Идти по улицам Севастополя в форменной фуражке, но без знаков различия, нельзя. Первая же встреча с военным патрулем могла принести неприятности. Прикрепить нашивки к рукавам блузы - дело нехитрое. У Олега нашлись нитки и игла, и через какие-нибудь пятнадцать минут командирские знаки различия были на том месте, где им полагалось и быть. В тот же день на посту ВНОС номер один появился новоиспеченный старшина второй статьи.
- Нет, чтоб я пропал, если это не Нагорный, наш новый командир, - объявил Лев Яковлевич, ощупывая нашивки на рукавах моей блузы.
О моем новом назначении, оказывается, все уже знали еще до моего возвращения. Об этом было сообщено на пост специальной радиограммой. Полученной новости были рады все, за исключением Звягинцева. Мое появление в расположении поста Семен встретил, как и следовало ожидать, мрачно.
- Упек все-таки своего дружка.
Что ответить ему на это? Дать в морду? Нельзя. Теперь за такую выходку по головке не погладили бы. Самый верный путь- вести себя сдержанно. "Так что, он будет оскорблять тебя, а в твоем лице и честь командира, а ты будешь молчать или, как ты говоришь, вести себя сдержанно?" - подстрекал меня черт. - "Не молчать, а строго, с достоинством поставить его на место", - говорил здравый смысл.
- Краснофлотец Звягинцев, я предупреждаю вас в присутствии ваших товарищей, что впредь за оскорбление чести и достоинства командира или нарушение воинской дисциплины вы будете строго наказаны.
- Да это мы знаем. Благодарности от вас не получишь, как бы ни старался.
- Вот и хорошо, что знаете. А насчет благодарности, то это зависит от вас самих. Заслужите, получите не только от меня, но даже от высшего командования, как, например, краснофлотцы Танчук и Сугако. Им объявил благодарность сам командир дивизиона.
- Побожись, что не врешь, - не поверил Лев Яковлевич.
- Божиться я не стану, а честное слово дать могу.
- Ты слышал, Лефер, комдив объявил нам благодарность. Это ж что-нибудь да значит?
Лефер молчал, но по тому, как он улыбался и переступал с ноги на ногу, видно было, что сообщением он доволен.
- Ну так что, товарищ комсорг, - обратился я к Лученку. - Закончим траншею?
- Вручную? - спросил Михась.
- Зачем вручную? У нас есть прогрессивный метод краснофлотца Танчука. А для большей безопасности перенесем рацию на это время в другое место, скажем, в столовую.
- Командир говорит дело, - сказал Лев Яковлевич. - За какую-нибудь недельку у нас будет полный ажур, и тогда прохлаждайся в полное свое удовольствие.
Не обошлось, конечно, без вопросов о том, что случилось с Демидченко, почему вызвали его в штаб и где он теперь. Рассказать ребятам обо всем, что известно мне о Демидченко, нельзя было по двум причинам. Во-первых, кое-кто мог неправильно истолковать мое поведение в бытность командования Демидченко, что не способствовало бы укреплению моего авторитета среди подчиненных, и во-вторых, это вряд ли было бы правильно с воспитательной точки зрения. Поэтому, когда спросили меня о Демидченко, я сослался па свою неосведомленность.
- И что, выходит, ты ничего не знаешь о нем? - не поверил Лев Яковлевич.
- Слышал, что его как будто направили в другое место, - и тут никто не мог упрекнуть меня в неправдивости. В действительности так оно и было. - Не будут же держать в отделении двух командиров?
- Видомо, - рассудил Музыченко.
Когда оживление, связанное с переменами в отделении, немного улеглось, я сел на бруствер рядом с Лученком и спросил:
- Ну что, Михась, новостей никаких?
- Ты разумеет што. Яны як змовились. Лида гаворыть, што Маринка сказала ей тольки адно - быццам ты моцна зняважыв яе, зняславив.
- Чем же? Как это может быть?
- Халера яго ведае, у чым тут справа. Магчыма, паклепництва якое.
- Почему тогда не сказать правду?
- Не ведаю, братка.
- Плохо мне, Михась. Хотя бы знал, в чем тут дело, и то, кажется, было бы легче.
- Яшчэ вось што. Лида запрашала нас прыняць удзел у школьнай экскурсии.
- Что это за экскурсия?
- Па гистарычным мясцинам.
- И когда эта экскурсия?
- У ближэйшую нядзелю.
- А Маринка?
- Яна таксама павинна быть. Але дакладна не ведаю.
Зачем я спрашиваю Лученка о Маринке? Ведь от того, пойдет она с экскурсией или нет, ровным счетом ничего уже не изменится. Ну что из того, что я спрошу ее еще раз? Она все равно не ответит.
В тот же день под вечер на пост приехали наш командир взвода Литвин и незнакомый матрос из береговой обороны.
- Принимайте пополнение, краснофлотец Севалин, - представил командир взвода нового парня.
Такого франта я еще не видел. Собственно, на нем ничего особенного не было, такая же, как у всех, бескозырка, фланелевая блуза и все остальное. Но в каком все это виде, трудно передать. Во-первых, бескозырка была без единой морщинки, изнутри чем-то туго натянута, так что поверхность ее представлялась ровной, как наша площадка. Блуза, казалось, сшита по особому заказу из какой-то особой ткани. У всех нас новые форменные воротники или, как мы называем их, гюйсы темно-синего цвета. У этого же парня воротник нежной бледно-голубой окраски. Видно было, что он еще совершенно новый, но как будто выцвел в морских походах под палящими лучами солнца. Я потом узнал, что это делается очень просто: новый воротник погружается в раствор негашенной извести и выдерживается до желаемой степени обесцвечивания. Потом прополаскивается чистой водой, сушится, гладится - и элегантный воротник готов. Поясной ремень у нашего нового товарища тоже, как у всех, но бляха особая, с якорными канатами, которых у нас нет. На внутренних сторонах тщательно отглаженных брюк были аккуратно вточены клинья, делавшие раструбы широкими, почти полностью закрывавшими носки ботинок. Эта форма выглядела особенно красивой еще и потому, что фигура у парня была на редкость стройная.
- Заметны хлопец, - шепнул мне Лученок. - Тольки твар у яго, як у драпежника.
Михась точно подметил. Лицо было вытянутым, нос прямой, сбоку казавшийся прямым продолжением лба. Брови тоже прямые, темные. А вот глаза - светлые, с оттенком голубизны. Может быть, именно это нечастое сочетание светлых глаз и темных бровей и придавало лицу Севалина выражение какой-то дикости.
- Чтобы не было вопросов, кто я, что я и откуда, скажу сразу: я - списанный курсант Севастопольского высшего военно-морского училища, - сказал Севалин, когда уехал командир взвода.
"Ах вот что это за птица", - вспомнил я слова Веденеева.
- С какого же курса тебя списали? - спросил Лев Яковлевич.
- С четвертого.
- О-о! - удивился Музыченко. - За що ж тэбэ, братэ, так ковырнулы? Шутка сказаты - с чэтвэртого. Майжэ готовый командыр.
- Извини, товарищ, я тебя не понимаю.
- Та брэшэ вин, хлопци. Всэ вин добрэ розумие. Нэ хочэ тилькы говорыты.
- Ну чаго ты прычапився да чалавека? Ён жа з дароги, можа, адпачыць хоча, - дипломатично заступился за новичка Лученок.
- Хай видпочыва, мэни що, - согласился Музыченко. Он решил, что время - самый строгий судья поступков людей, не делающий скидки ни на молодость, ни на отсутствие опыта, ни на капризы изменчивой судьбы.
17
Кончилась первая половина июня. В воскресенье я, Музыченко и Севалин (Лученок остался на посту за командира) встретились с экскурсией десятиклассников у подножия нашей горы. Десятый "В" шел немного обособленно от других классов. Но и в нем, если внимательно присмотреться, выделялись небольшие группы, в которых велись горячие споры о том, что ожидает выпускников после окончания школы, какая профессия сейчас самая нужная и, конечно же, следует ли верить слухам о готовящемся нападении фашистской Германии на нашу страну.
Федя Волк из десятого "А" горячо доказывал, что теперь для мальчишек самая главная профессия военная.
- Лично я, - говорил он, - буду поступать в кавалерийское училище.
- Не примут, - возразили Феде.
- Почему?
- Фамилия неподходящая. Кони от тебя будут шарахаться.
Самая большая группа школьников собралась вокруг Бориса Фомича, который руководил экскурсией.
- Ну а как вы считаете, Борис Фомич, нападет на нас Германия? - спрашивали учителя.
Классный руководитель неторопливо нагнулся, поднял с земли небольшой камень, постучал о него потухшей трубкой и сказал:
- Вы же, наверное, все слышали вчерашнее заявление ТАСС. В нем четко сказано, что слухи о намерении Германии порвать пакт и напасть на СССР лишены всякой почвы. А то, что в последнее время германские войска перебрасываются в восточные районы Германии, то это касательства к германо-советским отношениям не имеет.
Я тоже слышал это заявление ТАСС и, признаться, не все понимал из того, что происходит сейчас в мире. Ну для чего, спрашивается, перебрасывать Германии свои войска к восточным границам? Что это, военные маневры? Может быть. А если нет? Успокоил себя мыслью о том, что в Генеральном Штабе люди опытные и уловками фашистов их не проведешь.
По склону горы выше всех шли Маринка, Лида и ее подружка по парте Таня. К ним присоединились и мы. Я и глазом не успел моргнуть, как Севалин представился девушкам:
- Валера.
"Ну и ну! - подумал я. - Этот парень своего не упустит. Идет на штурм любой крепости без какой бы то ни было подготовки. Ждать, чтобы его знакомили с чьей-либо помощью, по мнению Севалина, ненужная условность. Я бы так не смог. Стоило мне подойти к Маринке, как она демонстративно перешла на другую сторону, где был Севалин. Я оказался рядом с Лидой.
- Коля, поздравляем тебя. Ты уже командир, - сказала Михеева.
- А товарищу Нагорному форма краснофлотца идет больше, - бросила реплику Маринка.
- Как Грушницкому серая шинель? - спросил я с оттенком горькой иронии.
Севалину эта мысль, по-видимому, понравилась, и он решил развить ее шире.
- А что? Верно. Возьмите, например, рядовых матросов. Каждый из них может быть незаурядным человеком. А младший командир? Все свои способности он уже проявил, и рассчитывать ему, как правило, больше не на что.
- Как не на что? - мой вопрос прозвучал, наверное, слишком эмоционально, так как Севалин покровительственно улыбнулся и ответил:
- О присутствующих говорить не принято.
"Э, да ты еще и нахал", - подумал я о Севалине.
- В военно-морском училище, - продолжал Валерий, - я относился к рядовым матросам с большим пониманием, чем к младшим командирам.
Севалин говорил так, словно хотел подчеркнуть свое превосходство над нами. В его словах сквозило стремление казаться кичливо высокомерным. Но почему, когда Валерий улыбается, в его глазах появляется выражение чувства растерянности? Его что-то так ошеломило, потрясло, что он уже не в состоянии полностью скрыть своего замешательства. Валерий может улыбаться, смеяться. Но его улыбки и смех кажутся не настоящими. Они вызывают скорее сочувствие, щемящее чувство жалости. Валерий, наверное, родом из какого-нибудь портового города, может быть, даже из самого Севастополя. Он не раз любовался мужественными людьми с золотистыми звездочками и нашивками на рукавах военных мундиров, выступающими из-под кителя узкими ремнями с прикрепленным к ним кортиком. Кавалерийская сабля тоже производит впечатление, но не такое, как маленький, изящно инкрустированный кортик, Можно себе представить, какая великая радость овладела Валерием после зачисления его курсантом Севастопольского военно-морского училища. Эта радость, наверное, не проходила даже в минуты огорчений, которые неизбежны во время учебы в условиях строгой военной дисциплины. Природа щедро одарила его физической красотой. А тут еще форма курсанта военно-морского училища. Что такое счастье? Кажется, сама жизнь- счастье. Но нет. Этого, оказывается, недостаточно. Нужно, чтобы жизнь наполнилась еще и богатым содержанием, чтобы человек ждал завтрашнего дня, как ждут встречи с любимыми, чтобы у него всегда была цель в жизни. Человек становится несчастным не тогда, когда ему чего-то не хватает, а когда делается безразличным. Антитеза счастья- не несчастье, а равнодушие, утрата цели в жизни, веры в свое будущее. У Валерия были все основания считать себя счастливым. У каждого курсанта четвертого года обучения уже завязываются устойчивые дружеские связи, привязанности. Но в жизни не всегда все идет гладко. Иногда благополучие рушится, и человек, как всадник, оказывается выбитым из седла. Впрочем для большинства подобных случаев это сравнение не применимо. Чаще бури ломают те деревья, которые, хотя и казались на вид крепкими, но уже задолго до стихии были поражены червоточиной. Я пока еще не знаю истинной причины отчисления Севалина, но почти уверен, что подготовил почву для этого он сам. Раньше, еще будучи курсантом, Валерий, наверное, чего-то не понимал, или понимал, да не придавал этому большого значения. И произошло непоправимое. Его отчислили. Трудно, очень трудно переносить такие невзгоды. Рана после этого надлома заживает долго, месяцами, а то и годами. Многие из людей, которых постигает крупная неудача в жизни, вначале прибегают к напускной веселости, показной беззаботности. Но запасы защитной реакции постепенно истощаются, и человек либо замыкается в себе, либо опускается, вливается в среду таких же неудачников, как и он сам. Нужно обладать большой силой воли, чтобы найти в себе мужество перенести, выдержать натиск бури и вновь обрести свое место в жизни.
- Валерий, а почему вы говорите о себе в прошлом времени? - спросила Михеева.
- Потому, - пояснил Музыченко, - що його из учылыща турнулы.
- За что?
- За художни справы. Валэра - вэлыкый художнык.
Петру Музыченко вряд ли стоило так резко отзываться о Севалине. Но такой уж он человек. Говорит прямо, не заботясь о том, какое впечатление производят его слова на собеседника. Судить о характере Валерия еще рано, так как узнать человека за несколько дней практически невозможно. И то, что Севалин затеял разговор о рядовых матросах и младших командирах, вряд ли можно расценить как заносчивость. Меньше всего он хотел обидеть меня. Тут, я думаю, дело в наших спутницах. Им, и в первую очередь Маринке, стремился понравиться Валерий. По всем признакам, возникшая ситуация складывается в его пользу. По неизвестной причине Маринка чуть ли не презирает меня, а тут, пожалуйста вам, бывший курсант военно-морского училища, стройный, красивый, элегантно одетый. Такой парень может вскружить голову не одной девчонке. Сейчас мне командирское звание не только не помогает, но скорее, наоборот, настраивает Маринку на еще более отрицательное отношение ко мне. Не даром же она косвенно приписала мне роль Грушницкого. И тут взяло меня такое зло, что я очертя голову, пустился в рассуждения, нисколько не заботясь о том, как отнесется к этому Маринка.
- Шут с ним, с Грушницким, хотя лично для меня сравнение с этим героем и неприятно.
- А кто тебя сравнивает с ним? - спросила Лида.
- Не будем называть имен, как говорили древние римляне. Ты скажи мне, Лида, что такое человеческая гордость?
- Гордость? Кто же этого не знает?
- Знать-то, может, и знают, но не все одинаково представляют значение этого слова.
- Гордость - это чувство собственного достоинства. Тебя, например, кто-нибудь незаслуженно обидел.
- Ты бэрэш карбованця и даеш йому здачу, - шутливо ответил вместо меня Музыченко.
- А если этого карбованца или просто физической силы не хватает, как, например, у меня, тогда как?
- Свит нэ бэз добрых людэй - хто-нэбудь та позычэ.
- Это, конечно, шутка, - возразил я. - А вот если серьезно, то как назвать поступок человека, который без причины начал презирать другого человека?
- А как назвать поступок человека, - вмешалась Маринка, - который без причины начал оскорблять другого человека?
- Маринка, - обратился я к ней, - а ты не допускаешь, что этого человека могут просто оклеветать?
- Мудрая народная пословица говорит: там, где дым - не без огня. Я допускаю, что могут немного преувеличить, приукрасить. Но чтобы выдумать несуществующее - этого не может быть. И я очень хорошо понимаю Александра Сергеевича Пушкина, который, чтобы защитить свою честь, вызвал на дуэль подлеца Дантеса.
- Ты что же, допускаешь, что Наталья Николаевна могла дать повод для светских сплетен?
- Ничего я не допускаю, но хорошо знаю, что в письме Пушкина к барону Геккерену есть и такое выражение: "...чувство, которое, быть может, и вызывала в ней, - то есть в Наталье Николаевне, - эта великая и возвышенная страсть...", - Дантеса, значит.
- По-твоему, в жизни такой клеветы не бывает?
- Нет. Для этого всегда есть хоть какая-нибудь причина.
Хотелось сказать Маринке: "Милая девочка, да тебе просто повезло, что раньше не приходилось сталкиваться с человеческой подлостью. И когда столкнулась, не могла поверить, что клевета, как и глупость, может быть безграничной".
Сейчас уточнять что-либо, даже у Лиды, не имеет смысла. Чем все это кончится? Ответить на этот вопрос не взялся бы, наверное, ни один мудрец. И, словно угадав мои мысли, Лида, не отпуская моей руки, остановилась. Сделав вид, что поправляет тапки, она тихо сказала:
- Не торопись, пусть они уйдут немного вперед.
Любопытная вещь этот предлог. Никакой науки о поводах не было и нет, ни у кого не возникало и не возникает даже мысли об умении пользоваться ими, а вот, поди ж ты, юная Лида настолько правдоподобно изобразила неполадки в своей обуви, что даже я, шедший рядом с ней, поверил было ее предлогу.
- Ты хоть догадываешься, почему Маринка дуется на тебя? - спросила меня Михеева.
- А что тут догадываться? И так все ясно.
- Где теперь ваш командир? - спросила Лида, как мне показалось, без связи с предметом нашего разговора.
- Отозвали в штаб.
- И что, он теперь не вернется?
- Его перевели в другую часть.
- А ты знаешь, что он рассказал Маринке?
- Нет, хотя я и спрашивал.
- Так вот, Коля, ваш распрекрасный старшина рассказал Маринке да еще в присутствии других, что будто она надоела тебе хуже горькой редьки и ты никак не можешь отвязаться от нее.
Я уже привык не удивляться тому, что исходило от Демидченко. Но то, что я услышал от Лиды, привело меня в оцепенение. Как же так? Где предел человеческой подлости?
- Надеюсь, Лида, хоть ты мне веришь, что все это гнусная клевета?
- Я тоже была при этом разговоре и сказала вашему старшине, что он бессовестно лжет. И знаешь, что он ответил? "Спросите, - говорит, - у других, они вам то же самое скажут. Даже добавить могут".
Поднимаясь в гору, я держался левой рукой за поясной ремень, а правой хватал ближайшие ветви дикого кустарника и подтягивался вверх. Лида, обхватив обеими руками мою левую руку, шла слева и спрашивала:
- Тяжело меня тащить, правда?
- Нисколько. Знаешь, какой я сильный? Да согласись ты, на руках вынесу.
- Вот была бы потеха. Маринка лопнула бы от ревности.
- Ей теперь все равно. А тут еще этот франт Севалин, и выпала мне карта, милая Лида, пустые хлопоты.
- Ты это серьезно?
- Серьезнее, пожалуй, не может и быть.
- Вот чудак. Не знаешь ты женщин. Ладно, придет время, она сама тебе скажет.
Мы уже поднялись на гору, на которой стояла небольшая часовня. Наш экскурсовод Борис Фомич остановился перед входом в нее и сказал: