- А, ну да: у тебя есть любовник.
- Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
- Ничего, что любовник староват…
- Разумеется, ничего.
- И довольно дурен собой…
- Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
- Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой…
Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
- Слушай - может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. - Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. - Так что до свиданья.
Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал её за руку.
- Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
- Мне некогда. Я пошла.
- Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
- Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, - поддела она его, однако присела на краешек стула.
- Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.
- Сорвалось с языка то, что думал.
- Ну да, да - я так думал. А если что-то думаешь - что проку это скрывать.
- Ну вот, я и пошла…
Робер посмотрел на неё. Потом пожал плечами.
- Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается…
Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
- Ты хотел сказать мне пару слов…
- Забыл уже, - пробормотал Робер и потер рукой лоб. - Не подумай, что притворяюсь - правда забыл.
- Ну, нет - это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
- Забыл, уверяю тебя, - повторил тихо Робер. - То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
- Потому что не взыскателен, да?
- Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
- Сердце разрывается.
- Нет - не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть ещё на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
- Это надо отметить. Платоническая любовь… Неужели до этого докатился?
- Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
- Слушай…
- …и это бестыдство - и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра…
- Мы что, женаты с тобой, или что?
- …и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что ещё.
- Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии - и вся жизнь насмарку.
- И все же, - продолжал Робер, не слушая её, - и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны…
- Ну наконец-то…
- Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то ещё не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину - женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.
- И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у неё есть, - сказала она назидательно.
Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
- В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.
Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.
- Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это - единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык. Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя - посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.
- Какой я, меня не интересует. В себя я влюблен никогда не был. Я любил Марианну.
- Врешь. И причем именно с вульгарностью, которую приписываешь мне. Человек всегда в первую очередь любит самого себя, а уж потом растрачивает чувства на любовные истории.
- Да, может быть. В таком случае, значит, я уже давно отжалел самого себя, но все ещё не могу примириться с тем, что потерял и Марианну.
- Продолжаешь лгать, потому что человек не может потерять того, чего никогда не имел.
- Ничего ты не понимаешь, - сказал Робер. - Под "иметь" ты понимаешь - спать в одной постели.
И потом примирительно добавил:
- Еще по одной?
- Если хочешь.
Она уже забыла, что хотела уйти, и Робер не считал нужным ей об этом напомнить, и они все говорили о тех же вещах и выпивали по рюмке, а потом опять говорили, и молчали, и официант три раза объявлял, что уже закрывается, прежде чем ему удалось прогнать их с террасы.
Улицы были пусты, и плевки обоих прозвучали медленно, почти торжественно, в мраке и пустоте. Марианна на своих высоких каблуках быстро идти не могла, а Робер лишь сейчас ощутил всю тяжесть своей усталости, да и что было пользы спешить, если некуда идти.
- Не понимаю, почему ты упорствуешь, - заговорил он, когда они вышли на авеню. - Если хочешь, я могу поспать и в прихожей. Не поверю, если скажешь, что у тебя нет прихожей.
- Прихожая у меня есть, но я не могу предложить тебе даже её.
- А-а, понял. Квартиру занял любовник. Тот - состоятельный и верный.
- Нет у меня любовника.
- Как нет?
- Так - нет. Это ты ведь придумал, а я приняла, потому что противоречить тебе человек не в состоянии.
- А тот, толстый?
- Знакомый без значения.
- И ты назначала встречи, чтобы поговорить о бессмертии души?
- Принимай, как хочешь.
- Принимаю, как ты хочешь. Но не понимаю, почему ты отказываешь мне в квартире?
- Нет, ну ты действительно зануда. И тупой ко всему прочему. Ты что, думаешь: стала бы я мотаться по улице, да ещё с тобой - не с другим кем, а с таким, как ты, - если бы у меня действительно было куда идти? Но послушай, дуралей: хоть я и не хнычу и не говорю о крахе, положение у меня - точь-в-точь, как у тебя. У меня нет денег, нет и квартиры, или, вернее, квартира есть, но я не могу туда войти, не уладив один маленький счет…
- Могла бы и раньше об этом сказать.
- Раньше или позже - какая разница?
- Ты стыдишься своей бедности. Бедная, но гордая девушка.
- Ничего я не стыжусь. Просто не люблю нюни распускать, как ты. Только устаешь без толку.
- Не говори мне про усталость, а то ноги у меня начинают болеть вдвое сильнее. Знаешь, если б мне предложили выбрать одно-единственное из всех благ, я бы выбрал светлую комнату с мягкой постелью и бутылкой "кальвадоса".
- Это уже три блага. Ты просто ненасытен, Робер.
Они оказались перед Оперой. Кафе при "Гранд-Отеле" было ещё открыто. В свете, падавшем из широких витрин, официанты в белых смокингах разносили закрытые крышками серебряные блюда.
- Могли бы перекусить, - предложила Mарианна, когда они проходили мимо.
- Ты с ума сошла. Один ужин при самом скромном аппетите стоит здесь шестьдесят франков.
- Я не говорю: здесь.
- Да хоть где.
- Хоть где мы можем взять по бутерброду с пивом, если твои пять франков - действительно реальность, а не наглая ложь.
Робер сунул руку в карман - словно желая убедиться, что монеты действительно там, - но не ответил.
Они свернули на Рю-Комартен и зашли в какое-то маленькое кафе, где истратили деньги по плану Mарианны.
- Да, вот если бы нам сейчас и пятнадцать франков за гостиницу найти, то все проблемы на этот день были бы решены, - заметил Робер, допив свое пиво.
Он достал пачку "Голуаз", чтоб закурить, и выругался:
- Пусто!
Марианна досадливо вздохнула.
- А я-то на твои сигареты расчитывала. Ты только в галлюцинациях и силен: "Вот если бы это…", "Да кабы мне предложили то"… Если б вовремя проверил, обошлись бы и без пива.
- Не говори мне, а то я взбешусь. Мог бы поспать и в лесу. Мог бы и не спать. Мог бы даже идти дальше, если бы только были сигареты…
- Встаем! - прервала его она. - Ты и правда одни глупости творишь.
Они вышли и вновь зашагали по бульвару, а потом свернули на Рю-дё-Сез.
- Куда ты меня ведешь? - спросил Робер.
- Обожди здесь.
Она направилась к углу, где стояли две женщины, приостановилась, обменялась с ними несколькими словами, потом исчезла в другой улочке.
Робер прислонился к стене, но легче ему от этого не стало. Он достал носовой платок, постелил на бордюр и сел.
"Если бы мне предложили выбрать одно… Mарианна опять бы сказала, что у меня галлюцинации. Она не знает, она не понимает, что так легче проходит время…. Что после того, как проскитался годы и тысячи километров по этому городу, а не смог добиться ничего, ничего реального, то незаметно привыкаешь к галлюцинациям!"
Робер оперся руками о колени и подпер голову.
"Итак, на чем мы остановились?… Если бы я мог выбрать одно… Что бы я выбрал, в самом деле, если бы мог выбрать одно… Mарианну без сигарет… Или сигареты без Марианны… Трудный вопрос…"
- …да ты спишь! Спит, кавалер, пока я тут с ног сбилась, запасы ему разыскивая.
Робер действительно задремал.
- На, держи!
Марианна подала ему сигарету - немного помятую, но целую. Он зажег её, жадно вдохнул дым, потом опомнился:
- Это что - всё?
- И деньги на одну пачку. Тебе что, мало?
- Да я ничего не говорю. У проституток взаймы взяла?
- Да. И сигарету, которую ты куришь, тоже. Можешь выбросить.
Робер не ответил. Они снова вышли на бульвар и отправились к "Mагдалине". Церковь темнела в глубине - огромная и мрачная, напоминающая своими тяжелыми колоннами не церковь, а языческий храм.
- Вот, значит, в чем дело, - словно про себя сказал Робер. - Это - твое ремесло. Как я раньше не догадался.
- Не угадал.
- Да, да, это - твое ремесло. Поэтому, значит, ты и вертишься тут, в этом квартале. "Святая Mагдалина". Библейская блудница. Покровительница.
- Не угадал, говорю тебе.
- Да ты что, за идиота меня принимаешь? С чего это какая-нибудь проститутка в сумку к себе полезть соизволит, если ты ей не коллега?
- По твоей логике нельзя знать ни одной уличной женщины, если ты сама не уличная женщина…
- Именно так.
- Послушай, дурень, а ты разве не знаком с массой людей в этом городе, не входя непременно в гильдию каждого из них?
- Это - другое дело. Не увертывайся, Марианна.
- Впрочем, у меня нет ни малейшего намерения тебя разубеждать. Продолжай себе думать, что я уличная, и отшатнись от меня.
- Не вижу связи. Я не говорил, что если это - твое ремесло, то я отшатнусь. Просто хотелось выяснить подробность.
- Для тебя это - подробность?
- Да, более или менее. Допустим, что нет. Но ведь не станешь же ты утверждать, что все эти годы оставалась при одном-единственном мужчине, а не сменила их хотя бы несколько. Значит, вопрос лишь в количестве.
- Ты циник, Робер. Вот ты кто.
- Нет, я просто человек без иллюзий.
Кафе на углу Рю-Руаяль было ещё открыто.
- Возьмем сигарет, - предложил он.
- Даже на шлюхские деньги?
- Почему нет. Деньги, говорят, не пахнут.
Марианна сделала гримасу в смысле "ты мне противен" и вошла в заведение.
"В сущности, деньги проституток пахнут. Но это - запах любых женских денег, которые лежат в надушенных сумках. Смешанный запах нечистоты и духов. Значит, разница лишь в качестве духов."
Марианна зажгла сигарету и подала ему пачку. Робер тоже закурил и вернул пачку ей.
- Оставь у себя. А то будешь просить постоянно…
- Нет, пусть у тебя будут. Так на дольше хватит. Двадцать сигарет - не так уж много, когда они есть. У нас ещё вся ночь впереди.
Они пошли вдоль Рю-Руаяль, затем наобум свернули на Фобур-Сент-Оноре.
- Не понимаю, почему ты берешь в расчет только ночь, - сказала Марианна после краткого молчания. - Можно подумать, день после неё у тебя полностью застрахован.
- Днем легче. Можно попросить у приятелей.
- Знаешь что, - осенило Марианну, - у меня идея. Если найду одну личность, то вопрос с гостиницей будет решен. Надо только пройтись до Елисейских Полей.
- Еще одна "панель"…
- Так точно. А тебя это, что, раздражает?
- Ни в малейшей степени, я тебе уже сказал. Я не в том положении, чтобы угождать предрассудкам.
- Человек с твоей широтой был бы чудесным "макро".
- Почему бы и нет. Это - следующий шаг. После того, как был "жиголо".
- Вот, значит, почему тебе так уличной женщиной меня выставить не терпелось. На одну доску с самим собой хотел поставить.
- Никем я тебя не хотел выставить. Просто подумал, что когда человек - в таком положении, как мы сейчас с тобой, то он ничего не рискует потерять, если будет искренен.
- Может быть. Но что он приобретет?
- Откуда я знаю… Просто выговорится, ему станет легче.
- Смотри-ка! Вот лекарство, какого ещё ни разу не пробовала.
- Это видно и без твоих слов. Видно, что ты закрыта и тверда, как кокосовый орех.
- Верно, я такая. И не собираюсь себя менять. Но один-единственный разок… Да перед другом детства… Могла бы и исключение сделать, а?
- Твое дело.
- Хорошо играешь бесстрастность. Все голову ломал, как биографию из меня вытянуть, а теперь безучастного изображаешь.
- Потому что не верю тебе. Одной ложью больше, что толку?
- А чего ты так печешься о правде?
- Потому что она касается тебя. Потому что была бы правдой о Марианне. Потому что готов принять тебя любой, но именно такой, какая ты есть, а не такой, какой тебе взбредет в голову представить себя сейчас, чтобы преподнести мне другую роль назавтра и кто знает какую третью послезавтра…
- Завтра… послезавтра… Ты что, правда думаешь, что мы сможем пробыть вместе так долго?
- Я вообще об этом не думал.
- Страшно болят ноги, - простонала Марианна. - А то чуть было не поддалась на искушение рассказать тебе одну историю…
- Расскажи и забудешь, что болят ноги.
- Какая отеческая забота. Ты вообще-то о ногах моих печешься или о собственном любопытстве?
- Хорошо, молчи, если хочешь. Только перестань заедаться.
- Молчать… или заедаться. Ставишь меня перед очень трудным выбором. Молчать - разумнее. Но заедаться - забавнее. К тому же улица эта так и кишит воспоминаниями. Ты её знаешь?
- Знаю её название. Во всяком случае, одеждой я снабжаюсь не отсюда.
- А я снабжалась отсюда. И с "Елисейских Полей". И с "Матиньон". Уличная женщина вряд ли позволила бы себе такую роскошь. И уже одно это должно заставить тебя задуматься о своей логике.
- Принимаю к сведению.
- В первый раз это произошло совершенно случайно, - сказала Марианна, тронувшись дальше. - Я тогда ещё работала статисткой. Просто в тот день работы не было и я слонялась по улицам - глазела на витрины. А когда остановилась перед "Дюрером", услышала за спиной голос:
- Вам это нравится, эти вещи?
Это был один "папаша", как тот, с кем ты меня видел в тот раз, только чуть постарше.
- За кого вы меня принимаете? - отпарировала я. - Просто смотрю, что нынче носят простолюдины.
Он взглянул мне на туалет, а туалет у меня был совсем не от Кристиана Диора, слегка усмехнулся и спросил:
- А вы… Что бы вы хотели носить?
- О, - сказала я, - такой вопрос требует обсуждения.
Через два часа мы вышли с "Ревийон" и поехали на папашином "бьюике". Перед этим ходили ещё в два места, и я была ещё очень глупа и слишком явно выказывала свою жадность, и если не испугала "папашу", то лишь потому, что бумажник у него был такого калибра, что трудно было нагнать на него страху. Не знаю, нужно ли добавлять, что я стала его содержанкой. Ты доволен?
- Дай мне сигарету, - только сказал Робер.
Марианна подала пачку.
- Так ты доволен или нет?
- Начало многообещающее…
Он зажег сигарету, глубоко вдохнул, после чего прилепил сигарету в уголок рта и вернул пачку.
- А потом?
- А потом то же самое. Быть статисткой - не бескрайнее наслаждение, можешь мне поверить. С самого утра идешь занимать очередь и ждешь, а когда начинают выбирать, то нет никакой гарантии, что выберут непременно тебя, потому что и другие на морду не хуже, да даже если и выберут, то только на два-три дня, а какая усталость, боже мой, и какое занудство, а в конце заплатят тебе по тарифу - как раз за съеденные бутерброды да изорванные чулки. Могла бы проституткой стать, верно, но это вызывало у меня отвращение - менять мужчин по пять раз в день без права выбора, - и я знала, что меня непременно заарканят: и придется тогда относить деньги грубияну какому-нибудь или банде, а самой на крохах пировать, так ведь?
- Сейчас ты говоришь.