- Здесь вы и устраивайтесь, - Кучеров показал рукой так, как если бы предлагал Хованскому не одну спальню, а всю станцию. - В лагере вам тоже отведем комнату. Пожалуй, это будет комната номер восемь... Ну, какое у вас впечатление от осмотренного хозяйства?
- Работы тут много. Раньше, чем через два-три месяца, света не дать. Особенно плохо с аккумуляторами. Я ведь не специалист по гидростанциям. Все запущено со времен Австрии. И где их взять, этих спецов, не из Швейцарии же приглашать?
- Надеюсь на вас, - сказал Кучеров.
- Что ж, желание - отец мысли, - проговорил весело Алексей, - а у меня желание есть починить эту станцию.
- Да вы философ! - Кучеров рассмеялся.
- Нет, я офицер...
- Разные сюда приезжают офицеры, - вдруг посерьезнел Кучеров. - На днях был тут некий Бастунич. Книгу свою распространял об иудо-масонстве.
- В этом я не разбираюсь, - осторожно заметил Алексей.
- Ну и ладно, - усмехнулся генерал, поглаживая шею ладонью. - Однако пойдемте, Алексей Алексеевич, в лагерь, я представлю вас директору, и вам придется доложить ему свои соображения. И еще, - продолжал Кучеров, оглядев старенький костюм Хованского, остановившись взглядом на порыжевших худых ботинках, - у вас есть во что переодеться?
- Директору придется меня извинить, господин генерал! - сухо, с обидой в голосе сказал Алексей.
- Меня зовут Петр Михайлович! Ладно, что-нибудь придумаем. Подгоним, а потом уж сошьем, - и улыбнулся, увидев протестующий жест Алексея.
На тропинке они увидели Хранича, попрощавшись с ним, стали подниматься вверх, на шоссе, к лагерю-крепости...
- Нас вышвырнули из России, мы, во многом ограниченные, храним в памяти только то, что опалило душу огнем страдания, - продолжал Кучеров. - И эта боль тянет в прошлое, сушит, делает жестокими и злыми. Судьба рассеяла русскую эмиграцию по всем континентам и невольно заставила принять участие в культурной и политической жизни мира. Но увы, среди нас слишком много лжепророков! Подобно Бастуничу, мы проповедуем каждый свое, грыземся, как псы. И все такое прочее.
- Отцы эмиграции должны сберегать свои кадры, лжепророков слушают, а пророков побивают камнями, - сказал Алексей, а про себя подумал: "Как же подобраться к спискам, которые он где-то прячет?"
- О, вы славно рассуждаете! - совсем подобрел Кучеров.
Молодой новоприбывший капитан понравился Петру Михайловичу открытым взглядом смелых глаз и даже непривычным для слуха акающим говорком.
Они уже входили в ворота крепости.
Ощетинившаяся колючими проволочными заграждениями и обнесенная стенами, фортами и редутами крепость Билеча занимает площадь в добрых два квадратных километра. Она разделена на две части: верхнюю, где солдатские казармы, и нижнюю - цитадель с фортами, складами, хозяйственными постройками и помещением для господ офицеров. Кадет, разумеется, поселили в верхней части. Каждой сотне была отведена большая казарма с полуподвальным помещением, фортификационными пристройками и бассейнами для питьевой воды. На первом этаже были оборудованы классы, в середине, вдоль коридора, поселились в небольших комнатах воспитатели. Второй этаж отвели под дортуары кадетам и службы: комнату дежурного офицера, дежурного по сотне кадета, цейхгауз, карцер и тому подобное.
- Вы москвич? - поинтересовался Кучеров.
- Не совсем... - поспешно произнес Алексей.
- Сразу видать: "С Масквы, с пасада, с авашнова ряда".
Алексея так и обдало жаром: "На чем можно пойматься!"
- У меня мать москвичка и няня. Всю жизнь надо мной посмеиваются, Масквой прозвали. Но я из Воронежа.
- Эмиграция, как вам известно, состоит преимущественно из интеллигенции, из украинцев и казаков. Конечно, немало беженцев из Сибири, Туркестана, Архангельска, Петрограда, просачивались они, разумеется, из Центральной России, но язык быстро нивелируется, появляется жаргон. В какой же коробочке сохранили вы свой язык?
- В стальной, Петр Михайлович! На подводной лодке "Буревестник", под командой капитана первого ранга Синельникова... Ну а потом... Перу... После эвакуации из Крыма. "И все такое прочее", как говорит, простите, один мой начальник!
Кучеров расхохотался.
Миновав двое ворот, обойдя длинное трехэтажное здание, они вошли опять же через ворота в небольшой дворик со службами, мастерскими и кухней.
Спустя часа два капитан третьего ранга Хованский, подстриженный и побритый, в новенькой форме зеленого сукна предстал перед директором.
Генерал Перрет встретил его любезно, сидя за большим столом в кабинете, задал несколько ничего не значащих вопросов, поинтересовался состоянием электростанции и, наконец, выразил надежду, что они останутся друг другом довольны, а обо всем прочем попросил договориться с генералом Кучеровым.
- Прошу, Петр Михайлович, ввести капитана в курс дела, - обратился директор к Кучерову, поднимаясь и подавая руку на прощание.
На том аудиенция кончилась.
3
Обосновавшись в лагере-крепости Билеча в 1923 году, кадетский корпус начал размеренную жизнь. В шесть утра трубач играл утреннюю зорю. Кадеты вставали, мылись, одевались, заправляли постели, по сигналу трубы строились на перекличку, пели молитву, строем шли в столовую и завтракали. Тем временем дежурный офицер обходил дортуары, проверял, как заправлены койки, и вылавливал проспавших. В семь двадцать садились за утренние занятия; в восемь трубили сбор - и сотня выходила на плац для строевых занятий. В девять начинались уроки в классах. Четыре урока по сорок минут с девятиминутными переменами до обеда и два после обеда. В четыре кадеты полдничали и, наконец, до семи были свободны, но и то не всегда, поскольку дважды в неделю каждый кадет с четвертого класса должен был изучать ремесло - столярное, сапожное, переплетное, монтерное - либо шел на спевку, сыгровку или репетицию. В корпусе были свой хор, струнный и духовой оркестры и театр.
В семь строились на ужин. Потом готовили уроки, чтобы в девять опять построиться на перекличку. Трубачи играли вечернюю зорю, кадеты пели "Отче наш" и "Спаси, господи" и расходились по дортуарам. Без пяти десять, опять по сигналу, ложились спать. До одиннадцати еще шли тихие разговоры. Порой, особенно в весенние лунные ночи, слышался звон гитары и трели мандолины, потом все засыпали. Бодрствовать оставались лишь дневальный в коридоре и дежурный офицер в своей дежурке.
После выпускных экзаменов или в начале учебного года совет воспитателей и преподавателей корпуса выбирал среди будущих выпускников вице-вахмистра, который фактически выполнял функции полкового вахмистра. Он имел официальное право приказать что-либо кадету и даже его наказать, дать два наряда вне очереди. Вице-вахмистр строил сотню или корпус, назначал дежурных и дневальных, командовал во время строевых занятий, прогулок, парадов. Сложность назначения вице-вахмистра заключалась в том, что он не только должен был отвечать всем требованиям педагогов, а именно - быть представительным, неглупым, хорошо развитым, способным учеником, отличным строевиком, обладать зычным голосом, но и, самое главное - пользоваться авторитетом у кадет, состоять в "круге" и родиться казаком. Всех выпускников, у кого средний балл был выше девяти, производили в вице-урядники. В корпусах была двенадцатибалльная система.
За проступки их наказывали. Самое строгое наказание - десять суток строгого ареста - мог дать только корпусной совет. Директор и командиры сотен - по шесть суток, воспитатель - двое суток строгого ареста, то есть когда кадета не выпускали из карцера на занятия. Но к такой мере прибегали в исключительных случаях. Обычно наказывали либо нестрогим арестом, либо двумя-четырьмя нарядами вне очереди, дежурством по кухне, а чаще всего оставляли без отпуска или сажали на сутки под арест. К тяжким проступкам относилось: невыполнение приказа, грубые пререкания с воспитателями и преподавателями, пьянство, драка и т. п., но даже и в таких случаях начальство, о котором в старших классах говорили, что ему виднее и пути его мышления неисповедимы и что кадет не может сметь свое суждение иметь, все-таки принимало во внимание великовозрастность своих воспитанников и старалось на все смотреть сквозь пальцы. Жили под прессом мысли - в поход, скоро в поход!
Одни - сыновья казаков, бывших еще недавно опорой трону и оплотом империи, унаследовали "проклятье первородного греха" гонителей и душителей свободы; другие, вместе с отцами подхваченные водоворотом революции и подогреваемые ненавистью, случайно очутились на другой стороне и теперь мучительно искали выхода и усыпляли совесть паллиативами; у третьих просто бродила хмельная кровь старой вольницы Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, Кондратия Булавина... четвертые, пятые, десятые... У каждого была своя сложная и почти всегда трагическая судьба, каждый нес в сердце боль утраты близких, каждого грызла тоска по родине и неизвестность будущего.
В 1925 году в Донском кадетском корпусе училось еще 26 георгиевских кавалеров, участников Ледового похода, Мамонтовского или Улагаевского рейдов, битвы под Касторной и т. д. Тут был дважды георгиевский кавалер, безрукий инвалид, сын павшего героя - командира Донского казачьего полка; тут находился Александр Колков, на глазах у которого в жаркой схватке с буденновцами был зарублен отец, командир кубанского полка Георгий Колков; тут учились и изломанный наркотиками и войной кадет-поручик, подросток-эпилептик, на глазах у которого махновцы расстреляли отца и брата и истерзали мать и сестер. Это были почти мальчики, а за их спинами в тылу отцы занимались интригами и спекуляцией. Именно они вдохновляли этих, тогда еще почти совсем детей, подставлять грудь под пули, в то время как сами, самодовольные, сытые и пьяные, разгуливали в алых чикчирах и голубых доломанах, в белых черкесках или шароварах с красными лампасами, позвякивая шпорами, волоча по тротуарам сабли или гордо держась за кинжал с серебряной чеканкой, под руку с дамами и девицами вдали от фронта.
Молодых людей готовили для "восстановления власти" в России, хотя теперь там уже была новая власть, которая с каждым годом все более укреплялась.
Подавлено Кронштадтское восстание, разгромлены антоновщина и басмачи, утих голод, нэп сменил эпоху военного коммунизма, но вопреки рассудку эмигрантская печать по-прежнему истерически, взахлеб кричала о близком крушении власти большевиков. Здесь, в классах кадетского корпуса, молодым людям твердили - предсказывали полную разруху транспорта в России, называя астрономическое количество подлежащих замене шпал, говорили о гибели индустрии, смеялись над докладами Сталина, а в России проводилась социалистическая индустриализация, Советский Союз из аграрной страны превращался в индустриальную державу. Белоэмиграция жила своими страстями, мало понимая, что делается на их родине. Аверченко написал свои "Дюжина ножей в спину революции", атаман Краснов - "От двуглавого орла к красному знамени", "Понять - простить" и "За чертополохом", Сирин-Набоков своих "Тухачевского", "Блюхера", "Генерала Бо"; злобствовали Амфитеатров, Гиппиус, Мережковский. Не могли понять Советскую власть Репин, Коровин, Рахманинов и Стравинский, Шаляпин и Анна Павлова, братья Кедровы, уехал в Америку из Югославии Сикорский. Мировая слава Ивана Мозжухина, донского хора Жарова, широко известные скандальные дебоши Зубкова, любовника сестры Вильгельма II, или появление очередной Анастасии Романовой, или провал Савинкова - все это как бы создавало самостоятельную, отдельную от Большой России атмосферу жизни малой, белоэмигрантской России.
Но кое у кого все-таки возникали вопросы.
Прав ли ты? Не следует ли внимательней прислушаться к тому, что делается там, на родине? Да, сведений оттуда все меньше. Эмиграция не поняла своего народа, народ захлопнул перед ней свои двери. Но белая эмиграция мечтала о реванше и готовила свою молодежь для борьбы с Советами.
4
Начальником полиции города Билечи был Вуйкович Славко, переведенный сюда из Сараева в 1921 году после декрета о роспуске коммунистической партии, чтобы, по его словам, навести порядок в этом красном срезе. Но попал он сюда уже с подмоченной репутацией.
В Белграде вышли на демонстрацию студенты. Вуйкович с нарядом жандармов стоял у одного из перекрестков. Его задача заключалась в том, чтобы не дать соединиться двум потокам демонстрантов. В самый ответственный момент, когда он лично схватил своей могучей рукой одного из вожаков и уже замахнулся резиновой дубинкой, чтобы сшибить его с ног, студент с молниеносной быстротой ударил его по носу. "Классический удар боксера тяжелого веса", - определил, ухмыляясь себе в ус, старый врач больницы, куда срочно доставили Славка.
Нос зажил, но, несмотря на все старания медицины, год от года приобретал все более пурпурно-фиолетовый оттенок. Беда была в том, что этот проклятый нос Славко не стал нравиться начальству. И хотя Славко в то время почти ничего не пил, вышестоящие старались как можно скорей, от греха подальше, спровадить его куда-нибудь. Так он и попал, наконец, в Билечу.
О волнениях в кадетском корпусе говорил весь город, но толком никто ничего не знал. Вуйковичу было известно кое-что из доклада своего пока лишь единственного информатора Мальцева, который утверждал, будто кадеты, подстрекаемые темными элементами, выкрикивают непристойности в адрес директора и воспитателей. И надо полагать, что среди них орудует подпольная организация.
- "Рука Москвы", не иначе, - уверял войсковой старшина Вуйковича.
И вот один из "громил и зачинщиков" предстал перед начальником полиции. Войсковой старшина Мальцев положил на стол комиссара увесистый булыжник: вот, мол, этот камень влетел в кабинет через окно...
- Фамилия? - угрожающе зарычал Вуйкович, глядя на кадета-преступника.
- Чегодов...
- Ты почему бил стекла у полковника?
- Я уже объяснял войсковому старшине, что никаких стекол не бил. Он прибежал с сыновьями к нашей сотне и почему-то накинулся на меня. Они повели меня, я думал, к директору, на нижний двор, а оказалось - к вам. Я ничего не знаю!
- Врешь! - зарычал Мальцев.
- А мы с вами коз вместе не пасли! - огрызнулся Чегодов.
- Я тебе покажу, большевистская сволочь! Щенок! На "вы" его величать! Говори, с кем бил стекла!
Чегодов молчал. Он был обижен до глубины души. Стекол Мальцеву он не бил, а в "бенефисе" участвовал, как и все прочие кадеты.
- Кто бил стекла? - заговорил сердито Вуйкович.
Чегодов молчал и сверлил взглядом начальника полиции.
- Крста! - позвал начальник полиции.
Вошел широкоплечий приземистый жандарм с небольшими черными усиками, совсем как у короля Александра, он согласно уставу вытянулся и, щелкнув каблуками, рявкнул:
- Чего изволите?
- Наручники!
- Слушаюсь! - повернулся и вышел.
- Ты у меня сейчас заговоришь! - угрожающе загремел Вуйкович.
- То, что вы собираетесь делать, насилие и оскорбление погон, которые я ношу, оскорбление русской армии! - тихо предупредил Чегодов.
Мальцев что-то шепнул начальнику полиции. Тот, видимо, поняв, что зашел слишком далеко, прошелся по комнате, потом остановился у полки, вытащил папку, извлек из нее какую-то бумагу и положил на стол. Вид у него был величественный, его огромная голова с львиной гривой покоилась на туловище Голиафа, рыжие усы топорщились, руки, покрытые веснушками, сжимались в кулаки.
"Пришибет, чего доброго, - думал, глядя на него, Чегодов, - придется что-то говорить. В корпусе небось меня хватились. Идет шум. Но я буду молчать!"
Вошел жандарм и стал у двери. Он знал своего начальника. Впрочем, стоило любому опытному человеку приглядеться к Славке, и он заметил бы, что этого великана гложет какой-то тайный недуг. Мешки под глазами, мутный взгляд, обвислые щеки, желтая дряблая кожа и только пурпурно-фиолетовый нос сбивал с толку и наводил на мысль, что перед ним пьяница.
Вуйкович уселся за стол, взял в руки перо и сказал:
- Итак, прошу вас, кадет Чегодов, перечислить зачинщиков бунта!
- Абрамов, Агеев, Андросов, Анисимов... - начал было шпарить Чегодов по алфавиту, как вахмистр на перекличке, и вдруг замолчал. Следующим шел Басов, безрукий инвалид Басов. "Нет, его нельзя, вот Женьку - можно!", и он продолжал:
- Богаевский...
Присутствующий при допросе Мальцев протестующе поднял руку и хотел что-то возразить, но Вуйкович остановил его и буркнул:
- Благодарю вас, полковник, и желаю всего доброго.
Мальцеву ничего не оставалось, как встать и уйти.
Чегодов, идя по алфавиту, назвал пятнадцать кадет. Последним в это число попал "атаман" Дубенцев. Семеро из пятнадцати были на другое же утро арестованы, вместе с ними и Дубенцев. И если до сих пор волновалась только первая сотня, то теперь беспорядки расширись на весь корпус. Возмущенные кадеты отказались идти на занятия.
В числе арестованных оказался кадет Гусельщиков, сын известного донского генерала, который со своими еще не расформированными до конца частями находился в Болгарии, был правой рукой начальника РОВСа и представителем донского атамана Богаевского.
Полетели телеграммы.
Разразился скандал. Корпусное начальство растерялось. Тут только Вуйкович понял, что сделал глупость, вмешавшись в эти проклятые русские дела. Окончательно его сбил с панталыку допрос Дубенцева, который, уловив тактику Чегодова, на вопрос, кто является зачинщиком бунта, продолжил по алфавиту:
- Дураков, Духонин, Дьяков...