать" с помощью японцев? Он уже плохо понимал, что с ним стало. Ему бы пойти сейчас к матери и попросить у нее прощения и признаться, что он страшно заблуждался. Перед ним был пустынный луг, над которым кружился коршун, а могучий дуб сверху протягивал ему ветви-руки и о чем-то шелестел. А Ольшевский все еще спал в кустах.