Выхожу на улицу и, за отсутствием другой возможности, присаживаюсь за столик перед заведением, расположенным напротив. Когда-то это был гараж, а теперь его переоборудовали под кафе. Могли бы повесить вывеску "У обезьян", но не догадываются. Две чашки эспрессо не помогают перебороть сон… Прихожу в себя, услышав как кто-то произносит:
- Полагаю, меня ждешь.
Борислав.
- Угадал, - говорю. - У меня нет левов заплатить за кофе.
- Всего-то?
- Ну, если в придачу к левам, у тебя найдется еще и свободная кровать…
Разговор продолжается на кухне Борислава, где он принимается за приготовление яичницы. Короткий рассказ о моих злоключениях, начиная с Калотины и до сего момента, не особенно его впечатляет.
- Пустяки, - следует его краткий комментарий. - Тебя все это удивляет потому, что ты только приехал. День, два - и привыкнешь.
- Мне необходимо увидеться с генералом.
- Трудновато будет. Он в тюрьме.
- За что?
- Ну, было бы желание посадить, а за что - найдется.
Собираюсь спросить еще что-то, но, видимо, засыпаю. Ото сна меня пробуждают слова "Интернационала". "Вставай, проклятьем заклейменный…" - поет Борислав, похлопывая меня по плечу. Потом выводит меня в коридор, и мы оказываемся в очень светлой комнате с тюлевыми занавесками на окнах и большой белой кроватью.
Просыпаюсь почти в полной темноте. Почти - потому что сквозь чуть приоткрытую дверь проникает полоска света. И снова слышу голос Борислава:
- Пришел посмотреть, не умер ли ты.
- Отчего такие мрачные предчувствия? - бормочу в ответ.
- Оттого, что уже первый час ночи, а ты все лежишь, как труп. Давай, вставай, ужин ждет. Я столько труда приложил, чтоб приготовить эти деликатесы.
"Деликатесы" - это жареная картошка и по паре сосисок на брата. Скромно, но от души. Имеется и пиво.
- Что это за Эйфелева башня у тебя висит над кроватью? Когда я включил свет, то решил, было, что нахожусь в Париже.
- В том-то весь и замысел. Этот плакат я когда-то привез Афине, и она повесила его прямо над кроватью, чтобы, просыпаясь по утрам, ей казалось, будто она в Париже. Этот город был ее большой мечтой, но она умерла, так его и не увидев.
- Сказал бы ей, что нет в нем ничего особенного, не считая туристов. Таскают их туда-сюда с левого берега на правый и с правого на левый, водят по галереям и площадям, а под видом изысканной французской кухни подают плохо прожаренные бифштексы, какие подаются во всем мире.
- …И жареную картошку на гарнир.
- А мы сейчас разве не то же самое едим? Тоже мне "французская кухня"!.. Париж… Ты только вспомни, как у них по улицам машины ездят и как водители собачатся друг с другом. Настоящий бедлам. А полицейские! Не знаю, есть ли на свете более придирчивые типы, чем французские полицейские!.. Мало того что остановят ни за что ни про что, так еще целую нотацию прочитают на тему прав пешехода и обязанностей водителя, мудро умозаключив, что в своей стране вы, господин, можете ездить, как пожелаете, а у нас, в Париже, будьте добры изучить наши правила дорожного движения и строго их соблюдать…
- И мне случалось выслушивать подобные проповеди, - кивает Борислав. - Только Афину, браток, не интересовали французские полицейские, и когда она мечтала о Париже, то вряд ли думала о бифштексах и о бардаке на дорогах.
Замолкаю, понимая, что моя попытка отвлечь его от неприятных воспоминаний не удалась. Он тоже погружается в молчание. Курит сосредоточенно, словно процесс курения требует особой собранности, и в кухне воцаряется мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком капель о мойку, которыми сломанный кран отсчитывает уходящее время.
Афина, если я забыл упомянуть, - его покойная жена.
- Тебе не кажется, что этот сломанный кран действует, как та излюбленная китайцами пытка? - спрашиваю, чтобы нарушить молчание.
- Напротив. Он напоминает мне, что жизнь продолжается. С нами или без нас.
И добавляет:
- Завтра починю. Сейчас спать хочется.
Не спать ему хочется. Тут другое. Но я не в состоянии ему помочь.
- Мне надо съездить за своей машиной, - замечаю спустя несколько дней за завтраком.
- Не надо, - говорит Борислав. - Когда будет надо, они сами тебе сообщат.
- А если не сообщат?
- Тогда заберут тебя.
Завтрак состоит из кофе в огромных дозах и жареного хлеба, почти такого же черного, как кофе.
- Позавчера я подумал, что ты случайно пережарил хлеб, но сейчас понимаю, что ты это делаешь намеренно.
- Говорят, он так полезнее. В аптеке даже продают готовый уголь.
- Почему ты думаешь, что меня могут забрать? - возвращаюсь к прежней теме.
- А зачем, по-твоему, они оставили у себя твою машину? На кой черт им эта рухлядь?
- Откуда мне знать. Наверное, надеялись что-нибудь найти в ней.
- А ты, конечно, уверен, что ничего компрометирующего в ней найти нельзя?
- Уверен.
- Вот поэтому ты и спокоен. И тебе даже в голову не приходит, что, если они не найдут в твоей машине того, что ищут, они сами это что-то могут туда подложить. После чего без труда найдут.
- Но так не делается. Потребуются свидетели.
- Свидетелей - пруд пруди. Все нелепости в судах доказываются с помощью свидетелей.
- И к чему вся эта операция?
- Это станет понятно потом, когда уже будет поздно. В любом случае они не случайно занялись этой старой рухлядью, особенно учитывая личность ее владельца.
- Потому, что и ее владелец - старая рухлядь.
- Потому, что им слишком хорошо известно, кто ты.
Закуриваю и несколько раз затягиваюсь ароматным дымом, чтобы разогнать остатки сна. Мне снилось, что… Чего только не приснится человеку, достигшему моего возраста…
- Хорошо, Борислав, не буду забирать машину. Но дай мне хоть что-то делать по дому. Мне совестно смотреть, как ты занимаешься всей домашней работой.
- Исключено. Это мое хобби. И успокойся: с завтрашнего дня я не буду пережаривать хлеб.
Борислав учит меня ждать, будто не знает, что я настоящий чемпион по ожиданию. Незаменимая тактика. Надо только знать, когда и как ею пользоваться. Как сказано или, может быть, не сказано в Библии: есть время ожидать и есть время действовать. Проходит всего несколько дней, и мне дается знак, что мое терпение вознаградится: я получаю повестку.
Повестка у меня на восемь утра. Прихожу за пять минут до назначенного часа. Одна из дверей приемной открыта в помещение, где, судя по запаху, работает машина для эспрессо. Проходит четверть часа, однако меня не приглашают. Вместо этого в двери показывается молодая женщина и любезно спрашивает:
- Желаете кофе?
- Не откажусь, если ожидание грозит затянуться.
Кофе казенный, сиречь скверный. Еще более скверно то, что я продолжаю без толку торчать в приемной. Наконец по лестнице спускается полицейский и сопровождает меня наверх. Человек, который встречает меня в небольшом кабинете, высок, молод и внешне приятен. Боюсь только, что внешность - единственное приятное в нем.
- Простите, что заставил вас немного подождать, но так уж у нас водится, - сообщает он мне в форме извинения и указывает на стул. Молча сажусь и устремляю терпеливый взгляд на хозяина кабинета. Почувствовав, что я настроен не слишком дружелюбно, и явно желая умягчить меня, он замечает: - Наверное, незачем говорить, что мне известно, кто вы. Кое для кого из моих младших коллег вы настоящая легенда.
- Не стоит преувеличивать.
Моя невинная реплика остужает порыв его благорасположения.
- Понимаю вашу скромность, - кивает он. - И разделяю ее. Могу себе представить, как люди, подобные вам, огорчаются, столкнувшись с человеком, не верящим ни в какие легенды.
- Назначив на восемь и приняв в девять, вы, я смотрю, приготовили для меня интересную тему для беседы.
- Тема другая, и вам это известно. Речь идет о ваших взаимоотношениях с гражданином Валентином Зарковым. Какого характера были эти взаимоотношения?
- Служебного.
- Точнее?
- Такие, как, к примеру, у нас с вами в данный момент: вы спрашиваете - я отвечаю. Только в случае с Зарковым было наоборот: спрашивал я.
- В общем, беседовали, - обобщает хозяин кабинета.
- Можно сказать и так.
- А под каким углом в этих беседах обсуждалась тема наркотиков?
- Я ведь вам уже объяснил: я спрашивал, а он отвечал. Поскольку специалистом по наркотикам был он, а не я.
- Дело в том, что Зарков утверждает обратное. По его словам, все его действия координировались известной секретной службой и конкретно лично вами.
- Вполне естественно, что, пытаясь выкрутиться, он утверждает нечто подобное. Неужели вы допускаете, что найдется такой наивный человек, который поверит его россказням?
- Пока что я ничего не допускаю. Просто занимаюсь анализом фактов.
- Вам должно быть известно, что несколько лет назад по этому делу проводилось следствие, потом состоялся судебный процесс и был вынесен приговор. Материалов по этому делу собрано довольно много, и все они в вашем распоряжении. В них гораздо больше подробностей, чем я могу сейчас припомнить.
- Благодарю за наставление. Вы, я вижу, убеждены, что вас вызвали с единственной целью доставить неприятности. Но беда в том, что материалы, о которых вы упомянули, совсем не так многочисленны, как вам кажется. Скажу прямо, из них многое изъято и изъято целенаправленно. С очевидным намерением скрыть определенные факты. Можно было бы махнуть рукой: дело прошлое, зачем его ворошить. Но ситуация осложнилась: Зарков подал прошение о пересмотре дела. Прошение его удовлетворено соответствующей инстанцией. Поэтому я позволил себе вызвать вас. И рассчитываю, что, как коллега, пусть и бывший, вы могли бы помочь мне в ликвидации некоторых белых пятен.
- Пусть и бывший, но я не ваш коллега, господин прокурор. И у меня нет ни малейшего опыта в том, что касается вашей работы. Так что допрос окончен.
- Это не допрос, - сухо возражает хозяин кабинета. - Но если вы упорствуете в своем недружелюбии, то я могу вам организовать и допрос.
После чего резкими движениями отмечает мой пропуск и отпускает меня.
"Сдали под конец нервы у молодого человека", - думаю не без некоторого злорадства, спускаясь по лестнице. Потом соображаю, что и меня они подвели. В чем, собственно, передо мной провинился этот человек? Просто делает свою работу, отрабатывая зарплату.
- Зачем вызывали? - спрашивает вечером Борислав.
Коротко пересказываю ему свою беседу с прокурором.
- Не понимаю только, зачем им вытаскивать на свет старую историю с наркотиками.
- Человек тебе ясно сказал: решили пересмотреть дело.
- Ну и пусть себе пересматривают. Только не понимаю, чем я им могу помочь.
- Как же тебе понять, когда ты ленишься заглянуть в газеты. Цель - реанимировать давнишние обвинения против нашей страны, чтобы лишний раз напомнить, как преступен был прежний режим и как непорочен нынешний. Репертуар известен: болгарская военная промышленность производила оружие для стран, поддерживающих терроризм. Последние, за неимением денег, расплачивались с нами наркотиками. А мы под видом лекарственных средств вывозили эти наркотики на Запад: с одной стороны, чтобы зарабатывать валюту, а с другой - чтобы травить золотую буржуазную молодежь.
- Зачем мне читать подобную чушь, когда я могу послушать ее в твоем пересказе? Не знаю только, стоит ли утруждаться. Эти выдумки столь избиты и затасканы…
- Им стараются придать свежести. Не так давно этот подонок… пардон, этот красавец, наш президент, самолично потребовал от правительства Италии вновь поднять вопрос о причастности Болгарии к покушению на папу римского. Ему отвечают, что вопрос этот давно изучен и что Болгария не имеет к покушению никого отношения, но наш красавец не унимается: настаивает на том, чтобы против нас в очередной раз выдвинули обвинение и тем самым заклеймили прежний режим как террористический.
- Кстати, - говорю, - эта история с наркотиками, в которую меня впутывают, началась именно тогда, когда нас обвинили в организации покушения на папу. Обстановка в то время была накаленная, и в связи с этим передо мной поставили определенную задачу. Ты ведь знаешь, что наркотики - не наш с тобой профиль.
- Это мелочи, Эмиль. Дай бог, чтобы я ошибался, но в данном случае главное для них - превратить тебя в обвиняемого.
- Но фактов же нет.
- Чтобы понять, есть или нет, требуется провести новое расследование, а это - действенный способ достичь нужного эффекта: новая шумиха в прессе по поводу преступной торговли коммунистами так называемыми лекарственными средствами. На это время, чтобы не скрылся или не сбежал за границу, тебя, естественно, посадят под замок. В конце концов, тебе вынесут приговор на основании ложных свидетельских показаний, а может, и выпустят, если, конечно, доживешь.
- При таком счастливом исходе дела смогу ли я все еще рассчитывать на твой кров?
- Комната Афины всегда в твоем распоряжении.
- Слава богу. Но, поселив у себя уголовника, ты рискуешь подорвать свою репутацию.
- Наша с тобой репутация, Эмиль, и без того уже подорвана, и подорвать ее сильнее едва ли возможно.
- Раз уж речь зашла о комнате Афины; вчера вечером мне подумалось, а не слишком ли нахально, с моей стороны, жить в ней? Не лучше ли нам поменяться комнатами? Все-таки Афина была твоей женой, а не моей.
- Меняться не будем. Я и без того слишком часто вспоминаю ее. А если еще и в ее комнату переселюсь, она вообще не выйдет у меня из головы.
- Что плохого в том, чтобы вспоминать жену?
- Ничего. Кроме, пожалуй, того обстоятельства, что каждый раз, вспоминая ее, я проклинаю себя.
Афина. Когда-то давно у нас на службе разнеслась сенсационная весть: наш Борислав женился на девушке, чей отец в прошлом был среди главарей фашистского режима. Как это бывает в подобных случаях, сенсация вызвала бурю возмущения, но скоро измельчала до скучных перешептываний сплетников, поскольку, как оказалось, гора родила мышь. Отец, а точнее, дед молодой жены в прошлом был не фашистским лидером, а всего лишь богатым торговцем шерстяными тканями, хотя и на все сто процентов поддерживавшим фашистов. Ничего определенного о размере его богатства известно не было, поскольку его магазин сгорел во время бомбежки, но что он был врагом нынешней власти - это было несомненно, поскольку в свое время он голосовал за Николу Пе́ткова. И вот, на тебе - наш лопух взял и женился на дочери этакого элемента, как будто в нашем городе не нашлось девушки из порядочной семьи. "Изловчились буржуи, - комментировали у нас на работе. - Целенаправленно выдают своих дочерей за наших парней. Уже до сыновей членов Политбюро добрались. Захватывают крепость изнутри".
"Враг в моей постели", - обобщал Борислав эти сплетни.
"Ну, не совсем так, - возражал я. - Это ты залез в постель к врагу. Да и квартирой, говорят, заодно обзавелся".
"Верно. Только помог бы мне кто-нибудь выплатить за нее взносы в жилфонд".
"А верно ли, что твой тесть - противник власти?" - спрашивал я.
"Не знаю, как раньше, но, когда его объявили таковым, он определенно стал им. А теперь за отсутствием противника он задирает меня".
"А ты?"
"Поднимаю ему давление, называя папой".
Комната Афины. Очень светлая, очень чистая и, следует добавить, очень нарядная. Плакат с Эйфелевой башней не единственное ее украшение. На другой стене висит большой фотоснимок лондонского Пиккадили-Серкус с неоновыми рекламами и красными автобусами. Есть, хотя и более скромных размеров, виды Кельнского и Страсбургского соборов, а также синие морские заливы, желтые пляжи и белые виллы, утопающие в тропической зелени. На этажерке под плакатом с башней заботливо расставлены альбомы с видами разных частей света. Богатая коллекция, которую можно было бы назвать "Страны, в которых я никогда не бывала", потому что, насколько мне известно, Афина никогда не покидала пределов Болгарии.
Самый роскошный экспонат этого домашнего музея помещается в нише. Там восседает большая и красивая голубоглазая кукла в нарядном розовом платье.
- Я знаю, откуда родом эта красавица, - замечаю, едва увидев куклу. - Такие продаются на привокзальной площади в Венеции.
- От тебя ничего не скроешь, - бормочет Борислав.
Тема красавицы в розовом его явно не занимает.
Его покойная теща, по-видимому, была чудачкой, раз наградила дочь таким дурацким именем; могла бы назвать ее Марой или Тоткой, и это помогло бы ее ребенку избежать в будущем некоторых неприятностей. Афина раздражала наших коллег и их жен не только своим именем. Хотя держалась она скромно, ее понимание скромности явно не совпадало с пониманием дам нашего круга. Костюм, слишком изысканный для тогдашнего бедного времени, аккуратно уложенные волосы, маникюр и приглушенных тонов помада, не говоря уж о высоких каблуках, - все это явно свидетельствовало о бытовом разложении. Но самым раздражающим обстоятельством было то, в котором Афина вряд ли была повинна: ни высокая, ни низкая, ни худая, ни толстая, она была стройной, с приятным лицом и легкой светлой улыбкой, которая просто бесила наших дам.
"Ты только посмотри на нее, - шептались они, - все улыбается, как не знамо кто".
"Вертихвостка!" - комментировали ее умение двигаться легко, не натыкаясь на мебель.
Это было во время одного ведомственного мероприятия по случаю какого-то праздника, - первого и последнего, на которое Борислав отважился привести жену. Потом он посадил ее дома, где, по всей видимости, и ему самому предстояло вскорости надолго засесть, поскольку ему явно грозило увольнение. На укоры друзей о том, что ему следовало известить о предстоящей женитьбе начальство, он неизменно отвечал:
"Зачем мне их было извещать, когда я и без того знал, что мне откажут".
"Обязан был известить, потому что таков порядок, - отвечали ему. - Мы - люди военные. А если хочешь делать, что вздумается, иди работать в контору "Овощи - фрукты". Там можешь ни перед кем не отчитываться".
Он раздражал не только завистников, но и людей, которые считались его друзьями.