- Ежели вам что-нибудь понадобится, нажмите на кнопку звонка.
Поблагодарив, я выпроваживаю его. В голосе этого человека слышится нотка, которая мне не очень по душе, нотка угодливости, выходящей за рамки обычной служебной учтивости.
Выпиваю кофе без особого удовольствия, самый посредственный растворимый кофе, пропахший, как и все прочее в поездах, каменноугольным дымом. Затем опускаю занавеску, накидываю на дверь цепочку и вытягиваюсь на постели.
Мое купе находится в непосредственном соседстве со служебным помещением проводника. Во всем вагоне заняты всего четыре купе, не считая моего, но я испытываю особый интерес к тому, что в самом кон-'це коридора. И, чтобы удовлетворить свое любопытство, достаю миниатюрный приемничек и нажимаю на кнопку.
Разговор ведется вполголоса и в значительной мере тонет в неизбежном шуме, сопровождающем пассажира железной дороги, образуемом стуком колес, скрипом старой подвески и разнородными звуками, исходящими от стаканов, бутылок, вешалок. Разумеется, запись впоследствии будет очищена от этих паразитических наслоений, но я не могу ждать до тех пор.
В сущности, беседа, которая ведется урывками, по всей вероятности Томасом и его секретаршей, и достигает моего слуха еще более отрывочно, меня пока что особенно не волнует, и я несколько раз то выключаю приемник, то снова включаю, дожидаясь чего-нибудь более любопытного.
Уже полночь, и я ощупываю приемник в полудреме, грозящей перейти в здоровый, бодрящий сон, когда "более соблазнительное" наконец приходит. Слышатся по-прежнему два голоса, только теперь оба мужские.
- Вас кто-нибудь видел? - отчетливо звучит голос Гомаса.
В коридоре пусто, - отзывается голос проводника.
Дальше разговор ведется совсем тихо, и, как я ни напрягаю слух, в несмолкаемом шуме удается поймать лишь отдельные слова.
- ...Новости... от Старого... - доходит до меня куцая реплика дипломата.
Ответ совершенно не слышен.
- ...Есть основания тревожиться? - более членораздельно спрашивает Томас.
- ...Меня задержат... вопрос нескольких дней... - неожиданно повышает тон проводник.
Затем следует целая серия реплик двух собеседников, между которыми определенно возник какой-то спор, но вот беда, они никак не желают говорить чуть громче и ясней, чтобы их мог понять каждый. И лишь когда в сильном возбуждении голос проводника становится резче, до меня доходят отдельные слова. Одни лишены всякого смысла, иные же кажутся весьма емкими. Так в течение каких-нибудь десяти минут у меня в голове накапливается маленькая коллекция словесного лома.
"Им невдомек... порой и тут за мною следят... по-вашему, я фантазирую... я не ребенок... ничего не грозит... может быть, вопрос нескольких часов... пять лет... играть с огнем... жена и дети... без них какой мне смысл... лучше я пойду в дворники..." И тому подобное. Все это изречения кондуктора.
Что касается Томаса, то его вклад в коллекцию тоже кое-что значит:
"Контрабанда наркотиков... собирались ощупывать ваше белье, шов за швом... вы переутомились... нервное истощение... и сознаетесь во всем... дипломатическая почта... нас касается, а не вас... ваш последний рейс... их тоже высвободим... человек от имени Старого..."
И наконец тот же голос с необычайной ясностью изрекает:
- А теперь можете идти. Только будьте предельно осторожны.
Маленькая коллекция, которую я создал в голове, слишком бедна для обстоятельного доклада начальству. Но достаточно богата, чтобы сделать поучительные выводы из всей этой истории. Истории не новой. Истории предательства и неизбежного конфликта между предателем и его хозяином.
У наших служб нет каких-то особых подозрений насчет этого изрядно потрепанного и усталого человека, одетого в коричневую и тоже потрепанную форму компании Кука. Выходец из среднезажиточной семьи, он владел двумя иностранными языками, что позволило ему поступить в иностранный колледж, и смолоду привык жить не ведая усталости. Его знания и эта привычка после ряда неудач обеспечивают ему скромное место проводника в международном вагоне. Хотя и какой-то инертный, он все же производил впечатление человека, порядочного во всех отношениях.
Этот банальный и совершенно безынтересный портрет обретает в последнее время черточки страха и беспокойства, смутные признаки мании преследования. И это, в сущности, единственная особенность, отмеченная нашими службами, которые, естественно, не могли закрывать на это глаза, - ведь он как-никак работник международного поезда, периодически выезжающий за границу.
Да, беспричинный страх, сказывающийся даже в этом угодничестве по отношению к случайному пассажиру с Дипломатическим паспортом. Беспричинный страх, причина которого вдруг становится явью.
Дождавшись, пока маленькая стрелка часов воткнется в цифру 1, я нажимаю на кнопку звонка. Легко предположить, что в такой час служитель вагона не откликнется на сигнал по той простой причине, что он уснул или счел благоразумным прикинуться спящим. Но ког-Да человек чего-то боится, ему трудно удержаться от того, чтобы не проверить, основателен его страх или неоснователен. Поэтому я снимаю с двери цепочку и примерно через минуту, безо всякой надежды на это, устанавливаю, что дверь открывается и в образовавшейся щели показывается голова проводника, теперь уже свободная от этой досадной тесной фуражки.
- Войдите и накиньте на дверь цепочку, - говорю.
- Зачем?.. Как?.. - недоумевает человек.
- Войдите и накиньте цепочку, - повторяю.
- Но я... Но вы...
- Местоимения будете перечислять потом, - предупреждаю, не повышая голоса. - А пока делайте, что вам велят.
Эти ничего не значащие фразы дают проводнику предостаточно времени, чтобы сообразить, что всякое сопротивление с его стороны способно только усилить мои подозрения.
Он покорно входит, запирает дверь и накидывает цепочку.
- Садитесь... Успокойтесь. Можете курить, если желаете. В общем, приготовьтесь к обстоятельному разговору, продолжительность которого в значительной мере зависит от вас.
- Я и в самом деле закурил бы, если разрешите... хотя мне непонятно...
Я подаю ему сигареты, зажигалку и жду, пока он вдохнет две-три порции успокаивающего дыма. Затем продолжаю:
- Вы все отлично понимаете. И я тоже все понимаю, поэтому давайте в самом начале условимся не прибегать в чисто мужском разговоре к детским хитростям. Как вы, вероятно, давно догадываетесь, мы немало знаем о вашей деятельности. Имеется в виду не уборка постелей и наполнение графинов свежей водой, а нечто другое - деятельность в области шпионажа. Мне надо было узнать лишь некоторые подробности, но теперь и они прояснились в результате только что закончившегося разговора между вами и Томасом. - И чтобы слова мои звучали более убедительно, я достаю крохотную коробочку и небрежно подбрасываю ее на ладони. - Вот в этой вещице хранится точная запись упомянутого разговора, после которого, как вы сами понимаете, вам скрывать нечего.
Проводник рассматривает миниатюрное устройство и, судя по всему, догадывается, что это за штука.
- Так что мы вполне обойдемся и без ваших признаний. Но если мы в них не нуждаемся, то для вас самого они имеют жизненно важное значение. Раскаяние, если оно пришло не слишком поздно, всегда может облегчить участь виновного.
Человек молчит, как бы прикидывая, даст ему что-нибудь его раскаяние или нет. А я гляжу на него, сидящего у окна, слегка сгорбившись, в дешевой белой рубахе, на его усталое лицо, сигарету, забытую в углу рта, и во мне шевелится глубокое чувство жалости, от которого я напрасно стараюсь избавиться,
- Вы говорите... если раскаяние пришло не слишком поздно... - наконец выжал из себя проводник. - Но прошло уже пять лет... не слишком ли поздно...
- Я не юрист и не могу дать вам подробного разъяснения. Может, стоит подумать о том, как избежать самого тяжкого наказания.
Человек устало кивает. Вероятно, пресытившись лживыми обещаниями других, проводник встречает мое не такое искусительное, но правдоподобное предложение с определенным доверием. Однако он продолжает молчать, как бы взвешивая все "за" и "против" полного раскаяния.
Я прихожу ему на помощь:
- Имейте в виду, что никто, в том числе и те, уже не в состоянии вам помочь. Вы целиком в наших руках до самого Свиленграда, где, вероятно, закончится ваша поездка, так что, прежде чем мы прибудем туда, наш разговор должен быть закончен, чтобы я мог сделать Свои выводы.
- Йо я даже не знаю, кто вы...
- Если не знаете, то догадываетесь. Нетрудно понять что ваш собеседник не из Внешторга, иначе я бы Не стал ради вас лишать себя сна.
Он отрывает от губ погасший окурок, бросает его в пепельницу и снова опускает глаза к своим ногам, обутым в дешевые стоптанные домашние туфли. Я молча жду и слышу только стук колес да перезвон стаканов в шкафчике.
- С чего мне начать?.. - произносит наконец мой гость.
- С вербовки.
- Только вы не подумайте, что они купили меня просто так, за пачку банкнотов.
Я не вижу надобности отвечать на его слова.
- Они меня обманули, и вот я влип нежданно-негаданно... будто в яму угодил.
Он охватывает лицо своими крупными руками и машинально трет пальцами виски. Потом, вскидывает голову и продолжает:
- Лет пять тому назад моя жена заболела лейкемией. Врачи стали говорить, что долго она не протянет -может, несколько месяцев. Что делать, ума не приложу. Не собираюсь говорить о чувствах, но для меня она и дети - все.
Проводник замолкает, охваченный, вероятно, этим противным чувством жалости к самому себе, и в купе какое-то время слышен лишь стук колес да перезвон стаканов.
- Как-то раз Бертен, иностранец, работавший в ту пору в агентстве, говорит мне, будто на Западе уже нашли какое-то средство от лейкемии, правда, стоит оно недешево. Я обратился за содействием в здравотдел, но мне ответили, что это средство не дает якобы никакого эффекта, что это рекламная шумиха, больше ниЧего.
"Другого ты от них и не услышишь, потому (что им неохота тратить валюту, - сказал Бертен. - Ради таких, как ты, валюту расходовать не станут". - Тогда вы окажите мне услугу, - прошу я. - В течение года-двух я с вами расплачусь". - "Фирма не может брать на себя такие расходы, - отвечает Бертен. - Но, поскольку дело касается человеческой жизни, я сам лично попробую тебе помочь. Дам тебе записку к одному знакомому в Стамбуле, может, он раздобудет для тебя это средство". Так оно и вышло.
Проводник замолкает и многозначительно посматривает на сигареты, брошенные на постель. Я подаю ему коробку, и он закуривает.
- Как это ни странно, доза помогла, - произносит человек, выпустив струю дыма. - Не знаю, то ли это средство подействовало, то ли всякие там лечебные процедуры, но жене стало лучше. Приняла она одну дозу, а нужно было еще и еще. И Бертен продолжал посылать меня к своему знакомому. Сперва передавал ему открытые записки, потом - маленькие, основательно запечатанные конвертики. "Возьми это, - говорит, - и сунь куда-нибудь под подкладку". - "А какая необходимость прятать это? - спрашиваю. - Что тут секретного?" - "Ничего тут секретного нет, - говорит он. - Я пишу о своих личных делах, но таможенникам об этом знать ни к чему". И я прятал его маленькие письма и относил их все тому же его знакомому. Если у меня и закрадывались кое-какие сомнения, то не хватило духу сказать об этом, ведь Бертен так много для меня делал, а жена все еще нуждалась в лекарстве. И только после того, как здоровье ее отчасти восстановилось и врач распорядился, чтобы пока перестали ее колоть, все вдруг всплыло на поверхность.
Он замолкает на время как бы для того, чтобы восстановить в своей памяти все подробности случившегося, и молча курит, уставившись глазами в одну точку.
- В лекарстве отпала надобность, но Бертен опять приносит мне маленький конвертик. "Я перед вами в большом долгу, - говорю ему. - Но больше не могу быть вашим курьером. Это дело противозаконное, вы Же знаете..." - "Скажи пожалуйста! - говорит мне Француз. - С каких это пор оно стало противозаконным? Не с того ли самого момента, когда ты получил что требовалось, а?" Он, конечно, был прав по-своему, но я тоже был по-своему прав и еще раз заявил, что не могу больше служить ему курьером. "Ты что, боишься?" - спрашивает Бертен. "Боюсь, конечно, как не бояться", - говорю. "И ты вообразил, что, отказавшись делать мне услуги, обезопасил себя на всю жизнь?" - не отстает он от меня. "Ни к чему мне соваться в такие дела", - сказал я ему. "Да ты, - говорит, - уже погряз в этих делах по самые уши и тебе вовек не выкарабкаться". Тут он отпирает стол, вытаскивает какую-то плоскую, коробку и подает ее мне. "Вот, полюбуйся, - говорит, - это записи разговоров, которые мы вели, когда я вручал тебе письма. А на снимках запечатлены моменты, когда ты вручал эти письма в Стамбуле. И можешь не сомневаться, человек, которому ты их вручал, вашим хорошо знаком. Можешь не сомневаться и в том, что коробка, которую ты сейчас видишь, через четверть часа может оказаться в руках милиции". - "Вы этого не сделаете, - говорю я. - Вам это ни к чему". - "Верно, - отвечает он. - Но только до тех пор, пока мы можем на тебя рассчитывать. Но как только ты окажешься лишним, нам ничего не стоит пустить тебя в расход. Я иностранец. Уехал, и дело с концом. А на следующий день ты тоже уедешь, только в тюрьму".
Человек нервно гасит сигарету в пепельнице и продолжает:
- Крепко он меня зажал в тиски и раскрыл передо мной все карты. А напугав меня основательно, начал успокаивать. "Значит, ты боишься, что тебя схватят? - говорит. - Ладно, войду в твое положение, не будет больше писем. Впредь не письма будешь возить, а пуговку, вот такую коричневую пуговку, пришитую к куртке. Ну если и это опасно, тогда уж не знаю!" И еще: "Тебе небось кажется, что ты творишь Бог весть что? Да если мне нужно что-нибудь передать, я и без тебя передам - есть посольства, дипкурьеры, десятки способов...
Ты человек полезный, отрицать не стану, но не воображай, что ты незаменим и что ты творишь какие-то страшные вещи. К тому же ты мне так задолжал с этим своим лекарством, что тебе за пять лет не расплатиться. Ну ладно, считай, что ты мне уже не должен. Больше того, считай, что впредь твой дополнительный труд будет оплачиваться особо". - "Да, - говорю, - пока меня не схватят. Раз таким делом занимаешься регулярно, все равно схватят, рано или поздно". А он мне в ответ: "Мы, - говорит, - умеем беречь людей. Это долго не протянется. А в случае, если возникнет малейшая опасность, мы перебросим тебя тут же, вывезем тебя и твою семью".
- Где он сейчас, Бертен?
- Уехал, два года прошло с тех пор.
- И с кем вы стали поддерживать связь?
- Со Старым.
- Кто это такой?
- Не знаю.
- Как так не знаете?
- Не знаю. Я никогда не виделся с ним. Но перед своим отъездом Бертен предупредил меня, что теперь указания будут идти от Старого. Так оно и есть.
- А кто их вам передает?
- Никто.
- Как "никто"?
- Я хочу сказать, что у меня нет прямой связи ни с кем. Если мне предстоит поездка, я должен особым способом подвернуть занавеску на окне. И ждать. Есть что передать - мне сунут конверт под дверь. Но в конверте обычно нет ничего, кроме такой вот коричневой пуговки, которую я сразу пришиваю к своей куртке. Только дважды я находил записки, настуканные на машинке, когда пуговку требовалось передать по другому адресу.
- А здесь куда идете, если надо что сообщить?
Кондуктор невнятно сообщает какой-то адрес по улице Евлоги Георгиева.
- Но там я никого не знаю. Меня только предупредили, что если будет что-то важное, очень важное, то мне следует написать простое письмо и в случае какой опасности вставить в него одну фразу, а ежели необходима личная встреча - другую, и опустить письмо в почтовый ящик Касабовой.
- Когда и сколько раз вы пользовались этим почтовым ящиком?
- До прошлого года ни разу. Но так как в последнее время вокруг меня стали сгущаться тучи, я послал одно за другим пять писем - каждый месяц по письму.
- Ну и?..
- И ничего. На мои сообщения об опасности мне отвечали, что ими приняты меры и в случае надобности меня вывезут. А на свои просьбы о встрече я вообще не получил ответа.
- А как вы установили связь с Томасом?
- Обыкновенно. Прошлой ночью я нашел у себя записку, в которой сообщалось, что во время поездки меня будут спрашивать.
- Вы сохранили записку?
- Зачем же я стал бы ее хранить? Сжег.
- Ну и потом?
- Когда я вошел к иностранцу, чтобы приготовить постель, он шепнул мне, чтобы я зашел к нему попозже, когда все утихнет и когда в вагоне не будет пограничников и тому подобных лиц.
- Про меня вы ему сказали?
- Вас тогда еще не было.
- И теперь Томас предлагает вам спасение, да? - спрашиваю я, опираясь на скудный запас словесного лома.
Проводник молчит.
- И вы ему верите?
- Я давно перестал им верить, - говорит он, медленно поднимая голову. - Но мне ничего другого не остается...
- Другое вы проиграли... много лет назад... давным-давно... Если бы вы еще тогда, собравшись с духом, пришли к нам да сознались во всем... Но что теперь об этом толковать. Лучше скажите, как вы себе представляете будущее?
- Как мне его представлять... - уныло бормочет человек.
- Я хочу сказать: если бы я не вмешался. Вы окажетесь по ту сторону, через месяц-два к вам перебросят и вашу семью, и вы заживете новой жизнью... Так, что ли?
- Хм...
- А вам не пришла в голову такая мысль: какого рожна им спасать вас и вашу семью, когда вы им больше не нужны?
- Чтобы я находился при них... Чтобы не пошел в наше посольство и не рассказал про их плутни...
- Вам кажется, что вы все еще представляете для них известную опасность... Верно. Только эту опасность они могут устранить и намерены это сделать, не держа вас при себе, а избавившись от вас. Это дешевле, выгоднее и, что самое главное, проще. Такие у них методы.
Проводник молчит, мысленно взвешивая мои слова.
- Должно быть, так они и рассчитывали сделать... - тихо говорит он. Потом добавляет: - Но теперь уже все равно... Если бы даже я очутился там и меня бы оставили в покое, грош всему цена... Без жены и детей я ничему не рад...
- Ну, причитать пока рано, - говорю. - Вы однажды уже пошли на преступление, вообразив, что делаете это из любви к своим близким. Теперь настало время действительно сделать что-нибудь ради них и ради самого себя.
Человек снова медленно поднимает голову, и в его глазах появляется какой-то смутный проблеск жизни.
- Речь идет не о том, чтобы одним махом на всем поставить крест, - спешу предупредить его. - Так или иначе, вы понесете наказание, потому что в нашей стране существуют законы. Однако степень наказания может быть разной, и зависит она от вашего дальнейшего поведения.
- Скажите, что я должен делать? - спрашивает проводник с тем же неуверенным блеском в глазах.
- Вам следует продолжать путь до Стамбула.
- Но разве... Как же это?..
- А так, как будто ничего не случилось.
- А может, мне уже не стоит возвращаться?.. - испытующе смотрит на меня человек.
- Дело ваше.
- А если они помешают мне вернуться?
- Мы вам поможем.
- А если попытаются меня ликвидировать?