Я шел по набережной залива и думал, зайти или не зайти к Маринке домой? Узнает, что были занятия и никто не пришел навестить ее, обидится. Нет, лучше зайти. Но как? Вот так, с пустыми руками? Эх, были бы сейчас ранние цветы! Ну хоть бы какие-нибудь, самые скромные. Было бы совсем другое дело. Подожди. А может, зайти к моему другу Кирюхе Пуркаеву? Он-то знает, есть ли в Балаклаве цветы и, если есть, то непременно достанет. В каком же доме он живет? Да, через дом от Хрусталевых. Кирюху я застал дома, хотя по всему было видно, что он собирается куда-то уходить.
- Ну здравствуй, Кирюха.
- Привет. Что-нибудь надо?
- Ну до чего ж ты догадливый, Кирюха. Не зря я выбрал тебя в товарищи.
- Ну говори, что?
- Понимаешь какое дело. Я узнал, что твоя соседка Маринка заболела. Ну и мне поручили навестить ее.
- Поручили... - улыбаясь, повторил Кирюха.
- Так вот, - продолжил я, не обращая внимания на иронический тон Кирюхи. - Навещать, справляться о самочувствии больных принято с цветами, хоть какими-нибудь, самыми скромными. Я и подумал: у меня же есть друг Кирюха. Он, если узнает, обязательно поможет.
Кирюха минуту стоял в раздумье, а потом сказал:
- Подожди здесь. Я мигом, тут недалеко.
Ждать Кирюху действительно пришлось недолго. Я увидел его, когда он был уже в пятидесяти метрах от меня.
- У деда Саватея выпросил, - сообщил Кирюха на бегу. - Он разводит не только эти, но и другие цветы. А это, говорит, персидская мимоза.
- Ну, Кирюха, спасибо, удружил, - искренне поблагодарил я Пуркаева. - За мной долг. Руку.
Я смотрел на пушистые розово-малиновые цветы и удивлялся, что здесь может расти такое чудо. Раньше мне не приходилось видеть персидскую мимозу (если Кирюха не перепутал названия). Да и где я мог ее видеть, если это по всем признакам теплолюбивое растение. Дверь в доме Хрусталевых открыла на мой стук Анна Алексеевна.
- Заходи, матрос.
- А Маринка?
- Приболела наша Маринка. И где только она могла простудиться, ума не приложу. Ни тебе дождя, ни холода, ни сквозняков. И вот какая беда.
Я зашел в комнату. Маринка лежала в кровати у окна с открытой форточкой. Щеки ее были покрыты болезненным румянцем, губы - настолько красные, что, казалось, перед моим приходом Маринка ела вишни да так и не успела вытереть ягодный сок. В глазах- выражение грусти, а вокруг них - легкий оттенок синевы.
- Ну что, некрасива я в таком виде, правда?
- Что ты говоришь, Маринка! Да знаешь ли какая ты? - я не преувеличивал. Болезнь действительно не красит человека. Но бывают минуты, когда организм в борьбе с недугом мобилизует все. И тогда человек, как воин в разгоряченной схватке, становится прекрасным. Вот такой казалась мне сейчас и Маринка.
- Ой, какую же чепуху мелю! Не утешайте меня, сама знаю, какая я.
- Нет, все правильно. Я вот... персидскую мимозу тебе принес. Выздоравливай побыстрее.
Маринка посмотрела на цветы, взяла их в руки и приблизила к своим глазам. Щеки зарделись сильнее. А может, это был розово-лиловый отсвет персидской мимозы? Глядя на необычно пышные ранние весенние цветы, Маринка несколько раз отдаляла их от себя, а потом снова закрывала ими свое лицо. Как преображается человек в минуты радости! Даже болезнь, кажется, отступает.
- Выздоравливай побыстрее, пожалуйста, - повторил я.
Маринка посмотрела на меня, а потом отвернулась и, помолчав, сказала:
- Ничего... Не обращайте, пожалуйста, внимания.
Маринка была взволнована. И было отчего. В такую раннюю пору года далеко не каждую девушку одаривают цветами. А тут не просто цветы, а редкая персидская мимоза. Справившись с минутным волнением, Маринка спросила:
- А кому вы еще подарили такие цветы?
В этом вопросе прозвучала интонация легкого лукавства. Нет, это было проявлением не чувства ревности, а скорее желания позабавить себя ролью человека, посвященного в дела других, недавно познакомившихся людей. Мне кажется, что неудачники и слабые духом люди таких вопросов не задают. Они либо замыкаются в себе и до предела суживают круг людей, с которыми вынуждены общаться, либо бесконечно жалуются на различные трудности и все свои беседы сводят к постигшим их несчастьем. Я не люблю таких людей. Это большей частью эгоисты, только требующие и ничего не дающие взамен.
- А кому еще можно было подарить их? - в свою очередь спросил я.
- Не знаю, - деланно серьезным тоном ответила Маринка. - Может быть, той, которая любит нашу школу?
Вот оно, оказывается, в чем дело. Значит, Маринку уже успели навестить ее подружки и рассказать ей обо всех событиях в классе.
- Нет, той дарить цветы я не собираюсь.
- Почему?
- Хотя бы потому, что она старше меня.
- Что вы говорите? Она моложе даже меня. Правда, всего лишь на один месяц.
- Все это, как говорит наш Лев Яковлевич, не влияет никакого значения.
- Как это? - засмеялась Маринка.
- Несуразность, - засмеялся и я. - Но она так привилась у нас, что мы употребляем ее, где только можно.
Пришел врач, вызванный на дом к Хрусталевым. Он достал из своего чемоданчика халат, неторопливо надел его и, подойдя к постели Маринки, спросил:
- Ну-с, так как наши дела?
Я уступил ему свое место и, простившись с Маринкой, направился к двери.
- Извините, доктор, - услышал я позади себя. - Коля!
Честно скажу - это взволновало меня. Она первый раз назвала меня Колей.
- Не уходите, подождите, пожалуйста, во дворе, - добавила Маринка.
Я вышел из дому, положил на скамью пакет с радиопринадлежностями (не носить же их все время с собою) и медленно направился в крошечный приусадебный виноградник. Сколько дней я не был здесь? Два дня. Всего два дня, а какими стали виноградные лозы. Они почти вровень со мною, и маленькие листья уже касаются моего подбородка. Осторожно беру один листик пальцами. Крошечный такой, весь покрытый пушком. А по поверхности его идут тоненькие жилки. Именно по ним приходят от корней соки и наполняют растение жизнью. "Расти, малыш", - произнес я вслух и отпустил от себя ветвь.
Я вернулся во двор в тот момент, когда выходил доктор. Он остановился, внимательно посмотрел на меня, словно решал какой-то свой вопрос, и сказал:
- Да-с. Идите, молодой человек, вас там ждут.
Я вошел в комнату Маринки и увидел ее улыбающейся. Рядом с кроватью на столике стояла глиняная вазочка с персидской мимозой.
- Доктор сказал, что я скоро уже могу ходить, - сообщила Маринка радостную для нее весть. - А это мама поставила цветы. - Светлая улыбка не сходила с лица Маринки. Радость! Не она ли является тем ключом, с помощью которого перед человеком, умеющим вызывать у других чувство радости, открываются души и сердца людей.
- А знаете, зачем я вас просила остаться?
- Нет, не знаю.
- Ну как вы думаете?
В голове у меня проносились самые всевозможные предположения, но ни одно из них не подходило для этого случая.
- Я же не поблагодарила вас за персидскую мимозу. Раньше таких цветов мне не приходилось даже видеть.
Я, наверное, покраснел, потому что Маринка, глядя на меня, рассмеялась. Услышав смех, в комнату вошла Анна Алексеевна.
- Что, матрос, рассмешил мою больную дочку?
Я не зря сравнил Маринку с царевной-несмеяной. За все те немногие встречи с ней мне ни разу не пришлось видеть ее по-настоящему веселой. Печать какого-то непроходящего горя лежала на ее задумчивом лице. А тут еще эта простуда.
- По сказке тебе полагалось бы за это еще и полцарства. Да вот незадача, нет у меня такого богатства. Да, по правде, и зачем оно нам? - Анна Алексеевна немного помолчала, долгим взглядом посмотрела на меня, словно решала, стоит ли посвящать меня в свои семейные дела, а потом, наверное, подумала: "Человек, который входит в дом с цветами в руках, не может причинить людям зла". - Я уже говорила, что мы остались с Маринкой вдвоем. Мой муж был направлен добровольцем в Испанию. Об этом под большим секретом он сказал мне буквально перед самым отъездом. Весной тридцать седьмого года вернулся оттуда летчик из полка, в котором служил мой муж, и привез коротенькое письмо, написанное им незадолго до героической гибели.
Грусть, навеянная рассказом Анны Алексеевны, постепенно рассеялась лишь после того, как позади остался виноградник.
Возвращался я в расположение нашего поста в уже приподнятом настроении. Кажется, ничего такого и не произошло. И все-таки радостное чувство, подобное тому, которое я увидел на лице Маринки, когда она смотрела на цветы, не оставляло меня. Даже Звягинцев, увидев мою глупую физиономию, сказал:
- Ужинать ты, конечно, не будешь, потому что тебя снова угощала тешша.
- Нет, буду, дорогой мой Сымон, - ответил я, подражая Лученку, и ударил Звягинцева ладонью по плечу.
- Это ж надо, к чему приводит шефство над школой. Ты так скоро начнешь всем ломать кости.
Утром, при распределении заданий, я сказал Лученку, исполнявшему обязанности командира отделения (Демидченко остался ночевать в штабе дивизиона):
- Товарищ командир, одного комплекта инструментов мало. Так мы будем копаться в этой скале до нового года. Надо организовать две встречных бригады. Но для этого нам нужен еще один комплект инструментов. Да и рабочих рукавиц пар две не мешало бы. Посмотрите на руки Лефера - все в кровавых пузырях. - Я тут, конечно, малость преувеличил. Хотелось выставить Сугако в лучшем свете, как безотказного работягу. А получилось наоборот. Лефер даже обиделся, потому что считал, что пузыри на руках бывают только у тех, кто мало или совсем не умеет работать. С такой характеристикой он, конечно, согласиться не мог и поэтому тут же внес энергичный протест:
- Что он говорит? Пусть лучше сам покажет свои руки, - намекнул Сугако на то, что у меня они, пузыри, действительно есть. А у меня их и в самом деле штук по два с каждой стороны. Получился, как говорят в этих случаях, конфуз.
- Не будем уточнять у кого их больше, - прекратил прения Лученок. - А стыдиться их нечего. Это как медали за трудовую доблесть.
Неплохо сказано. Я обратил внимание, что Лученок, исполняя обязанности командира отделения, говорит не на белорусском, а на русском языке.
- Может, подождем возвращения старшины? - спросил Михась.
- Зачем же время терять?
- Ладно. Выпишем тебе командировочное предписание, требование на шанцевый инструмент, дорожное обеспечение и что еще, машину? Извини, машины, сам знаешь, у нас нет. Так что придется добираться тринадцатым номером.
Ну что ж, пешком так пешком. Это я и сам знал без его разъяснений. На склоне горы, метрах в пятидесяти от вершины, на моем пути оказалась огромная каменная глыба. Ни дать ни взять стол с гладкой горизонтальной поверхностью. Отличное место для наблюдения. Невозможно было воздержаться от соблазна постоять на этой террасе, с которой открывался великолепный вид на балаклавскую бухту. Вокруг непрерывно стрекотали цикады. В этом хоре периодически раздавался чей-то свист. Кто это? Я внимательно присмотрелся. Сравнительно недалеко от меня показались два желтоватых столбика. Сурки! Я спрыгнул с камня и побежал вниз. Один из них тут же исчез, другой стремительно несся к своей норе. Я остановился у того места, где недавно раздавался молодецкий посвист. Вертикально идущее вниз отверстие и рядом с ним бутан - своеобразная завалинка, на которой недавно судачили общительные соседи. Я знал, что сурки живут в горах. Но что они способны вырывать для себя норы в каменистой почве, это мне и в голову не могло прийти. Да будь у меня сейчас полный комплект шанцевых инструментов: лом, кирка и лопата, - я все равно ничего не смог бы сделать с жилищем спрятавшегося сурка. Интересные эти зверушки - сурки. Они охотно ходят друг к другу в гости, любят "поговорить о видах на новый урожай". Но как только где-нибудь появляется опасность, тут каждому, как говорится, давай бог ноги: хозяин проваливается в свою нору, сосед налегает на все лопатки, чтобы поскорее добраться до своего жилища. Разбегаясь, сурки не забывают оповестить об опасности соседей. Раньше они свистели, как, бывало, еще в пятом классе посвистывал мой дружок Тимка Прасолов: "Выходи, мол, гулять". Сейчас совсем другое дело. Тот же Тимкин свист, но означающий уже сигнал опасности: "Полундра на полубаке!" Привольно жить суркам в этих местах. Не обходится, конечно, без тревог, большей частью ложных. Но какая это жизнь без переживаний? Да не гоняй их рыжая лиса или горный ястреб, совсем бы разленились, одряхлели. А так другой раз такого страху нагонят, что где и резвость берется.
В штаб дивизиона я пришел около полудня. В радиорубке все было по-прежнему. Даже рекламный снимок улыбающейся борт-проводницы оставался на том же месте, рядом с коротковолновой радиостанцией.
- Смирно! - иронически скомандовал Олег Веденеев, мой товарищ по службе. - К нам прибыл член экипажа береговой обороны краснофлотец Нагорный.
- Вольно, военные интеллигенты! - ответил я в тон поданной команде.
- Ну как там на подступах к Главной базе Черноморского флота?
- Все нормально. Зорко охраняем ваше подразделение от внезапного воздушного нападения.
С Олегом я подружился после зачисления меня в радиовзвод дивизиона. Никто из нас двоих не напрашивался на эту дружбу. Все получилось как-то само собой. Вначале я почти не присматривался к нему. Парень как парень, ну разве что несколько полнее других. Правда, эта излишняя полнота не раз становилась причиной его глубоких переживаний. Во время занятий по гимнастике, особенно вначале, Олег, бывало, ухватится за перекладину турника и, сколько ни старается, никак не может подтянуться хотя бы до подбородка. Старшина гоняет-гоняет его, а потом снимет фуражку, вытрет вспотевший лоб и скажет: И зарос, как уссурийский медведь, и сила, кажись, должна быть, а зад, прости господи, как у бабы.
Как ни странно, но именно упоминание о волосатых груди и руках больше всего доставляли Олегу огорчений.
- Не горюй, - сказал я ему однажды. - За границей мужчины с лысой грудью заказывают и потом приклеивают себе специальные накладные волосы. Слыхал о таком?
- Нет.
- Выходит, ты самый настоящий мужчина и тебе многие попросту завидуют.
- Ты это серьезно?
- А какой резон мне обманывать тебя?
- Чудн о . Слушай, Никола, а что бы ты посоветовал мне для укрепления организма? Как научиться подтягиваться?
- В этом деле может быть только один совет - систематические занятия физкультурой.
- Так я ж занимаюсь столько, сколько и все остальные.
- Сколько и все остальные - мало. Ты попробуй отжиматься от пола. И чем чаще, тем лучше. Дотянешь до двадцати раз - считай дело твое в шляпе.
С тех пор так и пошло. Выдается у Олега свободная минута, он ко мне:
- Давай отжиматься.
- Научил я тебя на свою голову.
- Ничего. Для тебя это тоже полезно.
Так постепенно мы и подружились. И когда стало известно о злополучной радиограмме, Олег сдал свое дежурство, сразу же подошел ко мне и сказал:
- Тебя могут вызвать для беседы по одному неприятному делу, так ты имей ввиду, что я заступил на вахту за полчаса до смены.
- Как это за полчаса до смены? - не понял я.
- Непонятливый ты, Нагорный. За четверть часа до окончания твоей смены полковая радиостанция передала нам радиограмму. Черт знает, что там случилось, но я получил ее только тогда, когда ты уже спал.
Только после этого я понял, что на моем дежурстве действительно случилась неприятность, и всю вину за это Олег хочет взять на себя.
- Зачем тебе понадобилась чужая беда?
- Во-первых, беда эта не чужая, и во-вторых, гауптвахту я как-нибудь переживу. Зато у тебя сохранится воинское звание старшины второй статьи. Правильно я рассуждаю?
- Нет, Олег, - ответил я, немного подумав, - неправильно. Я ценю твою жертву, но принять ее не могу.
- Почему?
- Если я в чем-нибудь и виноват, значит, и наказание должен нести сам.
- А дружба?
- Причем тут дружба? Ну как после этого я буду смотреть тебе в глаза? Да ты же первый потом скажешь...
- Не скажу.
- Не скажешь, так подумаешь: "А друг-то у меня липовый, если согласился, чтобы за вину отвечал я, а не он". Нет, Олег, в жизненном пути как-то легче, если у тебя нет на душе ненужного груза.
- Философ ты, Николай.
- Никакой я не философ. Но надо же как-то по совести.
В то же утро, когда нас построили и с Веденеева сняли поясной ремень, я вышел из строя и рассказал обо всем, как было. Начальник связи дивизиона посмотрел на нас двоих и сказал:
- Обоих на гауптвахту! Одного - за нарушение дисциплинарного устава, другого - чтобы не было скучно первому.
Когда я получил саперные инструменты и принадлежности для учебных занятий в школе, командир взвода спросил:
- Вам что, без шефства мало забот?
- Товарищ главный старшина, ну как же не помочь школьникам?
- Может, школьницам? - засмеялся командир взвода.
- Ну как можно, товарищ главный старшина?
- А что? Над каким классом вы взяли шефство?
- Над десятым.
- А-а, ну если над десятым, то это, конечно, совсем другое дело, - хитро улыбнулся главный старшина.
Со всеми делами в штабе я уже справился. Оставалось взять газеты и письма. По дороге в красный уголок я спросил Олега:
- Какие новости у вас?
- Из военно-морского училища, - понизив голос, сказал Веденеев, - списали десять курсантов. Пять человек направили к нам в дивизион. Одного из них прикомандировали к нашему радиовзводу. Ну и парень, я тебе скажу.
- За что же их так?
- Ну кто тебе скажет?
- Пожалуй, - согласился я, - Ну и как он, этот парень?
- Он же у нас без году неделя. Разве за это время узнаешь человека?
- Тоже верно.
- Слушай, Никола, что у тебя с Демидченко?
- Ничего, а что? - удивился я. Хотя чему тут удивляться? Демидченко мог рассказать обо мне, что было и чего не было. - Натрепался?
- Да нет, говорить он нам ничего не говорил, а вот перед твоим отъездом в Балаклаву категорически требовал не включать тебя в состав поста.
- Это он сам рассказал тебе об этом?
- Как же, жди, расскажет он тебе. Дружок главного старшины похвалялся новостью.
Вот, значит, как. Выходит, Вася пытался решить какую-то проблему еще до нашего отъезда. Значит, ниточка тянется дальше, что-то произошло значительно раньше. Но что? Я перебрал в памяти все, что могло быть связано с нашими отношениями, но разобраться в этом так и не смог.
Нас с Олегом увидел политрук. Он подозвал меня к себе, пригласил в свой кабинет и повел неторопливый разговор.