Серый обшарпанный дом с высокими темными окнами; над старинным парадным крыльцом на флагштоке полощется трехцветный флаг русской империи, которой уже нет. За высокими решетчатыми воротами, среди мрачного сада, спускающегося вниз, виднеется небольшой флигелек.
- В этом флигеле резиденция четвертого отдела РОВСа, так называемого русского общевоинского союза. Его начальник - генерал Барбович, а секретарь ротмистр Комаровский. Запомнил? Придется все изучать!
- Запомнил! Память у меня неплохая.
- В Югославии зарегистрировано в полиции сто тридцать шесть белоэмигрантских организаций. Ясно? Сто тридцать шесть "вождей"! Сто тридцать шесть рецептов, гарантирующих свержение советского строя! Нас, большевиков! Так-то.
- И как только мы до сих пор уцелели? - расхохотался Алексей. - Сто тридцать шесть?!
- Не бойся, ты будешь иметь дело не со всеми. После дела Кучерова займешься молодежью. Мы поможем тебе найти друзей, но ты и сам отыщешь их среди здешних рабочих и крестьян! Запомни это крепко.
На другой день, закончив успешно все дела, Алексей Хованский с новеньким нансеновским паспортом и рекомендацией военного агента директору Донского кадетского корпуса отбыл вечерним поездом в Билечу.
Глава вторая
Донской императора Александра III кадетский корпус
1
Черный, закоптелый паровозик притащил по узкоколейке пять вагончиков до маленькой, освещенной фонарями станции, затормозил, выбросил из высокой трубы в темную ночь сноп кроваво-красных змеек, запыхтел, как страдающий одышкой старичок, и под звон и скрежет буферов остановился. Пассажиры поспешно высыпали на перрон и тут же растворились в темноте. Выйдя из вагона, Алексей двинулся к небольшому зданию вокзала, но, подумав, вернулся к вагону и спросил у кондуктора, как ему пройти в центр. Кондуктор что-то невнятно буркнул, махнул влево фонарем и отвернулся.
"Не очень-то здесь любят "братьев русов", - отметил Алексей, выходя на тускло освещенную привокзальную площадь и сворачивая на мощенную крупным булыжником безлюдную улицу.
После душного, прокуренного вагона свежий воздух южной ночи вливался в легкие, и Алексей вскоре почувствовал себя совсем бодро, хотя и был в пути трое суток, и слонялся на пересадках в ожидании поезда сначала по Сараеву, потом по Мостару, и, наконец, проторчал несколько часов в Хуме.
Он шел, с любопытством осматривая при слабом свете фонарей то крытый черепицей дом с высоко поднятыми над землей зарешеченными окнами, то стрельчатую каменную башенку, напоминающую минарет, то дворик, обнесенный невысокой стеной с чернеющей в ней узкой, кованной железом калиткой.
Темные узкие улочки одной стороны, где всходила луна, казалось, круто поднимаются к небу, а с другой стороны проваливаются в черную бездну. Шаги гулко отдавались в тишине. Городок словно вымер. Нигде ни души. Не слышно даже собачьего лая. Пройдя несколько кварталов и заметив полосу света в конце ступенчатого переулка, Алексей зашагал вверх по склону.
Из распахнутых дверей, откуда вырывался яркий сноп света, на крыльцо вышла веселая и шумная компания молодых людей, за ними солидный господин в феске и, наконец, огромного роста черногорец в национальном костюме и с большим револьвером за широким цветным поясом. Потом дверь захлопнулась, переулок погрузился в темноту, и только теперь Алексей увидел тусклый свет красного фонаря над дверью дома.
"Вот черт! - выругался он про себя. - Хороша гостиница. Эк куда меня занесло! Такие заведения бывают только на окраинах". - И подошел к черногорцу.
Черногорец на весьма сносном русском языке сказал, что брат рус забрел не туда, что ходить здесь по ночам одному небезопасно и, поскольку ему по пути, он проводит его до самого отеля.
- Не подумайте, что я тут развлекался, - продолжал черногорец уже на ходу. - Гостил неподалеку, в Ластве, потому и пришел в Требинье, думал, застану дома, а он как в воду канул. Такая нынче пошла молодежь! Все злачные места обошел, заглянул и сюда! Будь он неладен! Это я про племянника своего, приказчиком в магазине служит. Убей его бог и святой Василий! Шалопай! - И с силой ударил железным наконечником тяжелой трости по мостовой. - А вы в Билечу, наверно?
- В Билечу, - согласился Алексей.
- Так чего вам ждать? Караван пойдет завтра вечером. Вещей у вас немного. Вы, наверное, здесь впервые?
- Да. Какой караван? - заинтересовался Хованский.
- По воскресеньям и четвергам из Требинье в Билечу выходит караван, обоз, десять-двадцать турецких подвод. Тут комиты шалят. А три года тому назад, в двадцать третьем, что тут было! Вас-то не тронут: православная вера! И меня, конечно, - черногорец приосанился. - Мы из древнего рода Храничей. Вся округа знает. А кличут меня чика Васо.
"Вот так-так, - подумал Алексей, - Сразу я попал на вожака партийной организации".
- Меня Алексеем Алексеевичем Хованским! - представился Алексей, но про себя решил: "Хоть он и внушает доверие, но открываться нельзя". - До Билечи далеко?
- Часа три, - черногорец оценивающе взглянул на Алексея, - а то и четыре ходу. А до крепости на полчаса меньше.
Тем временем они вышли на широкую улицу, судя по названию - Краля Петра - главную. "Раньше она, вероятно, называлась улицей Франца-Иосифа, еще раньше Абдул-Гамида, и никто не знает, как она будет называться через двадцать или пятьдесят лет", - думал Алексей.
- Ну вот и отель, - Хранич остановился, кивнул Алексею. - Зайдем выпьем по чашечке кофе? Просил меня кум встретить приезжего инженера, электростанцию будет налаживать. Поджидаю его.
- По чашечке кофе выпьем, а приезжего инженера вы уже встретили! - смеясь, сказал Алексей.
- Очень рад! - весело отозвался Хранич.
Не прошло и получаса, как они очутились за городом и зашагали по шоссе. Яркая луна своим бледным сиянием заливала долину и склоны гор. Вскоре серебром засверкала река и зачернели арки моста.
- Мост Арсланагича, гордость Требинье, - сказал чика Васо. - Построен при Мехмед-паше Соколовиче, в шестнадцатом веке. Три моста в ту пору было создано, три красавца - в Вишеграде на Дрине, в Мостаре на Неретве и этот на Требишнице, и в каждом, как говорит предание, замурован человек.
Мост в призрачном лунном свете казался суровым, величественным и, подобно многим монументам, вписывался единым целым в общий ландшафт. А высокий седовласый черногорец, который, остановившись, смотрел на него, откинув чуть назад голову, как бы с орлиной высоты, напоминал атамана разбойников из XVI века.
За мостом белело шоссе, лента его, поднимаясь и опускаясь, подбегала к реке и удалялась от нее, вилась и петляла по пустынной, поросшей чахлым кустарником гористой местности до самого Гацко.
Чика Васо шагал легко и быстро и, видимо, мог бы идти еще быстрее. С гор, особенно на перевалах, прямо в лицо дул свирепый весенний "северац". Шли молча. Каждый погрузился в свои мысли.
- Скажите, - стараясь перекричать завывание ветра, спросил Алексей, - приехал ли полковник Павский? Высокий такой...
- С рыбьими глазами? - Хранич остановился и повернулся спиной к ветру. - Извините, если это ваш друг!
- Нет, я познакомился с ним в Белой Церкви. А глаза, точно, рыбьи!
- Приехал! Говорят, он был адъютантом у Корнилова. Я познакомился с ним у генерала Гатуа. Не понравился мне этот Павский. Странный он какой-то. Кадеты его Семимесячным прозвали. - И, пытливо поглядев на Алексея, снова зашагал по шоссе, которое спускалось почти к самой реке.
За поворотом стояли ряды тополей, метавшие под ветром высокие кроны; потом показался черный сад и на его фоне белый дом под черепицей. И Алексею показалось, что он спешит на пасхальные каникулы к матери, шагая по пыльному тракту в Симферополь.
Часа через два они вышли на плоскогорье. Луна ярко освещала белые стены большого караван-сарая, закрытые ставни окон, массивную, окованную железом дверь, глухие высокие ворота и обнесенные каменной оградой приземистые пристройки.
Кругом, казалось, все вымерло, только пучок сена, привязанный к шесту у ворот, шевелился на ветру как живой.
Поднявшись на крыльцо, чика Васо забарабанил в дверь. Первыми отозвались во дворе собаки, с бешеным лаем подбежавшие к воротам, потом начались переговоры через дверь со слугой, и наконец разбуженный хозяин, узнав, что пришел свояк, выругав слугу, впустил озябших путников в дом.
Зевая, и почесываясь, и перебрасываясь короткими фразами со свояком, хозяин, прихрамывая, зашел за стойку, налил из бутылки три шкалика, проворчав "живели!", первый опрокинул можжевеловую водку себе в рот и жестом пригласил гостей последовать его примеру. Потом он налил в большой графин густого красного вина и выставил на стол, принес на тарелке кусок домашнего сыра и пучок зеленого лука, на другой посудине - круглую лепешку и ломоть кукурузного хлеба; поставив все это перед гостями, направился к очагу. Он достал длинной кочергой из дымохода копченую баранью ногу, настрогал целую миску пахнущих дымком, тонких красноватых полосок мяса и хриплым голосом сказал:
- Ешьте. Что понадобится, кликните. Прости, чика Васо, устал я нынче, поздно лег! - Он ушел за дверь, закрыл ее за собою.
- Вы на Драгутина не обижайтесь, - отпив глоток вина и причмокнув от удовольствия, проговорил Хранич. - Не любит он русских белоэмигрантов. Мы с ним в коммунистической партии состояли, пока власти ее не разогнали. А Драгутин еще в России воевал на стороне красных. Далматинец он. - Хранич опять долил в стаканы вина и продолжал:
- А я тут с вашими генералами воюю!
- Что у вас с ними за сражения? - не понял Хованский, про себя думая, как бы ему хоть что-то узнать о Кучерове.
- Ох, воюю! - продолжал Хранич. - Но есть у меня среди них и союзники.
- Белые генералы, что ли? - рассмеялся Алексей. - Такого, чика Васо, я еще не слышал. Да чего на свете не бывает...
- Тут есть один грузин, генерал-лейтенант Гатуа, умный человек, философ в своем роде, здраво смотрит на вещи и во многом со мной согласен. Вы, белоэмигранты, слепые, ненависть ваша слепа...
- У меня, чика Васо, ни к нашему народу, ни к большевикам ненависти нет, - сказал Алексей, - потому, хоть я и не генерал, но, наверно, буду вашим союзником. Белые сами во всем виноваты!
- Вот и генерал Кучеров называет белое движение роковой ошибкой. Пошли, дескать, против народа, разорили страну, довели до разрухи, до голода, а теперь на судьбу сетуем! А кто тут виноват? Одним судьба досталась черная - каракисмет ее у нас называют, другим - белая, бияз-кисмет... Вот так!
- У коммунистов, насколько я знаю, иной взгляд, - заметил Алексей, - это Ганди и Толстой учили, что в мире нет виноватых. А о судьбе есть и другая пословица: "Человек - кузнец своего счастья". Но дело не только в личном счастье.
Хранич встал, подошел к очагу, раздул пепел, взял пальцами тлеющий уголек, раскурил трубку на длинном чубуке и, усевшись, заговорил:
- Отец мой участвовал в Герцеговинском восстании против турок в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Тогда и женился на русской, потому я наполовину русский. Он научил меня песне декабристов: "По чувствам - братья мы с тобою..." Он вместе с гарибальдийцами кричал когда-то: "Вива ла коммуна!"
Хранич посмотрел на погасшую трубку и задумался. Наступила пауза. Слышно было, как за перегородкой похрапывает трактирщик да ветер завывает в трубе.
Взяв в руки стакан, он утер платком пышные усы и причмокнул:
- Славное вино, наше далматинское, пятилетнее! - и поднял палец. - Нашел и я свое место среди коммунистов... - Он вскинул гордо голову и потеребил ус. - Вызвал меня как-то наш новый начальник полиции и говорит: "Как же так, чика Васо, вы - потомок такой благородной семьи, племич - и вдруг красным заделались! Да ведь если они придут к власти, то вам первому голову снимут! И добро отберут". А я ему отвечаю: "Мне не снимут, а у тебя, хоть ты и крестьянского рода, могут снять. Без нас, дворян, и в России ни одного дела не затевалось. Были и декабристы, были и Герцен, Плеханов, Бакунин. А сколько дворян билось на стороне Красной Армии, сколько их среди советских дипломатов!
Хранич по-молодому, с хитринкой улыбнулся.
- Тут в кадетском корпусе есть у меня знакомый преподаватель, моряк, капитан первого ранга, из немцев, должно быть, фон Берендс. Рассказывал он, как на Балтике и Черноморье матросы своих офицеров топили. Привяжут к ногам камень или железину - и бац в воду. Спускали как-то в Севастопольской бухте водолаза, не успел он в воду уйти, как уже сигналит: "Наверх скорей!" Подняли, видят - человек не в себе, слова сказать не может. Оказалось, под водой попал он в компанию офицеров, которые, стоя на "мертвом якоре", покачивались, размахивали руками и кивали головами, словно о чем-то спорили. А генерал Кучеров на это сказал: "И здесь все мы стоим на мертвом якоре и только руками размахиваем да из стороны в сторону покачиваемся".
- А кто такой генерал Кучеров? - как бы невзначай полюбопытствовал Алексей.
Хранич опять раскурил свою трубку, не торопясь с ответом.
- Мудрый человек, - раздумчиво заметил Хранич, - но большой скептик. Он тут к Требишнице каждое утро ходит.
- До утра немного осталось, - засмеялся Хованский. - Кстати, у нас вино не допито.
- Вы же к нему приехали? - в свою очередь, тоже засмеялся чика Васо. - Вот я вам протекцию и составлю.
2
Генерал Кучеров вставал рано и в любую погоду отправлялся на прогулку по шоссе в сторону Требинье. Пройдя быстрым шагом километра три, он спускался к реке и уже неторопливо возвращался по берегу обратно.
Утро выдалось на редкость погожее. На северо-востоке поблескивала покрытая снегом скалистая вершина Троглава. Купался в солнечных лучах и могучий ее сосед Братогош. Весенний воздух был чист и прозрачен. Высоко в голубом небе парили орлы, а внизу, низвергаясь с десятиметровой высоты, ревела чудо-река Требишница.
И вдруг неподалеку от обочины шоссе заворковал, забил перепел. Генерал остановился, долго стоял насторожившись, как охотник, слушал, улыбаясь, и, казалось, впитывал всем существом красоту мира. Высокий, подтянутый кареглазый брюнет, с небольшой бородкой, прикрывающей шрам на шее, одетый с той особой щеголеватостью, что отличает всегда казаков среднего Дона, он и в самом деле походил на серба из Кучева, как утверждал чика Васо. Впрочем, сам Кучеров был иного мнения. Мать его была из Зимовеской станицы, из семейства Дураковых - так по указу императрицы Екатерины II велено было назвать Пугачевых, а отец - простой казак Потемкинской станицы, "павший за веру, царя и отечество" под Лаояном, кавалер четырех Георгиевских крестов и четырех медалей, посмертно произведенный в подхорунжии.
Увидав у плотины знакомую фигуру рыбака в брезентовом плаще, Кучеров помахал рукой и быстро зашагал по шоссе.
С германской войны он вернулся есаулом, командиром разведки полка и как всякий разведчик был суеверен. Его смущали приметы, он твердо верил в вещие сны. Старая народная примета говорила, что его ждет нечаянность. И этой ночью ему опять приснилось, будто его хочет ужалить змея, ужалить в шею. Этот сон снился ему часто. Он объяснял это тем, что болит старая рана. Как он ее получил, генерал не любил вспоминать, а когда его спрашивали, только сердито отмахивался. На этот раз во сне от змеи его защищала собака. "Змея - враг, собака - друг, - усмехнулся про себя Кучеров. - Но кто же они - друг и враг?"
Прошел добрый час, пока из-за поворота снова не показалась плотина.
У воды с удочкой в руке стоял генерал-лейтенант Гатуа, бывший командир экспедиционного кавалерийского корпуса во Франции, кавалер многих орденов, в том числе и рыцарского ордена Почетного Легиона. Получая от французского правительства приличную пенсию, он жил в Билече ради учившегося в кадетском корпусе сына, единственного и любимого. Худой и прямой как жердь, почти саженного роста, этот необычайно вспыльчивый, на вид суровый человек на самом деле был добрейшим. При знакомстве всех более всего поражали темно-оливковый огромный нос и большие, почти черные от загара заскорузлые руки генерал-лейтенанта. Переняв у французов терпимость к чужому мнению, этот веселый и умный кутаисский грузин был интересным собеседником, внимательным слушателем и гостеприимным хозяином. Он объехал весь мир, встречался с разными людьми и за свою долгую жизнь научился не задавать лишних вопросов, да и себя не ставить в такое положение, чтобы кто-нибудь мог задать их ему. К скороспелым врангелевским генералам он относился весьма скептически, но Кучеров ему нравился, а его резкие, оснащенные железной логикой, порой даже "красные" взгляды приводили Гатуа в восторг.
Кучеров хотел было незаметно подойти из-за кустов жимолости к всецело поглощенному рыбной ловлей старому генералу Гатуа, как вдруг увидел, что по крутой тропинке к электростанции идут чика Васо Хранич и еще какой-то человек в дорожном плаще.
Было около семи утра. Солнце уже оторвалось от снежных скал и щедро осыпало лучами живописные извилистые берега Требишницы.
Кучерову не хотелось встречаться ни с кем - он любил уединенные прогулки, но Васо Хранич уже здоровался с Гатуа, знакомил его со своим ладно скроенным спутником, который хотя и был в штатском, но имел военную выправку.
- Вот гость приехал к нам налаживать электростанцию! - громко говорил Васо Хранич, обращаясь к Александру Георгиевичу Гатуа.
Это не могло не заинтересовать Кучерова, и он тоже подошел к собеседникам.
- Здравствуйте! - поздоровался, протягивая руку Гатуа, затем Храничу.
- Привел к вам, Петр Михайлович, из Требинье инженера, - весело заговорил Васо, показывая рукой на Хованского. - Говорит, сумеет наладить станцию и дать электричество...
- Честь имею, - по-военному представился Алексей. - Приехал по рекомендации полковника Базаревича. В Белой Церкви Иван Иванович Павский рассказал о вашей электростанции.
- Не из князей ли Хованских? - громко вмешался в разговор Гатуа. - Не ваш ли батюшка Алексей Георгиевич - синий кирасир?
- Нет, мы воронежские. Отец у меня педагог.
- А откуда вы с инженерным делом знакомы? - испытующе глядел Кучеров. - У нас на Руси-матушке одна-единственная гидростанция в Новом Афоне. Монахи построили.
- Ходил на подводной лодке, а ведь там все на электричестве! - сказал сдержанно Алексей, преданно глядя на Кучерова.
- Документы у вас в порядке? - Кучеров как-то подозрительно рассматривал Алексея, и, когда Хованский сунул было руку в запольный карман пиджака, чтобы показать полученные в Белграде удостоверение и рекомендацию в Донской кадетский корпус, генерал поморщился, махнул рукой: - Пойдемте, если не очень устали в дороге, посмотрим электростанцию.
Петр Михайлович резко повернулся в сторону реки.
- Александр Георгиевич, извините, - бросил он Гатуа и пошел по тропинке.
Старый грузин молча кивнул Кучерову, похлопал по плечу чика Васо, и, увидев, что поплавок под берегом утонул, торопливо дернул удилище. На крючке трепыхалась рыбина.
Тем временем Кучеров показывал Хованскому каменную постройку электростанции, вполне годную еще турбину; зашли в комнату, где был пульт управления, потом в кабинет и в спальню.