- Покрышки "Москвича" не имеют следов износа, значит, машина очень мало находилась в эксплуатации. Машина не оставила также никаких следов масла и горючего, значит, заводская подгонка еще не разболталась. Машина до дома шла сравнительно уверенно, но тормознули ее резко. Так делают молодые водители. Возвращаясь, машина немного восьмерила, значит, водителъ или был нетрезв или нервничал.
- Так. Все? - спросил Любавин.
- Нет, если разрешите.
- Продолжайте.
- Машина принадлежит индивидуальному владельцу.
- Доказывайте! - снова повторил Любавин.
- Машина новая, - продолжал Рустамов. - Для предприятий "Москвичи" в Советабад поступили только в начале первого квартала. Они эксплуатируются на полную мощность, и автообувь у них за это время изрядно поизносилась. А новые покрышки поступят к нам только осенью. В конце второго квартала через магазин Горпромторга было продано восемнадцать "Москвичей".
- Значит, если согласиться с вами, - заметил Любавин, - а я не вижу оснований не соглашаться, нам нужно установить владельцев восемнадцати "Москвичей" и определить, кто же из них приезжал вчера вечером в Гюмюштепе.
- Владельцы восемнадцати "Москвичей" установлены. - Рустамов расстегнул планшет и вытащил оттуда листки бумаги. - Вот их список. Я успел захватить его в магазине по пути к вам.
- Так, - заметил Любавин, просматривая списки, и начал читать вслух: - Мамедов - токарь завода им. Ленина, Сигалов - мастер механического завода, Гасанов - врач карадаглинской районной больницы, Джеванширов - профессор медицинского института, Хуршудов - мастер спорта, Кокорев - профессор, Хайранов - шофер, Теймурян - электросварщик, Алиев - народный артист республики и так далее. Восемнадцать человек, восемнадцать адресов, восемнадцать профессий. И никого из них не спросишь: ты приезжал в Гюмюштепе убивать Худаяра Балакиши оглы? Мы не можем оскорбить подозрением ни одного советского человека, не имеем права. И мы обязаны установить убийцу и тоге, кто его привез и, вольно или невольно, стал соучастником преступления. Значит, проверка. Негласность, быстрота, тщательность и секретность, подчеркиваю, абсолютная секретность, - таковы условия этой проверки. Не оскорбить подозрением человека, не спугнуть розыском преступника и обнаружить его возможно в кратчайший срок, а обнаружив, уже не выпускать ни на секунду из своего поля зрения. Так, товарищ капитан?
- Так точно! - ответил Рустамов.
- Давайте решать, как мы практически проведем эту операцию.
- Нужно будет расширить нашу группу, - сказал майор Чингизов.
- Вы намерены взять розыск в свои руки? - спросил. Любавин.
- Да, - ответил Чингизов.
- А что предложит товарищ капитан?
- Если сочтете возможным и нужным, поручите это дело нам, - ответил Рустамов.
- Но насколько я знаю, - заметил Чингизов, - в отделе, кроме вас, всего два оперативника. И если даже вы оставите все ваши дела, то и тогда эта работа может у вас затянуться на весьма длительный срок. Так?
- Если разрешите, товарищ майор, не совсем так, - возразил Рустамов. - У нас в отделе, действительно, три оперативника. Один сейчас в командировке, значит, остаются два. Но у меня есть возможность двинуть, на это дело не двух, а если понадобится - и тридцать, и пятьдесят человек, умеющих успешно решать боевое задание в пределах поставленных им границ.
Любавин, не вмешиваясь, внимательно вслушивался в этот диалог.
- Откуда они у вас? - удивился. Чингизов. - Или вы намерены снять с постов всех милиционеров в вашем отделении?
- Ни одного, - ответил Рустамов. - Это было бы как раз полным отсутствием секретности. Наших милиционеров все знают в лицо и все знают предел их служебных обязанностей.
- Вы говорите загадками!
- Никак нет, товарищ майор, никаких загадок. С нами сотрудничает штаб бригадмильцев, и я являюсь членом этого штаба. Ребята как на подбор. Рабочие, студенты, отличные спортсмены, многие из них велосипедисты. Мы с ними давно дружим, и они привыкли выполнять наши задания скромно, тихо, тактично, без излишнего любопытства, как и полагается настоящим общественникам, друзьям советской милиции. Вот их я и пущу по следам всех восемнадцати "Москвичей", и думаю, что уже завтра к вечеру мы будем иметь исчерпывающие сведения об их владельцах. А когда круг сузится, тогда, конечно, слово за майором Чингизовым.
Любавин, иронически улыбаясь, взглянул на Чингизова и неожиданно спросил:
- Товарищ майор, вы, кажется, большой любитель футбола?
- Да, а что? - недоумевая, ответил вопросом на вопрос Чингизов.
- Да так, ничего. Я хотел просто футбольной терминологией определить итог нашей беседы. А итог таков: 1:0 в пользу капитана Рустамова. На том и порешим. Действуйте. У вас все?
- Нет, товарищ полковник, еще одно обстоятельство, которое, я считаю, нужно доложить.
- Докладывайте.
Капитан Рустамов повторил Любавину то, что рассказала ему женщина с ребенком. Чингизов даже приподнялся с места. В одной машине с Худаяром была высокая женщина, и они приезжали в Гюмюштепе за час или два до того, как была совершена кража в квартире Азимова.
- Не будем терять и этой ниточки, - заметил Любавин, - и не будем торопиться с выводами. Спасибо, товарищ капитан. Вы хорошо выполнили задание. А сейчас попробуйте решить еще одну небольшую задачу. Когда вернетесь в свое отделение, позвоните в институт и пригласите к себе инженера Азимова. Верните ему пальто, пусть распишется в получении, и можете рассказать ему нашу с вами гласную версию о воре и его судьбе. Объявите ему о закрытии следственного дела о квартирной краже. А потом уже свяжетесь со мной.
Любавин встал, пожал Рустамову руку и, подождав, пока тот выйдет за дверь, довольно улыбаясь, сказал. Чингизову:
- Каков парень, а? Я не удивлюсь, если через два-три года встречу его в числе руководителей Советабадского уголовного розыска. Еще десяток таких рустамовых - и преступникам придется менять адреса. А теперь вот что. Вы, кажется, хорошо знакомы с директором института, где работает Азимов.
- Да, он был директором того завода, где мне пришлось работать инспектором по технике безопасности.
- Так вот, позвоните ему сейчас, объясните, что инцидент с кражей Азимова исчерпан. Неплохо будет, если он сам вызовет Азимова на откровенный разговор и сделает ему соответствующее внушение по поводу его работы, которую тот брал домой. И, кстати, вы докладывали, что там был еще какой-то справочник с грифом "Для служебного пользования".
- Да, справочник Скворцова, - сказал Чингизов.
- Так вот пусть заодно сделает внушение и библиотекарше института. Причем объясните ему, что все эти замечания исходят из просьбы капитана Рустамова. Вашего имени пусть он не называет, чтобы не ссорить вас с приятелем. Вы меня поняли?
- Ясно, - ответил Чингизов.
- Идите звоните, а через час возвращайтесь ко мне.
"Случайное" знакомство
В те часы, когда оперативники мчались к дому убитого Худаяра, а Вася в своей комнате терзался бессоницей и кошмарами, Татьяна неторопливо поднималась по лестнице на второй этаж Дома офицеров, приветливо раскланиваясь со знакомыми и своими партнерами по самодеятельному эстрадному ансамблю.
Полковника Семиреченко она застала у стенда, на котором красовались портреты участников ансамбли. Татьяне нетрудно было догадаться, что смотрит он главным образом на ее портрет. Ей очень удавалось одухотворенное выражение лица с мягкой грустью. Именно так и сумел запечатлеть ее фотограф. Скольких ввела в заблуждение эта маска, под которой таилась опаснейшая хищница, в сколькие доверчивые сердца проникла она, действуя этим печальным взглядом своих голубых глаз.
С инженер-полковником Николаем Александровичем Семиреченко, крупным специалистом в области вооружения, прибывшим из Киева в Советабад в служебную командировку, Татьяна познакомилась "случайно" по настойчивой рекомендации Владимира Соловьева. Она сидела в вестибюле гостиницы "Приморская", дожидаясь своей очереди к маникюрше. В дамском салоне было много клиенток. Судя по тому, что она часто поглядывала на часы, Татьяна, видимо, очень торопилась. Вдруг она безнадежно махнула рукой, вышла из вестибюля и направилась к стоящему у подъезда гостиницы такси как раз в тот момент, когда к машине подошел инженер-полковник Семиреченко.
- Машина занята товарищем полковником, - сухо сказал ей шофер, отдавая дань уважения военному.
- Пожалуйста, пожалуйста, - уступил ей машину Семиреченко.
- Нет, что вы, я подожду другую, - смущенно ответила Татьяна.
- Знаете что, - сказал полковник, - давайте решим вопрос полюбовно. Думаю, что шофер не будет на нас в обиде. Мы завезем вас, куда вам нужно, а потом поедем дальше. Я же вижу, что вы очень торопитесь.
- Я просто боялась остаться без обеда, - простодушно рассказывала по пути Татьяна. - Я обедаю в столовой Дома офицеров. Там вкусно и дешево кормят, но если придешь позже, то ничего хорошего не застанешь, а я, грешная, люблю вкусно поесть, - рассмеялась она.
Полковник изъявил желание отведать обед в столовой Дома офицеров, тем более, что в ресторане при гостинице приходится очень долго ждать, пока подадут.
На следующий день Татьяна в столовую не пошла, а через день, зайдя туда, заметила полковника Семиреченко, стоявшего у дверей и внимательно читавшего афишу, извещавшую о концерте эстрадного ансамбля.
Татьяна приветливо поздоровалась с ним, полушутя спросила, неужели столь солидного полковника может интересовать эстрадное, да еще самодеятельное искусство.
- Если хорошее, то может, - ответил полковник и спросил: - А этот коллектив хороший? Вам доводилось его слушать?
- Доводилось, - улыбнулась Татьяна, - но судить мне трудно. Говорят, на вкус и цвет товарищей нет. Приходите вечером, послушайте, а потом скажете свое мнение.
- А вы придете?
- Обязательно, - ответила Татьяна.
- Тогда разрешите запасти и для вас билетик?
- А вот этого делать не следует. У меня здесь свое постоянное место.
Полковник Семиреченко, не желая показаться назойливым, больше на своем приглашении не настаивал.
Велико же было его удивление, когда взвился занавес и он увидел в группе участников ансамбля свою новую знакомую. Татьяна была в тот вечер, как говорится, в ударе. Вальс "Советабадские огни" и сменившая его музыкально-танцевальная сценка "Отдых на привале", которую она исполнила со своим партнером лейтенантом Азером Гулиевым, вызвали бурю аплодисментов. До слез тронула не только полковника Семиреченко, но и многих зрителей, бывших фронтовиков, знакомая всем песенка "В землянке". Много искреннего чувства, лирики и печали сумела внести Татьяна в эту песню. Ей бисировали, и опять прозвучало в зале "…до тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага". Эти "четыре шага" Татьяна произнесла как-то по-своему, почти шепотом, что произвело большое впечатление.
Полковник Семиреченко дождался Татьяну и выразил свое восхищение и ансамблем, и ее исполнением.
- Вы профессиональная актриса? - спросил он ее.
- Что вы, - расхохоталась Татьяна. - Я профессиональная медицинская сестра и полжизни работаю в военном госпитале.
Семиреченко предложил проводить ее, но она вежливо, без тени кокетства, поблагодарила его и сказала, что после концерта любит возвращаться домой одна.
- Но мы увидимся завтра? - спросил полковник.
Семиреченко был уже человеком в возрасте, да и в молодости он был достаточно сдержан по отношению к женщинам. Но Татьяна чем-то тронула его. Чем - он пока не знал сам, но ему безотчетно хотелось видеть ее.
- Нет, днем я в столовую не приду. Я задержусь в госпитале, у нас собрание. Там и поем. А вечером, пожалуй, приду сюда. Завтра здесь идет новая картина, говорят, интересная. Если хотите, посмотрим вместе, - ответила Татьяна.
Семиреченко сказал, что придет обязательно, и они распрощались…
…- Добрый вечер, Николай Александрович, - окликнула Татьяна стоявшего у стенда Семиреченко. - Любуетесь нашими девушками?
- Добрый вечер, Татьяна Михайловна, любуюсь, но не всеми, одной.
- Какой же именно?
- Вот этой, - и он указал на карточку Татьяны.
- У нас очень хороший фотограф, - заметила Татьяна.
- А у фотографа был очень хороший объект.
- Комплименты? Вам это не подходит, Николаи Александрович, да я, признаться, не привыкла к ним.
- Не поверю, чтобы вам не говорили комплиментов.
- Не буду лгать, говорят, но я не люблю их слушать, - сказала Татьяна.
- Почему?
- На это есть причина. А впрочем, это долгая история.
- Расскажите.
- При случае. Николай Александрович, вам очень хочется в кино?
- Откровенно говоря, совсем не хочется. Здесь очень душно. И вообще после Киева мне в вашем городе трудно дышится….
- Так пойдемте на воздух, побродим у моря, по берегу, - предложила Татьяна.
Они долго гуляли в тот вечер. Приморский бульвар был запружен народом, и они решили подняться в верхний парк, откуда открывался изумительный вид на бухту, расцвеченную далекими огнями бакенов, на город, что раскинулся амфитеатром, одетый в этот вечерний час, точно в жемчужное ожерелье, в мириады огней. Откуда-то снизу доносилась музыка, наверное, шел концерт на открытой эстраде филармонии. Потом музыка смолкла и стало тихо.
- Тишина, - сказала Татьяна. - Как мы мечтали о тишине одиннадцать лет назад! Временами мне казалось, что я не выдержу этого неумолкаемого грохота орудий, скрежета гусениц.
- Разве вы успели побывать на фронте? - спросил Семиреченко.
- А что ж тут было успевать? - пожала плечами Татьяна.
- Но вы еще так молоды!
- Вот опять комплимент, Николай Александрович. А ведь мне уже скоро тридцать пять, а когда слишком задумаюсь, то кажется, что все пятьдесят… Вас-то я не спрашиваю, как и где воевали. Ваш боевой путь можно прочесть вот по этому, - и Татьяна осторожно дотронулась рукой до орденских колодочек на груди Семиреченко.
- А скажите, Николай Александрович, - помолчав, спросила она, - вам не приходилось случайно встретиться с танкистом полковником Андреем Павловичем Остапенко?
- Нет, не приходилось.
- Да, - вздохнула Татьяна. - Фронт. Замечательные люди - веселые и грустные, грубые и ласковые. И солдатские песни - удалые и печальные. Фронтовая песня осталась со мной, а фронтовые друзья растерялись…
- У вас их было много?
- Много! - ответила Татьяна.
- И этот полковник, о котором вы меня сейчас спросили, тоже ваш фронтовой друг?
Семиреченко сам не знал, почему его больно укололо упоминание Татьяны о фронтовых друзьях и о полковнике Остапенко. Ему стало как-то неприятно, что у нее были эти друзья. И в вопросе его прозвучала ирония.
Татьяна это почувствовала, а почувствовав, сказала очень четко, будто рапортовала старшему по званию.
- Да, Андрей Павлович Остапенко был мой друг. Моя фамилия тоже Остапенко. Я думаю вам понятно, каким он мне был другом. Он погиб в бою под Кюстрином 17 апреля 1945 года.
"Солдат и бурбон" - выругал сам себя Николай Александрович и как-то непроизвольно, видимо, желая вернуть беседе теплый, непринужденный тон, который нарушил своим нетактичным вопросом, сказал:
- А я тоже остался один, правда, не в сорок пятом, а тремя годами спустя. Жена погибла не в бою. Все было гораздо проще: попала под ливень, крепко простудилась, болезнь осложнилась воспалением легких, и ее не стало. А совсем один я остался недавно - только весной прошлого года сын мой, Юра, лейтенант, женился, а вскоре получил назначение на Дальний Восток. Там и проходит службу. Конечно, у меня много друзей и знакомых, - продолжал Семиреченко, - и все-таки я один. Работаю много, стараюсь работать больше, чем надо, но вот прихожу домой и один, один в целом громадном городе, где миллион людей. Вот какие бывают дела, Татьяна Михайловна.
- Вы давно живете в Киеве?
- Да, после войны переехал туда. А в войну жена жила в Ленинграде, поэтому-то она и умерла.
- Но ведь это случилось в Киеве?
- Да, болезнь случилась в Киеве, а все, что была до болезни - блокада, голод, истощение и подорванный организм, - она привезла в Киев из Ленинграда.
- Киев, - мечтательно произнесла Татьяна. - Люблю я ваш Киев, люблю шумный Крещатик, зеленый бульвар Шевченко, кручи над Днепром, золотой пляж, зеленые садочки на Подоле. Пять лет я уже не была в Киеве.
- Но вы хорошо знаете город, вы там жили? - спросил Семиреченко.
- Гостила. На Подоле сестра моего мужа живет, замужем она. Муж у нее бригадир сварщиков. Новый мост через Днепр строит.
- Мост Патона, - заметил Семиреченко.
- Да, так он, кажется, называется. Зовет меня Марина в гости, да никак не соберусь.
- А что долго собираться? Возьмите отпуск и приезжайте. Вы не узнаете Киев, там столько нового, столько красивого. А то давайте поедем вместе. У меня на днях кончается командировка, вот и поехали бы вместе.
- А зачем вместе, Николай Александрович?
Семиреченко смутился: - Ну, веселее ехать будет. В Киеве встретимся.
- Разыгрывается этюд "Военный в командировке"? - спросила Татьяна. - Увидимся, встретимся… Коньячку попьем с госпитальной медсестрой!..
- Почему так резко, Татьяна Михайловна? Я совсем не хотел вас обидеть. А этюды я разыгрывать не мастер, в самодеятельности не участвовал. Возраст не тот, да и в молодости я не был любителем легких встреч.
- Так что же тогда? - спросила Татьяна.
- Хотите честного ответа?
- Говорите.
- Вы мне очень нравитесь, Татьяна Михайловна, больше, чем нравитесь. И не легких мимолетных встреч я хочу, это не для меня, да и не для вас, уверен. А вот так, чтобы в доме вас встречать каждый день, когда буду приходить с работы, чтобы слово "один" ушло, а пришло и ко мне и к вам хорошее слово "вдвоем".
Татьяна ничего не ответила. Она только накрыла своей теплой ладонью руку Семиреченко, лежавшую на спинке скамьи.
- А отпуск мне, между прочим, - сказала она как-то очень задушевно и просто, - положен с двадцатого. Напишу Марине, пусть встречает…
Странные мысли бродили в голове у Татьяны Остапенко, когда, распрощавшись с Николаем Александровичем Семиреченко, она осталась одна в своей небольшой комнатке. Позади у нее была страшная жизнь. В ней было все, что может прийти на долю матерой преступницы, авантюристки, знавшей только одну жажду - жажду богатства и самые низменные страсти. Она не принадлежала себе. Она была раба и обязана была подчиняться беспрекословно тем, кому принадлежала. Ее взяли в рабство кровью, страхом и золотом, впрочем, не взяли, она сама по доброй воле, вернее, по злой воле ушла в рабство, из которого ее могла вырвать только смерть.