– И это продолжалось без конца, – сказала она и некоторое время продержала меня в ожидании. – Спасибо вам.
Она снова проконсультировалась со своими ладонями.
– Долгое время после того, как остальные наши ветераны "холодной войны" ушли в отставку, Ларри продолжал вести активную жизнь действующего разведчика. Пребывание Чечеева в Лондоне было продлено Москвой фактически только для того, чтобы он мог и дальше продолжать руководить Ларри. Если оглянуться назад, не кажется ли вам это странным?
– А почему?
– Ведь другие ветераны "холодной войны" ушли?
– Отношения Ларри с Москвой были уникальными. Мы имели все основания полагать, что они переживут коммунистическую эру. Так считали и русские контролеры Ларри.
– А вы наверняка поддерживали эту точку зрения?
– Разумеется, поддерживал! – Я уже забыл силу моей тогдашней убежденности, – Да, все изменилось, не стало восхищавшего Ларри коммунистического эксперимента, но Ларри никогда не был обычным агентом ни в их, ни в наших глазах. Он был обличителем западного материализма, сторонником России, хорошей или плохой. Его сила, воображаемая или реальная, была в его романтизме, его любви к обиженным, его органическом неприятии британского истеблишмента с его сползанием ко всему американскому. Антипатии Ларри не претерпели изменений с падением коммунизма, его симпатии тоже. Его мечта о лучшем, более справедливом мире сохранилась, как и его предпочтение индивидуального перед общественным к его тяга к непохожему и эксцентричному. Не изменилось и его отношение к нашему погрязшему в благополучии обществу. После "холодной войны" оно переменилось только к худшему. По обе стороны Атлантики. Оно стало более прогнившим, более нетерпимым, более изоляционистским, более самодовольным, И менее справедливым. Я говорю устами Ларри, Марджи, устами гуманиста-ренегата, который хочет спасти мир. Британия, с которой Ларри в своих мечтах боролся все эти годы, сегодня все та же. Правительство стало хуже, руководители – бездарнее, избиратели, что самое печальное, еще больше разочарованы, – так почему Ларри не продолжать предавать нас?
Спустившись со своей ораторской трибуны, я с удовольствием заметил следы смущения на ее лице. Я представил себе на ее месте солидных мужчин из кабинета министров и дам с наведенными ресницами, составляющих костяк правого крыла тори.
– Оставьте Ларри на его месте, таков был мой совет. Подождите и понаблюдайте, что станет делать с ним новая российская разведка. Это те же люди, только в новых костюмах. Они не будут сидеть сложа руки и наблюдать, как теперь единственная прогнившая сверхдержава правит миром. Дождитесь их следующего шага, вместо того чтобы выбрасывать его, а потом пытаться поправить дело, когда уже слишком поздно, как это обычно мы делаем.
– Однако ваше красноречие не встретило понимания, – заметила она, задумчиво теребя пальцами свою часовую цепочку.
– К сожалению, нет. Любой, в ком есть хоть капля здравого смысла, согласился бы, что все так и будет через год-другой, но на Верхнем Этаже таких нет. Ларри выбросили на помойку не русские. Это сделали мы.
Ее руки оставили в покое часовую цепочку, соединились вместе и снова обратились к молитве под ее подбородком. В ее неподвижности было предостережение. На другом конце комнаты Барни Уолдон изучал средний слой атмосферы. А потом я вдруг понял, что они вслушивались в то, чего я не расслышал, – в электронное попискивание, гудение или позванивание, доносившееся из другой комнаты, и это напомнило мне Эмму в саду, услышавшую машину Ларри до того, как я услышал ее в день его первого появления.
Безо всяких объяснений Марджори Пью встала и, словно по команде, направилась к одной из внутренних дверей. Подобно призраку, она проскользнула в нее, оставив после себя плотно закрытой, как и прежде.
– Барни, что за чертовщина тут творится? – прошептал я, как только мы остались одни. Мы оба продолжали вслушиваться, но звукоизоляция здесь была безупречной, и я, по крайней мере, ничего не слышал.
– Теперь у нас тут полно умных женщин, Тим, – ответил он, продолжая вслушиваться. Я не мог понять, гордится он этим или огорчен. – А они, как сам знаешь, неравнодушны к мелочам. Это вполне в их духе.
– Но чего она от меня хочет? – настаивал я. – Черт меня побери, ведь я в отставке, Барни. Я пенсионер. Зачем она устраивает мне эту головомойку?
Марджори Пью вернулась, избавив его от необходимости отвечать. Выражение ее лица было каменным, и оно было даже бледнее, чем прежде. Она села в свое кресло и соединила кончики своих пальцев вместе. Я увидел, что они дрожат. У тебя начинается тремор, подумал я. Тот, кто нас подслушивал, велел тебе либо проявить жесткость, либо катиться ко всем чертям. Я почувствовал, как учащается мой пульс. Как хорошо было бы сейчас встать и размяться. Я был слишком говорлив, подумал я, и теперь за это придется расплачиваться.
Глава 4
– Тим…
– Да, Марджори?..
– Могу ли я сделать вывод, что Ларри не ладил с нами в тот момент, когда он уходил?
– Он никогда не ладил с нами, Марджори.
– Но к концу особенно, я полагаю?
– Он считал, что мы не оценили той удачи, которая нам выпала.
– Удачи в чем? – едко спросила она.
– Стать победителями в "холодной войне". В столкновении двух идеологий, боровшихся за мир, которого ни одна из них не хотела, негодными средствами. Это еще одна цитата из Ларри.
– И вы были согласны с ним?
– До некоторой степени.
– Полагаете ли вы, что он считал нас обязанными ему чем-то? Нас, Контору? В чем-то, например, помочь ему?
– Он хотел получить назад свою жизнь. Это было выше наших возможностей.
– Полагаете ли вы, что он считал русских чем-то обязанными ему?
– Как раз наоборот. Он считал себя в долгу перед русскими. Он испытывал изрядное чувство вины перед ними.
Она нетерпеливо мотнула головой, словно вина была уже не в ее компетенции.
– И вы утверждаете, что в течение четырех последних лет его оперативной работы у нас Ларри не имел никаких финансовых сделок с Константином Абрамовичем Чечеевым? Или таких, о которых вы не упомянули в своих отчетах?
– Я утверждаю, что если такие сделки у них и были, то я о них ничего не знал и, соответственно, не докладывал.
– А как насчет вас?
– Простите?
– У вас были какие-нибудь финансовые отношения с Чечеевым, о которых вы не сообщили в своих отчетах?
– Нет, Марджори, у меня не было никаких финансовых отношений ни с Чечеевым, ни с каким-либо другим представителем русской разведки ни в прошлом, ни в настоящем.
– В том числе и с Володей Зориным?
– В том числе и с Зориным.
– И с Петтифером тоже?
– И с Петтифером тоже, если не считать того, что я постоянно спасал его от банкротства.
– Но у вас есть, конечно, личные средства?
– Мне повезло Марджори. Мои родители умерли, когда я был ребенком, так что я получил деньги вместо любви.
– Не могли бы вы рассказать мне о своих личных расходах за последние двенадцать месяцев?
Я не упомянул, что Мерримен присоединился к нам? Скорее всего, нет, потому что я не могу сказать точно, когда он сделал это, хотя его появление последовало довольно быстро за возвращением Марджори. Он толст, но очень подвижен, и у него легкая походха, как это часто бывает у толстяков, и я подозреваю, что он воспользовался дверью, которую Марджори оставила открытой настежь. И все же для меня загадка, как я не заметил его, потому что у меня, как у многих людей моей профессии, бзик насчет открытых дверей. Могу только предположить, что в смятении, вызванном нападками Марджори, я не обратил внимания на перемещения воздуха и теней, сопровождавшие беззвучное водружение грузного тела Мерримена на удобные поручни дивана Барни. Когда я возмущенно повернулся к Барни, протестуя против чудовищных вопросов Марджори, вместо него я увидел Мерримена. У него был накрахмаленный белый воротничок, серебристый галстук и красная гвоздика в петлице. Мерримен всегда выряжался, как на свадьбу.
– Тим, как приятно.
– Привет, Джейк. Ты как раз вовремя. Меня тут спрашивают, сколько я потратил за год.
– Да, а сколько ты потратил? Начнем с "Бехштейна", это куча денег. Потом твои маленькие паломничества в уютный ювелирный магазинчик мистера Эпплби в Веллсе, где дешевки нет. Там ты оставил еще тысяч тридцать, не говоря уже о рюшечках и оборочках, которые ты ей накупил. Она, должно быть, краля та еще. Тебе повезло, что она не любит машины, а то я увидел бы "бентли" с обитыми норкой сиденьями. Я знаю, что ты получил наследство от своих родителей, что дядя Боб оставил тебе Schloss со всем содержимым, но как насчет остального? Или это все от шалуньи тети Сесили, так кстати умершей несколько лет назад? Со своей привычкой сорить деньгами ты очень удачно выбираешь себе родственников.
– Если вы не верите мне, справьтесь у моих адвокатов.
– Дорогой мой, они горой стоят за тебя. По крайней мере, полмиллиона в добавление к тому, что у тебя уже было, выплачено в два приема симпатичной трастовой компанией, зарегистрированной на Нормандских островах. Но не забудем, что твои адвокаты в глаза не видели твоей тети. Они получили инструкции от лиссабонской фирмы, в свою очередь никогда не видевшей твоей тети. Они действовали по поручению ее управляющего, парижского адвоката. Воистину, Тим, раньше я встречался со случаями отмывания денег, но чтобы отмывали адвокатов, вижу впервые.
Он повернулся к Марджори Пью и заговорил с ней так, словно меня здесь уже не было:
– Пока мы продолжаем проверку, и ему не стоит думать, что он уже чист. Если тетя Сесили окажется похороненной на кладбище для бедных, Крэнмеру небо покажется с овчинку.
– Тим?
Это снова Марджори. Она говорит, что ей хотелось бы вернуться к логике моего поведения прошлой ночью. Она хочет знать, нельзя ли обсудить его еще раз, чтобы она могла уяснить его себе.
– Чувствуйте себя как дома, – отвечаю я словами, которые в жизни никогда не произношу.
– Тим, почему вы звонили из своего дома? Вы сказали, что у вас было подозрение, что полиция незаконно прослушивает ваши разговоры и что они могли выдумать бдительную шотландскую домохозяйку Ларри. А что, если они прослушивали и ваш телефон тоже? При вашей выучке и вашем опыте вам могло бы прийти в голову, что лучше съездить в деревню и позвонить из автомата.
– Я следовал установленной процедуре.
– Я не уверена в этом. Правило первое требует убедиться в безопасности.
Я посмотрел на Мерримена, но он занял позицию враждебного наблюдателя, разглядывая меня так, как он мог бы разглядывать заключенного в камере.
– Полиция могла прослушивать и телефон-автомат в деревне, – сказал я, – хотя сомневаюсь, что это доставило бы им большое удовольствие. Он почти всегда не работает.
– Понимаю, – сказала она, и на этот раз подразумевая, что не понимает.
– Кроме того, это выглядело бы довольно странно, если бы я в одиннадцать вечера поехал к деревенскому автомату. Особенно если полиция установила слежку за моим домом.
Она посмотрела на кончики своих ухоженных пальцев и потом снова на меня, словно собиралась пересчитать по пальцам занимавшие ее проблемы. Мерримен решил сосредоточиться на потолке. Уоддон – на полу.
– Вы отгородились от Петтифера. Вы считаете, что его исчезновение может быть вполне в порядке вещей. Однако оно беспокоит вас настолько, что вам не терпится сообщить о нем нам. Вы знаете, что Чечеев в отставке. Вы знаете, что Петтифер тоже в отставке. Однако вы подозреваете, что они что-то задумали, хотя не знаете, что и зачем. Вы считаете, что полиция может прослушивать ваш телефон. Тем не менее вы продолжаете звонить по нему. Вы двадцать минут стоите перед этим зданием, разглядывая его, прежде чем собираетесь с духом и входите. Из всего этого можно сделать вывод, что после визита полиции прошлой ночью вы находились в состоянии стресса, крайне несоразмерного значению исчезновения Петтифера. Можно даже предположить, что на уме у вас какое-то очень веское обстоятельство. Настолько вес кое, что даже настолько тщательно контролирующий себя человек, как вы, делает целую серию ошибок, непростительных для его квалификации.
Мои страхи разом испарились, уступив место бурной радости. Я простил ей все: ее судейскую помпезность, ее махровое невежество, ее ярлык "тщательно контролирующего себя человека", которым она удостоила меня. В моих ушах пели ангелы, и в том, что касается меня, Марджори Пью-как-в-церкви была одним из них. Я ничего не сказал ей. Не беда, что она не могла или не захотела сообщить мне дату последнего визита ЧЧ. Она сказала мне нечто куда более важное: они не знали об Эмме и Ларри.
Они знали об Эмме и мне, потому что согласно правилам Конторы я был обязан сообщить им это. Но они не начертили третьей стороны треугольника. А это, как говорили у нас в разведке, была трехзвездная информация. Она стоила всего остального.
Я выбрал сентиментальный обиженный тон.
– Для меня Ларри был больше чем агентом, Марджори, – сказал я. – Он четверть века был моим другом. Кроме того, он был нашим лучшим источником. Он был одним из тех агентов, которые всего добились собственными усилиями. В самом начале КГБ завербовал его для узких целей. Он не был достаточно значителен для того, чтобы быть агентом влияния, у него не было доступа к чему-нибудь важному. Они назначили ему небольшое жалованье и пустили его болтаться по международным конференциям, снабдив пачкой фальшивок, сочиненных в московском центре. Они надеялись, что со временем он вырастет в заметную фигуру. Он вырос. Он стал их человеком, сообщавшим им об одаренных радикально настроенных студентах. Человеком, ставившим предварительное клеймо на завтрашних сторонниках Кремля. Человеком, разносящим подброшенные ими идеи по всемирной сети научных конференций. Через несколько лет благодаря Ларри наша Контора смогла составить свою команду пассивных коммунистических агентов, частично британцев, частично иностранцев, но полностью контролируемых нашей разведкой, которые между делом травили Москве самую невероятную дезинформацию времен "холодной войны" и которых КГБ так и не раскусил. Ларри притягивал к себе ниспровергателей, как магнит с пикетчиками из "третьего мира" он работал до мозолей на собственных ногах. У него была память, за которую большинство из нас не пожалели бы и полжизни. Он знал каждого продажного депутата британского парламента каждого купленного британского журналиста, каждого лоббиста или агента влияния, получающего деньги через лондонское посольство И в КГБ, и в нашей Конторе были люди, целиком обязанные ему своим жалованьем и своим продвижением по службе. Я был одним из них. Так что, да, я был заинтересованным лицом. Я остаюсь им и сейчас.
В наступившей за этой филиппикой почтительной тишине я вдруг понял, что могу расшифровать сокращение Н/ВБ. Если Джейк Мерримен был начальником отдела кадров, а Барни Уолдон – начальником отдела связей Конторы со Скотланд-Ярдом, то Марджори Пью была тем ненавидимым в Конторе шакалом, которого раньше рядовые сотрудники звали "политкомиссаром" и который ныне был удостоен титула "начальник отдела внутренней безопасности". В ее обязанности входило все, начиная с просмотра мусорных корзинок до грязных предположений об интимных связях бывших и нынешних сотрудников и доведения этих подозрений до сведения Джейка Мерримена. Иначе чем объяснить почтительное отношение к ней и Мерримена, и Барни? Иначе зачем ей просить меня своими словами – как будто у меня есть чьи-нибудь еще? – описать, как я впервые привлек Ларри к работе в Конторе. Марджори хотелось проверить дикую гипотезу, что мы с Ларри с самого начала были в заговоре, что не я завербовал Ларри, а Ларри завербовался сам или, еще того не легче, Ларри вместе с ЧЧ вовлекли меня в некое зловещее и корыстное предприятие.
Я, тем не менее, продолжал осторожно повторять свое. В нашей профессии гипотезы вроде этих поломали жизнь многим хорошим людям по обе стороны Атлантики, пока их благоразумно не отложили в сторону. Я отвечал ей взвешенно и точно, нарочно допустив, однако, несколько погрешностей, чтобы продемонстрировать ей свою раскованность и непринужденность.
– Когда я впервые встретил его, он был настоящим бродягой, – сказал я.
– Это было в Оксфорде?
– Нет, в Винчестере. Ларри был новичком в классе, где я был старостой. Он учился на казенный счет: колледж брал с него только половину платы, остальное вносила англиканская церковь, которая, кроме того, платила ему, как нуждающемуся, и стипендию. Порядки в колледже были средневековые. Издевательства старших над младшими, порки, запугивание – целый педагогический арсенал. Ларри не вписывался в эту систему и не хотел вписываться. Чувствительный и умный, он отказывался подчиняться традициям и не хотел придерживать свой язык, что вызывало неприязнь к нему одних и делало героем в глазах других. Его били до синяков. Я пытался защитить его.
Она снисходительно улыбнулась, отмечая гомосексуальный подтекст моего рассказа, но благоразумно не артикулируя это.
– Защищали его как именно, Тим?
– Помогал ему сдерживаться. Не давал стать изгоем. Это продолжалось несколько семестров, но потом его поймали за курением, а затем и за выпивкой. Потом его застали в женском колледже за третьим занятием, что вызвало волну, зависти в более робких душах…
– Вроде вашей?
– …и выделило его из гомосексуального большинства, – продолжал я, приветливо улыбнувшись Мерримену. – Когда порка не оказала на него желаемого действия, его выгнали из школы. Его отец, каноник одного из больших соборов, махнул на него рукой, матери уже не было. Дальние родственники собрали деньги, чтобы послать его в частную швейцарскую школу, но после первого семестра швейцарцы сказали: спасибо, не надо, и прислали его обратно в Англию. Как он продолжил свое образование до Оксфорда, для меня остается загадкой, но он поступил туда, и Оксфорд в него влюбился. Он был очень красив, девчонки бегали за ним табунами. Он был красивым и своенравным… – Тут я затруднился с выбором слова и сказал "экстравертом", чем надеялся доставить ей удовольствие.
Джейк Мерримен встрял:
– И он был марксистом, прости его, Господи.
– А также троцкистом, атеистом, пацифистом, анархистом и кем хотите еще, кто может напугать богатых, – отпарировал я. – Некоторое время он исповедовал смесь Маркса и Христа, но потом эта парочка для него распалась, и он решил, что в Христа не верит. И еще он был сластолюбцем.
Я небрежно бросил это слово и был поражен зрелищем того, как некрашеные губы Марджори Пью напряглись.
– В конце второго курса университету предстояло решить, вышибить его или ко Дню всех святых взять в аспирантуру. Они его вышибли.
– А за что именно?
– За слишком. За то, что он слишком много пил, слишком увлекался политикой, слишком мало работал и имел слишком много женщин. Он был слишком свободен. Он был избыточен. Он должен был уйти. В следующий раз я увидел его уже в Венеции.
– Когда вы уже были женаты, разумеется, – сказала она, намекая на то, что моя женитьба каким-то образом предавала мою дружбу с Ларри.