- Да нет, какая же это военная тайна, - ответил я, хотя не был убежден, что следует говорить всем о моей военной специальности. - Радист.
- Так это ж здорово! И вы знаете азбуку Морзе?
- Ну а как же. Без этого нам нельзя.
- И радиотехнику?
- Само собой.
- Девчонки! - в восторге воскликнула Лида. - Это ж такая специальность! Представляете? Разные там позывные...
- Представляем, - прервала Михееву Маринка. - Ты, конечно же, будешь "ромашкой".
- Маринка! - произнесла Лида так, будто открыла какую-то тайну. - Мы начинаем сердиться. Что это значит?
- Михеева! Что за глупости ты говоришь?
Маринка, поняв, что поступила опрометчиво, сердито посмотрела не только на Лиду, но и на меня. Ну а я-то причем? Чтобы сгладить возникшую неловкость, я сказал:
- Товарищи, я понял, что вы согласны обучаться радиоделу. Ну, может быть, не все, а хотя бы часть. Мы посоветуемся в нашей комсомольской группе. Доложим командованию. Думаю, что нам не откажут. И последнее, - добавил я. - Чтобы разговор у нас был поконкретнее, надо выяснить, сколько у вас желающих заниматься в радиокружке. Вам это нужно для учета, нам - для аргументов в беседе с командованием.
- Это мы мигом, - Лида быстро извлекла из портфеля тетрадку, вырвала из нее два листа и спросила Хрусталеву:
- Тебя записывать?
- Я еще не знаю.
- Запишу, а там как хочешь.
В списке оказалось двенадцать человек. Нормально. После собрания ко мне подошла Лида Михеева и спросила:
- Скажите, пожалуйста, а девушек принимают в береговую оборону?
Подружка, с которой Лида сидела за одной партой, услышав ее вопрос, подошла к нам поближе и сказала вполголоса:
- Тебе, Лида, пора уже выходить замуж и рожать детей, а не служить в береговой обороне. Ты идешь домой или нет?
- Иди, я тебя догоню, - ответила Лида.
Замечание подруги не произвело на нее ни малейшего впечатления. Михеева и в самом деле выглядела вполне созревшей для материнства. Даже своеобразная прическа подчеркивала в ней строгую, неброскую красоту. Длинные волосы сзади были подвернуты внутрь и, казалось, в таком виде чем-то закреплены.
- Болтушка, - незлобиво заметила Лида. - Нет, а в самом деле, есть в ваших частях девушки?
- Конечно есть. Возьмите, например, санитарные части. Там медицинские сестры- женщины.
- Нет, я имею в виду не медицину, а другие специальности.
Хрусталева уже ушла домой. Я собирался было проводить Маринку и договориться о том, где и когда мы начнем занятия, но ее и след уже простыл. Видно, Лида все же заметила мою плохо скрытую досаду и сказала:
- Извините, что задержала вас. Догоняйте Хрусталеву. Она, наверное, ждет вас где-нибудь у выхода.
Я было поверил этому наивному с моей стороны предположению, наивному потому, что у Маринки, как я уже успел заметить, гордости было хоть отбавляй. У выхода школы Хрусталевой не оказалось. Все правильно. Так оно и должно быть. Ну нет, так нет. Лично мне все это безразлично. И если я сейчас зайду к ней домой, то лишь с единственной целью - согласовать дни и часы занятий по радиоделу.
Во дворе Хрусталевых меня встретила Анна Алексеевна.
- А, матрос? Заходи - гостем будешь.
- Я только на минуточку, поговорить с Маринкой по общественным делам.
- Она еще не пришла, хотя по времени уже должна быть дома. Подожди, если хочешь. А вот и она. Мы ее ждем со стороны улицы, а она из виноградника пожаловала. Уж не задержали ли тебя снова на горе?
- Нет. Заходила к Пуркаевым.
Анна Алексеевна сослалась на занятость делами и ушла в дом. Странное чувство овладело мною. Как будто я в чем-то провинился перед этой девушкой. И, удивительное дело, она, казалось, понимала мое состояние и терпеливо ждала, с чего я начну.
- Я рассчитывал, что после собрания мы пойдем домой вместе и по дороге договоримся о занятиях.
- И кто же расстроил ваши планы?
- Да Лида задержала.
Маринка промолчала. Я не люблю молчаливых реакций. Не люблю прежде всего за их неопределенность. Молчание может означать все что угодно: готовность выслушать твои доводы, согласие с ними, сомнение в правильности твоих суждений. Чаще же молчанием выражают осуждение. Как тут разобраться в этой смеси значений? На что можно опереться в состоянии невесомости? Ты хочешь привести аргументы и не можешь, так как не знаешь, что нужно аргументировать. Все это очень похоже на игру, в которой один партнер, с повязкой на глазах, должен поймать другого - с колокольчиком в руках. Ты идешь на звон колокольчика, но партнер оказывается в стороне, а иногда и сзади, с вытянутой вперед рукой. И если бы в молчании было только осуждение, а то в нем часто выражается еще и превосходство над тобой.
- В чем ты меня упрекаешь? - спросил я Маринку.
- С чего вы взяли, что я упрекаю вас?
Вот та неопределенность, которая присуща молчанию.
- Ладно, извини, пожалуйста, если что не так. Ты проводишь меня?
- Проведу за виноградник.
Как и вчера, мы шли по тропинке, которая разделяла виноградник на две части. Виноградные лозы, казалось, только теперь пробудились от зимней спячки. Еще вчера здесь стояли голые прутики, а сегодня на них появились буроватые почки, а кое-где и прорезающиеся листочки. Зато на обочинах тропинки во всю весеннюю мощь буйствовало разнотравье. Вытянув руки в стороны, я легонько касался молодых побегов виноградника. Они, проскользнув между разведенными пальцами, долго затем качали своими верхушками, словно недоумевали: "И ветра нет, а неспокойно".
Кончился виноградник, и мы вышли к каменистым уступам подножья горы.
- Вон лежат ваши папиросы, - указала рукой Маринка на пачку, выброшенную мною вчера. - Скажите честно, хотите курить?
- Хочу, но не буду. Если бы я нарушил слово, то перестал бы уважать себя. Говорят, что совесть человека ни с кем так не сговорчива, как со своим хозяином. Не знаю, может, это и так, но лично у меня отношения с ней строгие, - я только сейчас обратил внимание на то, что обращаюсь к Маринке на "ты" уже в третий, если не в пятый раз. И она не делает мне замечаний. Но сама говорит мне "вы".
- Интересно, где вы вычитали слова о сговорчивости совести с человеком?
- Не помню. Может, это моя фантазия, - сказал я, всматриваясь в какие-то развалины у берега моря. - Это что у вас, заброшенная стройка?
- Да, что-то в этом роде, - ответила Маринка.
- Любят же некоторые руководители выбрасывать деньги на ветер.
- Какой с них теперь спрос?
- Что, разбежались?
- Кто куда.
- А почему сразу за руку не схватили?
- Как бы не так, схватишь их, когда они разбежались еще пять веков тому назад.
Только теперь я понял, что Маринка меня разыгрывала. Ну откуда мне было знать, что это - руины древних генуэзских башен? Рассмеялись мы оба: я - немного натянуто, Маринка - до слез. Немного успокоившись, Маринка сказала:
- Теперь я разыграю свою маму. Она у меня депутат горсовета и, сами знаете, несет определенную ответственность за порядок в городе. Сейчас приду и скажу: "Кто в городе хозяева?" - "Все, - ответит она и добавит, - в том числе и вы, юная гражданка Хрусталева". - "Это фактически, а юридически? Ты, дорогая мамочка. Так вот, на тебя поступила жалоба от военнослужащего Нагорного". - "Какая жалоба?" - встревожится она. - "Краснофлотец Нагорный, глядя на руины древних генуэзских башен, возмущался тем, что городские власти Балаклавы забросили стройку. Говорил, что нерадивых руководителей надо привлекать к строгой ответственности". Ну как?
- Здорово получится, - согласился я. - Но после этого мне нельзя будет показываться на глаза Анны Алексеевны.
- Ничего, покажетесь, если захотите.
- Маринка, если уж и придется гореть со стыда из-за этих чертовых башен, то хоть покажи мне их, а заодно и расскажи, что знаешь.
- Рассказать я в другой раз расскажу, но пойти к ним - я не пойду.
- Почему?
- Я не могу этого объяснить.
"Вот тебе и обмен знаниями", - подумал я и сказал:
- Не веришь, значит. Ну что ж, это, как говорится, дело такое: хочу - верю, хочу - нет. Бывай, как говорит наш Михась.
3
Простившись с Маринкой, я неторопливо начал взбираться на гору, время от времени поглядывая на развалины башен. До них было около километра, и я уже начал подумывать, не изменить ли мне маршрут. Однако время было позднее, и я решил отложить свое знакомство с башнями на другое время.
В расположении нашего поста жизнь шла своим размеренным порядком. Все давно уже пообедали и теперь отдыхали. Музыченко нес вахту на посту наблюдения за окружающим воздушным пространством. У рации (так называли мы переносную портативную радиостанцию) дежурил Михась Лученок. Родом Михась был из Пинщины. С нами он чаще говорит на своем родном белорусском языке. Букву "с" в сочетании с некоторыми гласными произносит как очень мягкое "шь". Спросишь Лученка: "Сколько человек в отделении?" - "Шямёра" (семеро), - ответит. Или: "Отчего у тебя такие светлые брови и ресницы?" - "Мушиць ад сонейка" (должно быть, от солнышка). - "Как ты думаешь, Михась, будет ли в этом году сено?" - "Шёлета шена мушиць быть" (в этом году сено должно быть). Через час я должен сменять Лученка.
На площадке показался Демидченко. Увидев меня, он остановился. По его недоброму взгляду я понял, что дело мое - табак. Он даже не выслушает меня, а если и выслушает, то не захочет понять. Но я сознавал и другое - надо немедленно доложить о своем прибытии, доложить официально, по всем уставным правилам. Я быстро подбежал к Демидченко, приложил руку к бескозырке и бодрым тоном подчиненного произнес:
- Товарищ старшина второй статьи, разрешите доложить:
- Хоть я и предупреждал, а без фокусов все-таки не обошлось, - прервал меня Демидченко.
"Вот что означали фокусы - опоздание", - подумал я.
- Наряд вне очереди.
- Есть наряд вне очереди.
- А теперь докладывайте. Можете стоять "вольно".
Я все больше и больше начинаю думать, что Демидченко хочет избавиться от меня, любым путем, во что бы то ни стало. Для этого он ищет только повод. Но если это так, то почему не отказаться было от меня раньше, когда формировался пост? Ведь тогда, мне кажется, достаточно было одного его слова, и меня бы отчислили. И не было бы никаких проблем ни для меня, ни для него. Так нет же, согласился. Почему? Об этом знает только он.
- Докладывайте, говорю, - повторил Демидченко.
- Ну что. Семья положительная. Маринка - комсорг, мать - депутат горсовета.
- Вот, значит, как.
- Собрание провели. Двенадцать комсомольцев десятого класса "В" записались в радиокружок. Шефство приняли. Теперь надо помогать.
- А кто такое разрешение давал?
- Так ведь, товарищ старшина второй статьи, вы же сами согласились.
- Согласиться-то я согласился, но не на радиокружок.
- Так захотели комсомольцы.
- Мало ли что захотели. А где возможности? У нас что, учебные курсы, где все есть?
"А ведь может сорвать дело, стервец, - подумал я. - Сошлется на боевую подготовку, освоение незнакомой местности, отсутствие учебного оборудования да на что угодно. И ни к чему не придерешься. А что если припугнуть его малость?"
- Товарищ старшина второй статьи, я им то же самое говорил. Но они свое: "Мы обратимся к вашему командованию". Я подумал, а вдруг и в самом деле к комиссару дивизиона дойдут. А с ним, вы знаете, лучше не связываться.
- Тебе, Нагорный, ничего нельзя поручать: любое дело провалишь. Заварил кашу, сам теперь и расхлебывай, доставай ключи, зуммер, наушники, питание, шнуры, все, где хочешь.
Я сделал вид озабоченного человека, почесал затылок и сказал:
- Правильно говорит в таких случаях Музыченко: "Нэ мела баба клопату, та купыла порося". Как будто мне больше всех надо.
- Отставить разговоры! Выполнять приказ.
- Есть отставить разговоры и выполнять приказ.
Нет, Демидченко не такой уж простак, как я думал. По его расчету, я ничего не смогу достать для оборудования учебного класса. В этом случае вся вина за срыв шефской работы среди учащихся ляжет на меня. Демидченко получит дополнительный козырь для характеристики меня как недисциплинированного бойца, нерадивого краснофлотца не только в боевой подготовке, но и в общественной работе.
Только теперь я ощутил, как сильно проголодался. И хотя обед уже давно остыл, мне он показался вкуснее обычного. Перед заступлением на дежурство я вышел на гребень горы, где нес вахту Петр Музыченко. Со стороны моря наша гора была неприступной. Ее стена лишь у самого подножья становилась покатой, на всем остальном протяжении она была почти отвесной. У южного края гребня горы, над пропастью, висел металлический мостик. Края его были замурованы в скалу. Совершенно очевидно, что когда-то мостик использовался как наблюдательный пункт. Но, судя по толстому слою ржавчины, покрывавшей металлические опоры, времени прошло с тех нор немало.
- Ты нэ здумай статы на той мостык, - предупредил меня Музыченко. - Враз можэш рухнуты.
- Он же почти новенький, - ответил я шутливо.
- Та хто ж кажэ, що вин старый? Йому, можэ, рокив сим, - сделал паузу Петр, - дэсять як будэ, той гаразд. А симдэсять рокив - цэ симдэсять, нэ симнадцять. Цэ ты добрэ розумиеш и сам. Його будувалы, можэ, в мынулому сториччи, пэрэд Севастопольскою обороною. На цьому мостыку, можэ, сам Нахимов стояв.
С края гребня горы хорошо были видны и прибрежная часть Балаклавы, и берег моря, и начинающиеся отсюда Крымские горы.
Рядом с нами по скале стремительно проплыла тень крупной птицы. Мы подняли вверх головы и увидели орла, парившего по кругу на высоте не более пятидесяти метров. До этого мне ни разу не приходилось видеть его так близко. Ни одного взмаха крыльями.
- Чого цэ вин розлитався? - спросил Музыченко.
- Не догадываешься?
- Можэ, тут його гниздо?
- А ну давай спустимся немного вниз и спрячемся под тем кустом.
Мы укрылись. Орел сделал еще один круг, а потом направился в сторону моря, развернулся и, плавно снижаясь, подлетел к крутому скалистому выступу, расположенному метрах в шестидесяти от нашего поста. Выступ представлял собою своеобразную колонну, отвесно уходившую вниз, в пропасть. Вершина этой колонны была отделена от основной скалы небольшой расщелиной, по бокам которой росли густые кустарники.
Едва орел сел на вершину скалистого выступа, как из кустарниковых зарослей вылетела еще более крупная птица. Немного взмыв вверх и не сделав ни одного круга, она направилась в сторону моря. Только теперь мы увидели у края расщелины огромное гнездо из сучьев, замаскированное кустарниками. Орлиное гнездо располагалось метров на двадцать ниже верхнего края скалы и было совершенно недоступно. В нем хорошо различались два крупных белых яйца. Приземлившийся орел еще раз осмотрелся вокруг и неторопливо вошел в углубление из сучьев, осторожно поправил клювом яйца и прикрыл их своим могучим телом.
- Вот так, Петруша. Выходит эту скалу орлы облюбовали раньше нас. Значит, и называть ее будем орлиной скалой.
- До чего ж красыва птыця!
- Надо сказать ребятам, чтоб они по возможности меньше беспокоили их. Это чуткая птица, она не любит, когда шумят или мельтешат перед ее глазами.
- Видомо.
- Петя! - я не верил своим глазам. Почти у подножья горы, но только дальше к Балаклаве, громоздились руины генуэзских башен. - Дай, пожалуйста, бинокль.
- Навищо?
- Только на минуточку. Сейчас же верну.
Петр неторопливо снял висевший у него на груди бинокль и передал его мне. Прямо передо мною появились груды разрушенных временем башен. Но кто это? К развалинам шла Маринка. Я узнал бы ее среди тысячи других девушек по одной только походке, уверенной, строгой. Как же так? Не она ли недавно говорила мне: "Пойти к ним я не пойду". И что значили ее слова: "Я не могу этого объяснить". Маринка скрылась в развалинах башен, и, сколько я ни ждал, она так и не появилась. Черт возьми! Я уже совсем было успокоился, когда возвращался к себе на пост. Но теперь как все это объяснить? Я вернул бинокль Петру и пошел принимать дежурство у рации.
- Давно была связь с дивизионом? - поинтересовался я у Михася.
- Дзве гадзины таму назад. Праз дзесяць минут знов трэба выходзиць на сувязь.
Интересный человек этот Михась Лученок. Он, как и Музыченко, хорошо знает русский язык и, если нужно, отлично изъясняется на нем. Но в среде своих сослуживцев говорит только на своем родном белорусском языке. Его уже не раз спрашивали об этом. И он однажды ответил: "Каб не забыць сваей роднай мовы".
- Ну ладно, Михась, сдавай смену и отдыхай.
- Дык яшчэ ж цалютких дзесяць минут.
- Ничего, больше отдохнешь. Код не изменился?
- Не, той самы.
Я расписался в журнале регистрации приема и сдачи дежурств, надел наушники и погрузился в мир радиосигналов. Рядом с моей рабочей волной назойливо тенькала чья-то морзянка. Видно было, что работал неопытный радист. Отстучит пять-десять цифр и сбивается, переходит на цепочку букв "ж" -ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та (извините, мол). Да и скорость передачи была, как у начинающего, не более шестидесяти знаков в минуту. Включить бы сейчас свой передатчик да отстучать бы ему открытым текстом: "Салага, не засоряй эфир!" Но этого делать нельзя. Сейчас же выяснится, что нарушитель дисциплины в эфире - рация поста ВНОС номер один. Немедленно последует вопрос: "Кто в это время нес вахту?" - Радист Нагорный. В этом случае пять суток гауптвахты - самое мягкое наказание. Нет, уж лучше пусть тенькает. Но тенькать этому радисту долго не пришлось: включилась мощная рация. "Ромашка, ромашка, я - фиалка. Как слышите? Прием". Передача текста закончилась, но передатчик продолжал работать. Это легко определялось и по фоновому шуму в наушниках, и по яркому свечению неоновой лампы, которое тут же исчезало при переходе на другую волну. Но что это? Я слышу слабые звуки моих позывных. Настраиваюсь точнее. Сигналы слабые, но достаточно разборчивые: мешал все тот же молчаливо работавший передатчик. И вот шум исчез. Позывные нашего и других постов ВНОС стали громкими. Нас вызывала дивизионная радиостанция. Я ответил и начал принимать радиограмму. Текст ее оказался не очень большим, всего на двенадцать цифровых групп по пять знаков в каждой. В обязанности радиста входили расшифровка получаемых и кодирование передаваемых сведений. Расшифровав полученную радиограмму, я тут же передал текст ее командиру отделения. Демидченко взял из моих рук заполненный бланк радиограммы и вслух прочитал: "Постам ВНОС номер один, два, три. Объявляется боевая тревога. Усилить воздушное и наземное наблюдение".
- Боевая тревога! - скомандовал Демидченко. Через полминуты один за другим спрыгнули на площадку Звягинцев, Лученок, Танчук и Сугако. Еще полминуты, и все в полном боевом снаряжении заняли свои посты, указанные в боевом расписании.
- Усилить воздушное и наземное наблюдение! - продублировал текст радиограммы командир отделения.