18
Трудно объяснить, почему так полюбилось мне место на западном склоне нашей горы, с которого я первый раз увидел сурков. В солнечный день скальная глыба здесь так накаляется, что усидеть на ней нельзя и двух минут. Выручает травянистая подстилка. Расстелешь, бывало, стебли дымчатой полыни, уляжешься лицом вниз - и такой от нее запах начнет исходить, что сразу же находит на тебя сонная одурь. Сурки теперь вовсе перестали меня бояться. Сидят возле своих бутанов и, знай себе, посвистывают: "Приходи, мол, и ты к нам на завалинку".
Я смотрю на морской горизонт и не вижу его. В солнечном свете утопает все: и небо, и бесконечные водные просторы, и даже сторожевые корабли, которые недавно вышли в море. Вот так же солнечно было и вчера. Стоявший на вахте Лев Яковлевич доложил, что со стороны моря слышен гул моторов. Самолет шел со стороны солнца. Как мы ни старались, обнаружить его так и не удалось. Увидели мы его только тогда, когда он был над Балаклавой. Начальство нервничало. А что мы могли сделать, если солнце слепило глаза?
Слышно, как кричит Лефер: "Командир! Командир!" Он знает, где меня искать, и поэтому бежит прямо к камню-площадке. Я закрываю свой дневник, поднимаюсь и спрашиваю:
- Что случилось, Лефер?
- Там на посту у нас Маринка.
- Кто пропустил?
- Лешак его знает, как она попала к нам. С ней еще Семен.
- Порядочки. Ничего не скажешь.
Лефер улыбается, но мне не до шуток, если нарушаются элементарные правила воинского устава. Что могло быть причиной появления Маринки в расположении нашего поста? Глупо, конечно, даже предполагать, что она пришла к нам просто так, а тем более проведать, скажем, меня. Все это вздор. Главное сейчас в другом, как мог Музыченко пропустить ее на пост? Спрашивать об этом Лефера сейчас бесполезно, так как он знает не больше моего, хотя и был на месте событий. Я быстро оделся, привел себя в порядок и минут через десять был на площадке перед радиорубкой. Картина, которую мы с Лефером увидели, была не обычная. На площадке, упершись спиной и руками в каменную стену, стояла Маринка. Своим внешним видом она напоминала мне первый день нашего знакомства. Но тогда она была только грязной, испачканной глиной. Теперь же, кроме того, на ней было порванное платье, на руках и ногах видны царапины, ссадины и кое-где тоненькие струйки запекшейся и уже успевшей высохнуть крови. В первый день нашего знакомства Маринка показалась мне немного жалкой, теперь же все черты ее лица выражали суровость с оттенком презрения. Я до сих пор не могу понять, какая сила у человека с гордой душой, даже если он волею обстоятельств оказался в рваной одежде и не успел очиститься от грязи, заставляет относиться к нему с уважением. Другой человек в таком виде вызывает только чувство брезгливости. И ведь если бы речь шла о людях, которых мы знаем. Так нет же. У совершенно незнакомого нам человека сила духа проявляется не только в его поступках, но накладывает свой неуловимый отпечаток на выражение его лица, осанку и даже походку. Впрочем это, может быть, только так мне кажется. Все поступки Маринки кажутся мне исполненными глубокого, хотя и не всегда понятного для меня смысла. Маринка стояла притихшая, готовая постоять за себя. Лишь время от времени щеки ее вспыхнут, загорятся яркой краской девичьей стыдливости и вновь погаснут.
Но что творилось со Звягинцевым! Он бегал по полуокружности, словно Маринка очертила свою маленькую территорию волшебной линией, и кричал:
- Я сразу раскусил тебя, курва!
- Уберите этого подонка! - сказала Маринка.
- Это мы еще посмотрим, кто из нас подонок! - не унимался Семен.
Только теперь я увидел, что у Звягинцева был рассечен подбородок, а рабочая блуза залита кровью. На мой вопрос: "Что произошло?" Семен ответил:
- Товарищ старшина второй статьи, эта самая оказалась в расположении. Ну я, конечно, как личность задержал. Так она, курва, сигать.
- Краснофлотец Звягинцев, ведите себя достойно, не выражайтесь.
- Так это ж если бы кто другой. А то ведь курва она и есть курва. Вопрос только, кто ее забросил к нам, что она высматривала на военном объекте.
Маринка побледнела, но не проронила ни слова. События принимали неожиданный оборот.
- Краснофлотец Звягинцев, что с вашим лицом?
- Так я ж говорю, товарищ старшина второй статьи, что задерживал, а она сопротивлялась.
- Гражданка Хрусталева, - обратился я к ней официально, - почему вы оказывали сопротивление военнослужащему?
Маринка ответила откровенно презрительным взглядом. Лишь после этого до меня дошел другой, отвратительный смысл моего вопроса и, по-видимому, еще более отвратительный смысл "задержания" Маринки Звягинцевым.
В этой ситуации продолжение расспроса оказалось бы не только бесполезным, но и смешным, ставившим меня, командира отделения, в двусмысленное положение. Выход, как мне казалось, был только в одном: Семена немедленно отправить в санчасть для оказания ему медицинской помощи, Маринке нужно было помочь привести себя в порядок и по дороге к ней домой попытаться узнать, в чем прав и в чем не прав Звягинцев. Дело, как ни крути, становилось настолько запутанным, что разобраться в нем мне одному было уже не под силу. Приняв окончательное решение, я приказал Семену немедленно отправляться в санчасть, Лефера попросил помочь Маринке привести себя в порядок, а сам пошел советоваться с Лученком
- Упэвнен, што Сымон паскудны чалавек. Што рабиць будзем?
- Вот я и советуюсь с тобой: "Што рабиць будзем?"
- Пагавары з ей па-чалавечы.
- Пробовал, Михась, и, кажется, не один раз.
- Паспрабуй ящэ раз.
- Ладно. Но это уже будет последний раз. Пошли посмотрим, как там они.
Звягинцева уже не было, ушел в Севастополь. Маринка выглядела теперь так, словно оправилась от болезни. Мы с Лученком еще только подходили к площадке, а уже слышали звонкий смех Маринки. Ей вторил сдержанный бас Лефера. И когда она успела так привести себя в порядок? Вымыла лицо, руки, ноги, заштопала дырки в своем платье и даже расчесала волосы. Конечно, все это она успела сделать с помощью Сугако. Он держит на полусогнутой руке свое полотенце и нас пока не замечает.
- Обижать девушку, все равно, что обижать мать. А этого делать никак нельзя, - говорит Сугако.
- А почему вас зовут Лефером? - спрашивает Маринка, откусывая нитку и возвращая своему помощнику иглу.
- Ребята прозвали. Должно быть так проще.
- Красивое имя. Лефер, а у вас есть девушка?
Сугако смущенно улыбнулся, но все-таки ответил:
- Есть. Как не быть. Обещает ждать.
- Значит хорошая девушка, если дала слово ждать. Лефер, а ваш старшина строгий?
- Без строгости на военной службе никак нельзя. Наш старшина строгий, но и очень справедливый.
- А он любит хвастаться, особенно своими победами над девушками?
- Ни боже мой. Этого он не уважает. Был тут у нас один. Так тот действительно мог нагородить, что хошь.
- Уж не бывший ли ваш командир?
- Он самый. Отца родного не пожалеет, лишь бы свою корысть, значит, получить.
- А новый командир?
- Он у нас как старший брат, хотя и самый молодой.
После всего услышанного я, кажется, смутился, так как Михась, глядя на глупое выражение моего лица, беззвучно начал хохотать. Он даже сел, уперся сзади руками в каменистую почву и, запрокинув голову, смеялся. Чтобы не выдать себя, Лученок широко открыл рот. Его туловище тряслось, как двигатель на предельных режимах своей работы. Первой заметила нас Маринка.
- И вам не стыдно подслушивать наш разговор?
- Голос Лефера можно, не подслушивая, слышать в самой Балаклаве, - ответил Михась.
- Напрасно вы так говорите о нем. Лефер очень хороший парень.
- А этого никто и не отрицает.
На одном из выступов сложенных нами камней лежал целый набор туалетных принадлежностей: мыло, одежная щетка, расческа и даже катушка ниток. Все это, в чем нетрудно было убедиться, принадлежало Леферу. Маринка в последний раз отряхнула руками свое платье, еще раз посмотрела в карманное зеркальце, тоже принадлежавшее Леферу, и спросила:
- Ну и что будем делать? Маму вызывать?
- Маму на этот раз беспокоить не будем. Лучше я проведу вас домой.
- Что, вы так и отпускаете меня? - не поверила Маринка.
- Не зачислять же вас на матросское довольствие.
- Тогда пошли. Спасибо, Лефер. До свидания, мальчики.
Вначале мы шли молча. Лишь на крутых склонах горы Маринка, чтобы не упасть, хватала меня за руку и тотчас же отпускала. Поспешность, с которой она отпускала рукав моей блузы, как только склоны становились более пологими, подчеркивала, что первой идти на примирение Маринка не собирается. По вопросам, которые она задавала Леферу, нетрудно было догадаться, что ей кое-что уже известно. И если Маринка об этом пока не говорит, то этому мешает только ее самолюбие. Знает ли она, кто меня оклеветал? Знает. Скорее, знает точно. И рассказал ей об этом не кто другой, как Лида. А расспрашивала Маринка Лефера лишь для того, чтобы еще раз убедиться в своей правоте. Теперь можно понять состояние, в котором она находилась во время моего последнего визита к Хрусталевым. Да и не только она, но и Анна Алексеевна. Глядя на меня через окно, мать, наверное, думала: "Как же можно было ошибиться в этом человеке?" Клеветник поступил как нельзя более подло. И какое наказание он понес за это? Никакого. Да и как можно было привлечь его к ответственности? Предположим, попытались бы выяснить обстоятельства дела. С чего бы начали? Ясно, что с вопросов. И первый из таких вопросов был бы следующий: "Товарищ Нагорный, угощали ли вас Хрусталевы обедом?" - "Да, угощали". - "Совершали ли вы с Маринкой прогулки в уединенные места?" - "Совершали". После таких вопросов и ответов, в общем-то ничего осудительного в себе не содержащих, Маринка убежала бы, куда глаза глядят. И выходит, что такое расследование само по себе могло бы причинить пострадавшим не меньшую душевную травму, чем клевета. Сам же клеветник оказался бы в числе торжествующих. Расспрашивать сейчас об этом Маринку не следует. Внутренний мир человека боится сквозняков. Приоткроешь его, и он начинает остужаться. Не следует еще и потому, что чувства молодых людей похожи на неокрепших детенышей диких животных. После прикосновения к ним чужих рук мать иногда бросает их и крошечные живые существа погибают. Ведь было же время, когда Маринка, казалось, не только начала проникаться ко мне доверием, но и радовалась моему приходу. Но стоило какому-то недобросовестному человеку попытаться влезть в ее душу, как она, как мимоза, тут же закрылась, даже для меня. Не выдержала все-таки Маринка, спросила:
- Ты все еще сердишься на меня?
- Если кто-нибудь из нас и сердился, то, по-моему, не я, а ты. Кто-то кого-то даже в предатели зачислил. И вот это клеймо приходится теперь носить как каинову печать.
- Не будь такой букой. Ну хочешь я поцелую тебя?
Я остолбенел. Можно было допустить все, что угодно, но только не готовность Маринки искупить свою вину поцелуем. Хмельная волна захлестнула меня. Сколько же дней прошло с того памятного вечера, когда она сказала: "Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может, сама тебя позову". Прошла не одна, а целых семь долгих недель.
- Значит, разобралась все-таки?
Маринка не сказала, а ответила утвердительным кивком головы.
- Тогда целуй, как обещала.
- Видишь ли, Коля, ты высокий, и мне не дотянуться до тебя. Стань, пожалуйста, передо мною на колени.
Надо же было придумать такое! Сколько стоило ей душевных сил покорить свою девичью гордость, решиться на искупление своей вины поцелуем. И придумала, вышла из положения, поднялась надо мною еще выше. Ну что мне оставалось делать? Я стал перед ней на колени.
- Может, мне еще и лечь у твоих ног?
- Нет, не надо, - Маринка обвила руками мою шею и, целуя, говорила по слогам. - Навязался ты на мою голову. Сколько я наплакалась из-за тебя. А все этот ваш противный Демидченко. Пришел к нам домой и давай рассказывать маме: что было и чего не было. Теперь признавайся, говорил ты все это?
- И ты поверила? Ты помнишь, когда я говорил тебе: "Да знаешь ли ты, что в одну трудную минуту я готов был на все, лишь бы не лишиться веры в человека, твоей веры?"
- Я, может, и не поверила бы, если бы не упоминание о некоторых правдоподобных мелочах. Но теперь хватит об этом. Скажи мне лучше, любишь ли ты свою Маринку так же, как прежде?
Я уже приготовился было ответить, что люблю больше жизни, даже рот приоткрыл, как Маринка закрыла его своей рукой и прижалась к ней щекой. В эту минуту мне показалось, что над моими глазами сомкнулись не волосы Маринки, а подрумянившиеся стебли гречихи. Солнце еще не высоко, и его косые лучи пронизывают раскинувшееся вокруг меня стеблистое море, делают его похожим на радугу: красная полоска - у самой земли, чуть повыше - розоватая линия, еще выше - светлая изумрудная зелень листьев, а на самой вершине - кучевые облака белых соцветий. Чуть подует ветерок - и заколышется это море, переливаясь всеми цветами радуги. Я делаю большие вдохи, хочу вобрать в себя дурманяще сладкий запах нектара. Но разве можно выпить безбрежный океан? Закрываю глаза и слушаю. Тишина. Слабые порывы ветра доносят жужжание пчел. Но это не пчелы жужжат, а шумит морской прибой. И солнце просвечивает не подрумянившиеся стебли гречихи, а густые волосы Маринки. И запах ощущаю не цветочного нектара, а лаванды, отваром которой смачивает свои волосы Маринка.
- Почему же ты не даешь мне ответить на твой вопрос? - спрашиваю Маринку.
- Зачем? Язык болтлив.
- А чему же тогда верить?
- Глазам. Словами говорит разум, взглядом - сердце. Разум, как ты убедился, бывает подчинен и злой воле, и поэтому ему не всегда можно верить. Сердце же лгать не умеет. Оно или любит, или ненавидит, или то и другое. Когда сердце молчит - взгляд равнодушный.
Меня поразила мысль Маринки. Сколько раз я наблюдал за Демидченко. Бывало, либо промолчит, либо скажет что-нибудь мало значащее. А по глазам видел, что ненавидит меня люто. Чувствовал это, а вот такая мысль в голову не приходила. Поразило меня в словах Маринки и другое. Оказывается, можно одновременно и любить, и ненавидеть. Я, кажется, даже содрогнулся, когда осознал значение этих слов.
- Ну а что говорят тебе мои глаза?
- Что любишь. Вижу, любишь свою Маринку. Хотя что-то в них не так. Лучатся, лучатся, а потом вдруг проплывет в них искристая льдинка. Что это, Коля? Неужели ты меня еще и ненавидишь?
- Цыганка - вот ты кто.
- А может, я действительно цыганка и есть.
- Теперь уже все равно. Пошли, обо всем скажем Анне Алексеевне.
- А мама уже знает. Когда она увидела, что я плачу, сразу же догадалась.
Мы уже шли через виноградник. Как он изменился за это время! Листья стали широкими, узорчатыми. Между ними и стеблями вились шершавые завитки. Они извивались, искали для себя опору и, если находили, обхватывали ее, вонзались тончайшими иглистыми выступами. Отвести завитки не просто: они рвутся, но опоры не отпускают. А вот и пятый ряд. Сколько же мы не виделись с моим зеленым другом? Столько же, сколько и с Маринкой. Как он вытянулся. Перерос свою молодую хозяйку и стал почти вровень со мною.
Анна Алексеевна была дома. Встретила меня хотя и радушно, но как-то настороженно. Мало расспрашивала, больше смотрела и слушала. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что жертвой подлости и хитроумных замыслов чаще бывает наивность. Но не только она. В сети коварства часто попадает и подозрительность. Как заблуждаются умные, но подозрительные люди. Их так же легко обмануть, как и легковерных. Я заметил на лице Анны Алексеевны тень озабоченности. Причиной ее могли быть какие-нибудь служебные неурядицы или переживания, связанные с моим вторжением в жизнь Маринки, а может быть, и то, и другое. Да нет же, при чем тут я? Конечно, Анна Алексеевна, как всякая мать, беспокоилась о своей дочери, но это беспокойство было вызвано не мною, а совсем другим - какой-то еще до конца не осознанной тревогой. Нечто похожее бывает в состоянии многих животных накануне землетрясения. Еще нет ощутимых признаков его, а животные начинают беспокоиться, метаться, издавать звуки тревоги и страха перед надвигающейся бедой.
Заметив выражение тревоги на лице своей матери, Маринка спросила:
- Мама, ты что, не рада приходу Коли?
- Глупости говоришь. Ты хорошо знаешь, что я рада всему, что доставляет тебе радость. А о счастье и говорить нечего, - ответила Анна Алексеевна, после чего обратилась ко мне: - Значит, это у вас серьезно?
- Я очень люблю Маринку, - этот ответ, казалось, удовлетворил Анну Алексеевну, и она задала мне еще один вопрос, но уже не связанный с первым. - А у вас как там?
- В экипаже береговой обороны полный порядок. Бдительность на уровне. Вот и сегодня, не успела Маринка появиться в расположении поста, как ее тут же заметили, и я привел ее к вам.
Не успел я закончить фразу, как Маринка сильно побледнела и почти закричала:
- Коля! Не смей говорить этого маме!
Наступила гнетущая тишина.
- Вот, значит, за какой куст боярышника ты зацепилась, - тихо произнесла мать. По-видимому, она заметила следы зашитых дырок в платье своей дочери в самом начале. На вопрос: "Как это случилось?" Маринка, наверное, ответила: "Зацепилась за куст боярышника". Теперь Анне Алексеевне стало ясно, что это была неправда.
- Мама, ты только не волнуйся, пожалуйста. Это пустяки. Я когда-нибудь расскажу тебе все.
- А Коле? - спросила Анна Алексеевна.
- И Коле тоже, но не сейчас.
- Маринка, - обратился я к ней, полагая, что теперь настало время вмешаться в разговор и мне. - Случись все это где-нибудь в другом месте, а не в расположении поста, я бы не сказал тебе и слова. Но пойми, я же должен объяснить Звягинцеву.
- Звягинцеву? - последовал негодующий вопрос.
Я увидел, как после моих слов изменилось лицо Маринки. Они причинили ей боль. Ну когда я научусь понимать простые человеческие истины? Ведь не только можно, но и нужно высказываться прямо, но так, чтобы не задевать самолюбия человека, не наносить ему незаслуженной обиды.