Выбежала молоденькая девушка, одетая "по-старому": в белом переднике, в черном плиссированном платье и с чепцом на завитой голове.
- Здравствуйте, товарищ Раиса, - приятельски приветствовал ее Симсис и, распахнув калитку, вошел первым в вестибюль.
- Добрый вечер, - задорно воскликнула девица и взглянула на меня не то с любопытством, не то изучая.
- Прошу, товарищ, - сказала она мне, кокетливо поправляя выбившиеся кудри из-под белоснежной наколки.
В передней - ковры, вазы на постаментах черного дерева, зеркала в старинных рамах и над широкой лестницей роскошный хрустальный гарнитур электрических ламп.
Симсис швырнул свои куртку и фуражку на кресло в передней. Пригладил ладонью напомаженную шевелюру и переложил из кармана брюк в карман френча браунинг.
Я снял потрепанную, видавшую виды шинель, служившую мне одеялом во время боевой страды и в подвалах губернской Чеки.
Бросил взгляд в трюмо и не узнал лица. Так, вероятно, выглядит каждый человек, совершивший преступление перед Богом и людьми…
Пошли наверх, откуда доносились оживленные голоса.
В зале, уставленной золоченым гарнитуром Louis XIV, нас встретили - восточного типа, изящно одетая в темноголубое муаровое платье с горностаевой отделкой, дама, рослый блондин в форме комбрига и, по-видимому, военспец из "бывших", элегантный средних лет шатен с коротко подстриженными усами.
Подавая мне разукрашенную бриллиантовым браслетом и кольцами руку, дама назвалась:
- Варвара Павловна Гибсон.
Я назвался псевдонимом, как мне повелел Павлоновский.
Комбриг оказался прибывшим с юга Богуньским, начальником украинской бригады, расположенной в Переяславле, а щеголь - бывшим подполковником генерального штаба Бобрищевым - военным агентом РСФСР в Финляндии.
Мы прошли в столовую. Серебро - на белизне скатерти… Хрусталь и цветы. Вина и фрукты. На льду в массивном овале кованого серебра - икра.
Симсис, очевидно, приставленный ко мне, занял место в сторонке, уселся в конце стола и сразу налил себе полный стакан мадеры.
- Что-то наша хозяйка задержалась, - произнес военный агент, бросив взгляд на тяжелое пурпурное драпри в нише стены.
- Ах, знаете… хорошенькая женщина. Туалеты надо перебрать, тем более сегодня, - с лукавой усмешкой проронила Гибсон и взглянула на меня.
Комбриг и атташе переглянулись.
Мне было как-то не по себе: я посмотрел на свое отражение в зеркале - старенький френч, потертый воротник, один рукав, пришит суровыми нитками, лицо небритое, шея в пятнах от "вшивой" жизни в подвале на Лубянке.
А они - сытые, разодетые, какие-то довольные, уверенные в завтрашнем дне!
- А вот и наша милая "иностранка" показалась, - сказал атташе, устремив взор на вошедшую в столовую Залькевич.
Я обомлел, думая, что перед моим взором показалась какая-либо кинозвезда. Умопомрачительный туалет, жемчуга и бриллиантовое колье.
"Так вот какую "жену" мне дают в качестве приманки", - подумал я, рассматривая тонкие, красивые черты шпионки.
Первой она поздоровалась со мной.
И в ее темно-голубых глазах я подметил что-то схожее со взглядом хищника.
Чуть-чуть дрогнула ее рука в моей - веки опустились на миг.
Она знала, понятно, что вскоре мы будем связаны страшным, темным делом…
Когда горничная принесла обед, мы заняли места.
Была жуткая параллель - этот изысканный обед и порция прогнившей воблы в тепловатой водице, раздаваемая раз в день чекистами.
Разговоры велись на разные темы, меньше всего о будущем страны.
Бобрищев хвалил "буржуазные" рестораны Финляндии, разносил скромных финских дам, а о полпреде Черных говорил, как о "глупой туфле". Нарочито "пробалтывался" о своей "опытной" агентуре среди эмиграции и неоднократно упоминал о ценности своей работы для РСФСР.
Комбриг слушал, как и Симсис, предпочитая разговорам стакан хереса и тайное пожатие пухлого локтя Гибсон.
После обеда моя "жена" пригласила меня в будуар.
И там, полулежа на шелковом канапе, она шепотом рассказала мне следующее: вдова расстрелянного полковника Т-ого, бывшего начальника тяжелого артиллерийского дивизиона, она под угрозой голода поступила на службу, через посредство предателя, сослуживца мужа, в московский отдел МЧК. Взятая "на глаз" секретарем ВЧК Ягодой, она стала его любовницей и, когда он "влюбился" в балерину бывш. Императорских театров Г., перешла на службу в Иностранный отдел. Тут ее "судьбой" заинтересовался всесильный Лацис и поручил ей "Национальный центр". Она предалась наркотике и стала орудием в руках Лациса. Вилла, в которой жила теперь, была "холостой квартирой" второго поклонника - Менжинского. Но - настал час и ей предложили поехать работать за границу. Менжинский успел сойтись с сотрудницей Внешторга Рыбаковой, и ей, понятно, надо было найти "жилплощадь".
Она взяла с письменного столика блокнот и написала:
"Не бойтесь ехать. Бобрищев хороший человек, хотя и предатель. Главное, заполучите денег побольше".
Когда я прочел эти строки, она вырвала лист и, положив на пепельницу, сожгла. Пепел растерла между пальцами и бросила в камин.
- Кто эта Гибсон? - спросил я.
- Гибсон… Я скажу, когда уже уедем, - подумав, ответила она и встала. - Идемте, - сказала она и, нервно пожав плечами, усмехнулась, - там же гости.
В столовой пили кофе с ликером. Симсиса не было - он вошел в комнату несколько минут спустя после нашего прихода.
Я понял - он наблюдал за нами, подслушивал, притаившись где-нибудь за дверями.
Уже было за полночь, когда Симсис увез меня в конспиративную квартиру, в Столешников переулок.
Мне отвели комфортабельный кабинет и предложили выспаться.
Всю ночь в коридоре кто-то ходил, шептался и звякал шпорами.
II
По ордеру, выданному Павлоновским, мне выдали 100 000 финских марок на предварительные расходы в Гельсингфорсе. Симсис принес из Госхрана девятикаратный бриллиант и под расписку вручил "жене". Ей выбрали из склада МЧК каракулевую шубу, спороли подкладку с нашитой на карман инициальной меткой и сдали в мастерскую для освежения и приведения в порядок. Комплекты шелкового белья, гарнитуры дорогих отделок, два роскошных кофра из желтой кожи и несессер дополнили щедрую выдачу "приданого" моей "жене". Я получил шубу на енотовом меху, золотой хронометр и портсигар с инициалами, совпадающими с моими (еще бы, из такого склада!). Все вещи были запакованы в деревянный ящик и отправлены в Наркоминдел.
Я получил их в Гельсингфорсе.
Оставалось два дня до отъезда в Петербург - это время я "посвятил" изучению дешифровки, изготовлению химических комбинаций для письма, работал в лаборатории по проявлению фотосводок, знакомился, под руководством спеца, капитана Наживина, минной установкой (!) и слушал лекции "профессора шпионажа", бывшего лейтенанта Раскольникова. Последний настойчиво предлагал мне приобрести из финляндского генштаба планы Кронштадтских укреплений, проданных якобы финнам покойным капитаном Щасным.
Наконец - последний визит Павлоновскому и Лифшицу, заезд в Наркоминдел для регистрации в Секретном отделе - и на вокзал с "женой" и "лакеем" Симсисом.
До Петербурга мы ехали в "дряни", т. е. я в старой шинели и стоптанных сапогах, а "жена" в поношенной мерлушковой шубе и летнем костюме цвета грязи.
Так было велено!
В Петербург прибыли утром.
И на трамвае нас доставил Симсис на квартиру коммуниста Вирккула, в дом финляндской казенной ж.д. на Симбирской улице. Штаб-квартира шпионов и курьеров западной секции! Вирккула до войны и большевизма был скромный "звонарь", торчавший на платформе станции Петроград и отбивавший уход поездам, а ныне кавалер "красного знамени труда"! Симсис занял у меня тысячу марок и ухал в тот же день обратно. Мне же надлежало явиться в финскую секцию компартии с письмом от Лифшица. Там приняли меня сухо и направили к Кингисеппу (расстрелян в Ревеле) в Мариинский дворец.
Высокий статный лидер эстонской компартии внимательно выслушал меня и сообщил, что он устроит все. Я должен ждать товарища Микко и сидеть дома.
Через день ко мне явились три молодых финна-проводника. Один прекрасно владел русским языком.
В присутствии Вирккула они сообщили мне, что меня и "жену" можно перебросить в Финляндию вполне легально. Это будет стоить двадцать тысяч финских марок. Паспорта с фотографическими карточками они купят и пограничную стражу поставят там "где надо". Я дал задаток в пять тысяч марок и две фотографии, свою и "жены". Парни ушли. Через несколько дней они вернулись из Райяиоки и представили мне 2 формальных документа, удостоверяющих, что я и "жена" жители припограничной деревни в Финляндии. План был ими разработан так: со станции Белоостров мы пойдем лесом на лыжах под охраной красноармейцев отряда пограничного пункта до реки. А так как река не замерзла, ее придется перейти вброд. Воды по колено. На стороне финской границы нас будут ожидать пограничники, которые проведут лазейками вдоль дороги в деревню. Им придется дать "на чай".
Остальное устроят уже проводники.
На этом и порешили. С вечерним поездом тронулись в путь. Билеты получили по распоряжению Вирккула. В Белоострове явились к коменданту - чекисту Соколову. Он отвел нам комнату и предложил ждать до полуночи. Финны играли в карты с красноармейцами. Свои люди - эти контрабандисты и перевозчики, жители пограничных деревень Финляндии.
Настала минута - жуткая и полная неизвестности. Нам подали сани, запряженные тощей лошаденкой, уселись мы - "шпионы", красноармейцы и финны. Ехали молча… Долго ехали лесом, потом выбрались на дорогу. В серебряных ризах стояли ели и сосны, высокое небо, как голубой бархат, раскинулось пологом. Мягко хрустел снег под полозьями и копытами лошадей.
Мелькнула какая-то деревня.
Сожженный храм или кирка - на косогоре.
Один красноармеец скинул с плеча винтовку и сошел с саней.
- Близко чухна, - прошептал он, - надо в осторожку идтить.
- Скоро на лыжи надо перейти, болото пойдет, - заметил рыжебородый возница в барашковой шапчонке на кудлатой голове.
Завернули снова в лес, густой, притаившийся и изрезанный узкой дорожкой.
- Сходить надоть… болото, - сказал возница и спрыгнул с саней.
Все сошли.
Финны вытащили из-под соломы лыжи, палки и мешки.
Одну пару дали мне, вторую - "жене".
Красноармейцы взяли свои - широколопастые.
- Счастливого пути, - сказал возница, снимая суконную рукавицу и протягивая мне руку.
- Спасибо, - выдавил я хрипло, и что-то острое впилось в сердце.
- И тебе, гражданка, - сказал он дрожавшей от холода "жене".
Подергал вожжами, свистнул и завернул в сторону… России.
Кое-как наладили лыжи.
Двинулись гуськом.
Финны впереди. Вынули револьверы, сняли предохранители и глубже напялили на глаза свои меховые белые шапки…
Шли долго - час, другой или прошли уже три часа - не знаю.
Лыжи тонули в мокром снегу, в обуви хлюпала вода, и безмерная усталость ломила спину.
Впереди черной лентой показалась Сестра-река. Был слышен гул ее нескованной льдом воды.
- Ну, теперь, товарищи, лыжи снять и "пешком", - тихо сказал один из красноармейцев, сухо щелкнув затвором винтовки.
- Стойте тут, а я пойду "нюхать", - сказал финн-проводник и, сбросив с ног лыжи, зашагал к видневшемуся в темноте берегу.
Остановились.
- Страшно мне, - услышал я около уха шепот "жены".
Я невольно сжал ее руку и произнес глупое:
- Ничего.
Издали донеслось что-то похожее на падение ветви или камня. Потом свист… Кто-то показал "огонь".
Осторожно, притаив дыхание все тронулись на мелькавший впереди огонек электрической лампочки.
На берегу стояли двое.
Один был наш проводник, другой - его брат, пришедший сообщить, что "воздух чистый".
Никаких пограничников, понятно, не было.
И как после выяснилось, этот прием был выдуман финном, чтобы сорвать с меня "на чай".
Красноармейцы остановились - винтовки к плечу и палец на спуске.
Финны посовещались минуту-другую и разработали дальнейший план.
Залькевич перенес на тот берег один из финнов, а я, держась за руку другого, прошел вброд. На этом берегу была Финляндия. Моя нога коснулась территории свободной страны, где начали действовать те безжалостные предписания Лифшица, Павлоновского, Раскольникова и других чекистов.
Светлело небо…
Вдали виднелись серые силуэты домов и построек.
Дул прохладный ветер и откуда-то издали долетал дымный запах.
Быстрыми шагами, наклонившись, следуя за финнами, мы с "женой" вышли на тропинку, ведущую в мелкий перелесок.
Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, двигались куда-то, отдав себя на попечение идущих впереди…
Напрямик к нам выступила изгородь из кругляков-камней.
Перелезли через нее и, пройдя еще сотни две шагов, мы увидели огонек в окне дома.
- Это наш дом, - сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.
- Теперь почти главное сделано, - продолжал он, попыхивая едким дымом, - отдохнете, тогда повезем вас в Виипури.
Тявкнула собака в подворотне и стихла.
Вошли в сени.
Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:
- Terwe tuloa.
Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина - все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.
Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.
Засуетилась старуха, забегала.
Моей "жене" принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.
Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.
Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.
- Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри и спать, - сказал он, раскладывая на скамье платье.
Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.
Приятное чувство тепла клонило ко сну.
Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.
Но Микко уговорил идти к "жене", а "марки" сами, дескать, высохнут.
Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.
Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к "семейной жизни".
Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась "кинозвезда"?
Передо мной была измученная, исхудалая крестьянка, с выражением животного страха в глубоко ушедших в орбиты глазах…
III
Четыре дня мы отдыхали в доме проводников, тем временем средний брат Антти съездил в Выборг и приобрел нам приличное платье и обувь.
Ранним утром мы сели в сани и Микко повез нас в ближайшую деревню, откуда нас в Райяиоки доставил местный купец - финн Итконен.
Так как по дороге к железнодорожной станции были расставлены воинские патрули, проверявшие документы, ехать в санях купца было надежнее, чем с Микко. Он и избрал такой маневр для отвода внимания.
"Купец" взял за дорогу в семнадцать километров три тысячи марок. Два раза осматривали наши документы бравые солдаты, все сошло благополучно.
Документы были на подлинных бланках сфабрикованы в Финской секции Коминтерна. На станции снова потребовали документы и, проверив наши, взятые у Микко, чемоданы с провизией, любезно извинившись, козырнули "шюцкористы" и впустили в зал.
Билеты до Выборга купил купец.
Я слыхал, как он пояснял стоявшему около кассы солдату, что едет на выборгскую ярмарку покупать "свояченице" корову. Итконен, однако, с нами доехал до первой станции и, распрощавшись, сказал, что Микко будет в следующем вагоне. На станции Мустамяки вошли в вагон двое статских - агенты политполиции.
Потребовали документы.
Спросили, куда едем, и, удовлетворившись моим ответом, отметили на "ленсманской" бумаге визу.
Перед самым Выборгом тоже, и второй этап прошел благополучно.
От Выборга до Гельсингфорса ехали вместе с Микко. Поздно вечером прибыли в Гельсингфорс.
Микко нанял такси.
Прибыли в Тээле - на конспиративную квартиру.
Хозяин квартиры, "портной" Якима, был, как потом оказалось, коммунистом - участником мятежа 1918 года и лишь недавно выпущенный из Катаянокской тюрьмы. Портным он фактически не был, но для прикрытия своей деятельности имел вполне оборудованную мастерскую и даже немалый запас тканей. Работали у него подмастерьями пять профессионалов портных, все члены Мопра и Комъячейки.
Финская секция выдавала ему ежемесячно 15 000 марок для содержания мастерской по изготовлению военного обмундирования.
"Клиентура" состояла из нижних чинов местного гарнизона и приезжих агентов шпионажа.
Сличив половину моего мандата, написанного на шелковой бумаге, "портной" предоставил нам комнату.
Микко произвел со мной окончательный расчет и попросил дать расписку в том, что "масло и сыр" получены, что означало условленное - благополучно прибыли.
После ухода Микко "жена" сказала:
- Содрали с нас немало эти парни, но доставили отлично.
Подсчитал деньги - оставалось пятьдесят девять тысяч. На перевоз ушло почти сорок пять тысяч.
Заглянул хозяин, предложил поужинать и сообщил, что утром придет особоуполномоченный. От ужина мы отказались - пережитое за эти дни настоятельно требовало отдыха…
Утром, после завтрака в нашу комнату вошел высокий, элегантно одетый господин и назвался Кирштейном.
Было ему лет под сорок - скуластое, упитанное корявое лицо, глубоко сидящие серые глаза и приплюснутый нос выдавали его "породу".
- Вы номер 794? - спросил он, развалившись в кресле и положив мясистую руку с искусанными ногтями на пальцах на стол.
- Да, - ответил я.
- Деньги у вас остались?
- Около шестидесяти тысяч есть и бриллианты, - ответил я.