- А вы сами-то кто будете, если мне позволено будет спросить? - продолжает интересоваться наследник. И, выслушав объяснения, обобщает: - Консультирующий юрист, секретарь, телохранитель, не говоря уж о вас с вашими многочисленными функциями… И вся эта административно-юридическая элита против моей скромной персоны!
И, обращаясь к нотариусу, продолжает:
- Скажите, разве это справедливо? Я тоже пожелал бы присутствия адвоката, секретаря и телохранителя… Почему меня не предупредили, чтобы я приехал вместе с ними?
Наступает неловкое молчание.
- Думаю, что ваши возражения не лишены логики, - решается нарушить молчание Табаков. - Однако…
- Не признаю никаких "однако"! - упрямится Гауптман. - Или посторонние покинут кабинет, или встреча закончена.
- Мы поставлены перед дилеммой, - констатирует нотариус. - Разрешение таких вопросов - не моя прерогатива. Что вы скажете, господа?
Все молчат. И лишь Донев, до этого момента молчавший и слушавший синхронный перевод Петера, берет слово. Его мнение - короче некуда:
- Нет!
- В каком смысле "нет"? - спрашивает герр Фукс.
- Переводи точно! - приказывает Петеру Вождь ирокезов и, чтобы не слишком обременять переводчика, снова произносит категорическим тоном короткое: "Нет!" После этого, очевидно прочитав на лицах собравшихся недоумение, поясняет:
- Мы все - и я, как юридическое лицо, и телохранитель, и переводчик - находимся здесь не для того, чтобы поддержать какую-то одну сторону, а обе в целом. Единственный, кто здесь лишний, так это секретарь господина Табакова. Я не возражаю, если он покинет кабинет. Что же касается отмены сделки, то категорически повторяю: нет! По-видимому, многоуважаемый герр Гауптман не отдает себе отчета в том, какое количество сил и времени мы потратили на организацию этой скромной церемонии, и у нас нет никакого намерения откладывать ее на неопределенное время.
- Объясните господину юристу, - обращается Гауптман-младший к Петеру, - что я отказываюсь подчиняться диктату. Теперь и я говорю: нет! Причем окончательно!
- Но погодите, господа, погодите! - восклицает шокированный Фукс и, следуя примеру других, мгновенно выхватывает свой пистолет.
Проворней всех оказывается Гауптман-младший, чей крупнокалиберный пистолет раньше всех оглашает кабинет выстрелами. В порядке старшинства первым сражен Донев, не успевая даже схватиться за оружие. Горькая судьба постигает и Слона, который то ли от пуль, то ли от страха с грохотом валится между стульев, успевая, однако, сделать два или три выстрела, хотя и без видимого успеха. Участь Петера тоже трагична, но оказывается почти незамеченной, поскольку все внимание сосредоточивается на лестнице, топот на которой подсказывает, что и плебс из партера тоже рвется принять участие в перестрелке. Их действия, пусть и самоотверженные, обречены на провал. Не успевает дверь распахнуться, как помощники страховщика начинают исполнять роль мишеней, в которые градом сыплются пули из крупнокалиберного пистолета. Не пострадали только близнецы, потому что их обезвредили еще внизу у входа.
- Скорее, в любой момент может нагрянуть полиция! - кричит мне Табаков, который вместе с "нотариусом" и "наследником" уже у выхода. Устремляюсь за ними и в этот момент чувствую, как что-то обжигает мне правую лопатку. Недобитый Слон находит возможность подняться и послать мне вдогонку свою прощальную пулю.
Жжение в лопатке - просто мелочь, шутливое напоминание о том, что игра в чет-нечет со смертью еще продолжается. Делаю шаг вперед, потом пытаюсь сделать второй, потом… потом проваливаюсь в темноту.
…Нахожу себя в каком-то смутном пространстве. Сначала думаю, что это просто смеркается, но потом чувствую, что этот мрак движим и неудержимо влечет меня в неведомом направлении, как морская волна. Не сказал бы, что плыву на гребне волны, скорее - под волной, рискуя, что она обрушится на меня и погребет под собой. И все-таки плыву. Ускользаю от нее в последний миг, но она снова нависает надо мной, и снова я ускользаю от нее в ту самую последнюю секунду, которая отделяет жизнь от смерти.
И так - до бесконечности.
Не знаю ни сколько прошло времени, ни что стало со мной. И вдруг слышу чей-то слабый голос, долетающий из какого-то далекого далека. Голос звучит снова, уже совсем призывно:
- Товарищ начальник!
Осознаю, что это Пешо и пытаюсь его укорить: "Я тебе не начальник, и перестань называть меня товарищем", но с губ моих не слетает ни звука. А призыв повторяется, на этот раз сопровождаемый прикосновением чьей-то холодной руки к моему лбу. Открываю глаза. Мрак рассеивается. Надо мной склонился какой-то человек. Это действительно Пешо.
- Вы должны это проглотить, - и сует мне в рот какую-то таблетку. - Запейте водой.
Выполняю указание, лишь бы он отстал от меня, потому что ощущаю, как мрак снова пытается поглотить меня.
Проходит еще какое-то время, но не имею представления, сколько именно. Снова слышу голос, на этот раз женский.
- Ты в своем уме? Человек умирает. Почему ты не вызовешь врача?
И опять голос Пешо:
- Как я могу? А полицейские?
- Молодец. Пусть лучше умирает, лишь бы не явились полицейские.
Она говорит еще что-то, но я не разбираю слов, потому что голос совсем тихий, а я снова тону во мраке.
- Вы наша единственная надежда, доктор Мозер, - говорит Марта.
Но это происходит уже гораздо позже, и пространство вокруг меня светлое.
- Я вас понимаю, госпожа, но вы ведь знаете, что я невропатолог, а не хирург. Этому человеку нужен хирург и притом как можно скорее.
"Неужели так уж необходимо болтать у меня над головой?" - сказал бы я, если б мог. "И погасите этот свет", - добавил бы, поскольку чувствую, как вместе со светом в грудь мою проникает боль.
Проходит еще какое-то время, и боль становится сильнее, потому что теперь я лежу на животе. И снова надо мной бубнит чей-то мужской голос:
- В полевых условиях, говорите… Но это не значит, что я способен оперировать на кухонном столе ножом, которым только помидоры резать…
Может, он говорит еще что-то о помидорах, но чувствую укол в плечо и снова погружаюсь в небытие.
- Ты уже совсем было собрался на тот свет, - говорит мне Марта два дня спустя. - Хорошо, что доктор Мозер - он ведь друг Табакова - нашел хирурга и уговорил его сделать операцию прямо в гараже. Хирургическую операцию в гараже! Мне это даже в голову не пришло бы. И как только подумаю, что всем этим я обязана своему любимому, пусть и бывшему, супругу!..
Я действительно в гараже. Это крохотное помещение, в котором Пешо держит свой "опель", на котором он разъезжает, выполняя поручения шефа. Наверно, он и спал здесь, пока я не занял тут единственную койку, уже прооперированный, перевязанный и готовый к новой жизни - если, конечно, капризами Провидения мне отпущено какое-то количество дней.
- Как я сюда попал? - спрашиваю водителя.
- Сидел в "опеле", когда вдруг из ворот выскочил шеф и, сев в "мерседес", крикнул мне, чтобы я посмотрел, все ли с вами в порядке.
- А где сам Табаков?
- Откуда мне знать. Наверное, дома.
Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.
- Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? - спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.
- Не смотрел.
И, заметив мое недоумение, объясняет:
- Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.
- И что пишут?
- Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.
- А о Табакове пишут?
- Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.
- А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.
- Одних перестреляли - прибудут другие.
Марта тоже настроена пессимистически.
- Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.
- Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать - перепел.
- Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.
Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.
Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.
- Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?
На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.
- Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, - комментирует Марта, купая бульдога в ванной. - Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!
- Не думаю, что он его бросил. Он скорее бросил бы родную мать, чем Черча.
- Ты считаешь, что его убили?
- Я ничего не исключаю.
Наличие столь трагической вероятности погружает женщину в глубокое раздумье. Не сказал бы, что это скорбное раздумье, скорее - озабоченность.
- Хорошо, что полиция не опечатала его квартиру, - замечаю, чтобы приободрить ее.
- Чего же тут хорошего? Ты же сказал, что бандиты перерыли там все вверх дном.
- Это они так считали.
- А ты что думаешь?
- Думаю, что кое-что осталось.
- Если ты имеешь в виду бронзовые часы и портрет графини, то это не бог весть какие ценности.
- Я имею в виду кое-что посерьезнее. Но не будем торопиться. Пусть все уляжется. Всему свое время. Подумай лучше, где он мог затаиться.
- Именно об этом я и думаю. Должно быть, выбрал такое место, которое считает самым надежным. Только вот где оно?
Спустя три дня тайно следую за "опелем" Пешо и оказываюсь в поселке на берегу Мондзее. Кто-то скажет, что это черная неблагодарность - шпионить за человеком, который спас тебе жизнь. Но что поделаешь - работа прежде всего.
Мондзее. Табаков любил это место. А теперь именно здесь ошивается его водитель. Ездит от лавки к лавке, покупает то да се, словно этого всего в Вене не купить. Может, он просто избегает слишком часто появляться на людях в Вене? Но почему облюбовал именно Мондзее? На улочках поселка трудно разъехаться. Не удивительного, что скоро наши с Пешо дороги пересекаются. То ли он мне преграждает дорогу, то ли я - ему, но мы пересекаемся.
- Здравствуй, Пешо. Какими судьбами?
- Здравствуйте, товарищ начальник. Вы тут на отдыхе?
- Ну, да, ты ведь знаешь, в каком я состоянии. Если бы ты не спас мне жизнь…
- Давайте лучше не будем об этом.
- Не надо стесняться своих добрых дел. Завидую Табакову, что у него такой помощник. Как у него дела?
- Не знаю. Я ведь уже говорил.
- То, что ты один раз соврал, не значит, что нужно повторять свою ложь бесконечно. Тебе известно, что я не отношусь к врагам твоего шефа.
Он молчит.
- Ладно, - говорю ему, - чего ты надулся. Табакову от меня одна только польза.
- Я тоже так считаю. Но мне приказано остерегаться всех без исключения.
- От меня не убережешься. Если уж пристану, то не отстану. Ладно, говори.
Домашний пансионат "Эдельвейс" - двухэтажная вилла в альпийском стиле. Расположена на противоположном берегу озера, в тенистом месте и выглядит почти безлюдной - наверное, потому, что скрыта густой тенью нависшего над ней лесистого склона. Тихое и изолированное место, великолепное пристанище для любителей одиночества, которое в данный момент не используется. На деревянном заборе висит табличка с надписью:
РЕМОНТ
Прочитав внушающую уважение надпись, ограничиваюсь осмотром фасада виллы, тайком наблюдаю за ней, укрывшись за деревьями на лесистом склоне. Никаких признаков жизни. Или почти никаких. Только долгое время спустя на террасу, нависшую козырьком над водами озера, выходит молодой человек, делает несколько шагов, осматривается по сторонам, после чего откашливается и, смачно плюнув, уходит.
Молодой чемпион по плевкам на дальнее расстояние мне хорошо знаком, что совсем не обязывает меня окликать его. Если Табаков решил уединиться с близнецами в этом тенистом месте, то у меня нет никаких намерений нарушать его уединение. Единственное, что я могу себе позволить, так это проверить, насколько добровольно мой друг юности согласился на это уединение.
Терпеливо дожидаюсь ночи. Пережитые совсем недавно кошмары научили меня с успехом ориентироваться в темноте. Нет ни снега, ни луны, ни сторожей. Истинное счастье, что нет и Черча, который, учуяв меня, принялся бы лаять. Получаю возможность изучить внутренние помещения - по крайней мере, те, которые освещены. Сейчас таких два: большой холл с выходом на террасу и смежная с ним кухня, которая имеет дверь черного хода. В настоящее время на кухне никого. На столе гора разных продуктов, но часть из них уже перенесена на подносах в холл, где и разворачивается действие.
Близнецы, развалившись на диване, заняты поеданием принесенных из кухни деликатесов. Табаков, несмотря на свое известное чревоугодие, не участвует в трапезе по девяти причинам, одна из которых та, что руки у него в наручниках, а сам он привязан веревкой к спинке стула, на котором сидит. Знакомая ситуация.
- Очень сожалеем, шеф, но мы вынуждены следовать закону, - говорит Макс, уплетая кусок хлеба с толстым ломтиком ветчины.
- Закону природы, - уточняет Мориц.
- Человек человеку - волк, - напоминает Макс. - Сам ведь говорил.
- А раз так, кто мы такие, чтобы нарушать закон?! - добавляет Мориц.
- Мы не со злости. Меня даже жалость разбирает, когда я смотрю на тебя, - продолжает Макс.
- А вот мне тебя не очень-то и жаль, - признается Мориц. - Сделал нас своими рабами.
- И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.
- А эта техника немалых деньжищ стоит, - замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.
- Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? - спрашивает Макс.
- Для тебя сделаем бесплатно, - обещает Мориц. - С чего начнем - с лечения зубов или с тепловых процедур?
Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.
Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.
Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. "Не бойся", - говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла - зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.
Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.
- Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, - выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.
И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:
- Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.
- Надо срочно вызвать врача.
- Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.
Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.
- Уходим, - говорит он. - Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.
Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.
- Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег - нам на первое время.
- Если ты нуждаешься, - говорю, - могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.
- Ну и храни ее дальше, - ободряет меня ТТ. - На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.
Спустя некоторое время он хрипит:
- Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.
Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат "Эдельвейс" полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда - он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.
Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:
- Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.
- Напишу, - глухо подтверждает Табаков. - Если доживу…
- Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.
- Каким текстом?
- Текстом завещания.
Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте - с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст - всего лишь образец.
- Держи фонарик, - советует ТТ. - Свети на бумагу, а не на мои ноги.
Бросив взгляд на листок, он бормочет:
- Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.
Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.
- Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.
- Дай - чем.
Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.
- Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…
Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:
- Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…