Я догадывался, что в это время люди Люазо уже пролезали сквозь отверстие в подвале, но не воспользовался телефоном, стоящим в нише, а прошел через холл и поднялся наверх. Комнаты, которые мсье Дэтт использовал как офисы, – те, в которых мне делали инъекции, – были заперты. Я шел по коридору, пробуя двери. Большинство из них оказались не на замке. За ними находились спальни, и все они были свободны. В комнатах, роскошно отделанных в стиле рококо, стояли огромные кровати под блестящими шелковыми балдахинами и по четыре-пять прямоугольных зеркал.
– Вы бы лучше позвонили, – сказал помощник Люазо.
– Как только я позвоню в префектуру, они начнут записывать весь этот рейд. Так что лучше, если мы сначала кое-что разузнаем.
– Я думаю…
– Не говорите мне о том, что вы думаете, или я напомню, что вам полагалось остаться внизу.
– Хорошо, – сказал он.
Мы оба на цыпочках прошли по маленькой лестнице, соединяющей второй этаж с третьим. Люди Люазо должны были уже забеспокоиться. На верхней площадке я осторожно заглянул за угол. Свою голову я повсюду совал осторожно, но в такой осторожности не было необходимости: дом был пуст.
– Позовите сюда Люазо, – распорядился я.
Люди Люазо вошли в дом, простукивая панели и пытаясь найти секретные двери. Ни документов, ни фильмов. Сначала показалось, будто дом вообще не имеет никаких секретов, кроме, разве что, того, что он сам представляет собой своего рода секрет: странные камеры с ужасными орудиями пыток; комнаты, отделанные, как купе роскошного поезда или как салон автомобиля "роллс-ройс"; всевозможные странные приспособления для половых актов, даже особые кровати.
Смотровые щели и вращающиеся телевизионные камеры были предназначены для мсье Дэтта и его "научных методов". Я подумал о том, что какие странные записи он накапливал, и недоумевал, куда он их дел, ибо самого мсье Дэтта нигде не было видно. Люазо страшно ругался.
– Кто-то, – бушевал он, – должно быть, сказал Дэтту о том, что мы собираемся прийти.
Люазо, пробыв в доме около десяти минут, позвал своего помощника, который остался на третьем этаже. Он звал его долго и громко, но тот не откликался. Когда мы подошли к нему, он стоял, склонившись, над черным металлическим устройством, похожим на египетскую мумию. По форме и размерам оно напоминало человеческое тело. Люазо надел хлопчатобумажные перчатки и осторожно дотронулся до объекта.
– Диаграмму Казинс, – потребовал он у помощника.
Тот откуда-то ее извлек, это было изображенное на бумаге тело Анни Казинс с отметками красными чернилами в тех местах, где были нанесены раны, рядом с каждой отметкой аккуратным бисерным почерком указывались размер и глубина раны.
Люазо открыл черный металлический ящик.
– То самое, – сказал он. – Именно так, как я и думал.
Внутри ящика, достаточно большого, чтобы вместить человеческое тело, концы ножей размещались точно в тех местах, которые были указаны на полицейской диаграмме. Люазо отдал множеством приказаний, и неожиданно комнату заполнили люди с сантиметрами, белым порошком и оборудованием для фотосъемки. Люазо отошел в сторону, чтобы не мешать им.
– По-моему, их называют железными девицами, – сказал Люазо. – Мне кажется, я читал о них в каком-то старом журнале для мальчиков-школьников.
– Что заставило ее залезть в эту чертову штуковину? – удивился я.
– Вы наивны. Когда я был молодым офицером, у нас было так много случаев смерти от ножевых ран в борделях, что мы ставили полицейского у дверей каждого борделя. Всех посетителей обыскивали. Любое приносимое оружие помечалось мелом и отбиралось. Когда мужчина уходил, он получал его обратно. Гарантирую, что полицейский у дверей оружия не пропускал, но девушки все же опять бывали ранены, иногда смертельно.
– Каким образом?
– Девушки-проститутки проносили оружие. Вы никогда не поймете женщин.
– Да, – согласился я.
– Я тоже, – сказал Люазо.
Глава 21
Суббота была солнечной, свет искрился и сиял так, как бывает делает только на картинах импрессионистов и в Париже. Бульвар полностью затопило солнце, в воздухе стоял запах хорошего хлеба и черного табака. Даже Люазо улыбался. Он галопом примчался ко мне наверх по лестнице в восемь тридцать утра. Я был удивлен. Он никогда прежде меня не посещал, по крайней мере, когда я был дома.
– Не стучите, входите.
Радио передавало классическую музыку с одного из пиратских радиосудов. Я выключил его.
– Извините, – улыбнулся Люазо, входя.
– Все дома открыты для полицейского в этой стране.
– Не сердитесь, – сказал Люазо. – Вот уж не думал, что найду вас в шелковом халате, кормящим птичку. Совершенно рождественский наряд. Если бы я описал эту сцену как типично английскую, люди обвинили бы меня в преувеличении. Вы разговаривали со своей канарейкой. Вы с ней действительно разговаривали!
– Я проверяю на Джое все мои шутки, – вежливо объяснил я. – Но довольно церемоний, продолжайте перерывать все вверх дном. Что вы ищете на этот раз?
– Я ведь принес извинения. Что еще я могу сделать?
– Можете убраться из моих ветхих, но очень дорогостоящих апартаментов и вообще держаться от меня подальше. И можете перестать совать свой толстый крестьянский палец в мой запас кофейных бобов.
– Я надеялся, что вы мне предложите немного. Такой слабо жареный кофе большая редкость во Франции.
– У меня куча вещей, которые являются большой редкостью во Франции.
– Вроде возможности сказать полицейскому "убирайся"?
– Вроде того.
– Ну, подождите упражняться в этом, пока мы не выпьем вместе кофе, даже если вы позволите мне купить его внизу.
– Ох, инспектор! Теперь я знаю, как вы занимаетесь вымогательством. Полицейские всегда стремятся поживиться, не желая получать счет даже за чашку кофе.
– Сегодня утром мне сообщили хорошие новости.
– Восстанавливают публичную казнь?
– Напротив. – Люазо пропустил мое замечание мимо ушей. – Произошла стычка между моим начальством и друзьями Дэтта, которые проиграли. Я уполномочен разыскать Дэтта и его коллекцию фильмов любым способом, какой сочту подходящим.
– Когда отправляется бронетанковая колонна? Каков план – вертолеты, огнеметы, а тот, что горит ярче всех, должно быть, понесет коробку с фильмом?
– Вы слишком суровы к полицейским методам во Франции. Если вы полагаете, что вся полиция состоит из одних постовых в остроконечных шлемах, которые носят деревянные жезлы, то позвольте заметить, мой друг: мы бы не продержались и двух минут. Я помню, какими были банды во времена моего детства, – мой отец был полицейским. И лучше всего я помню Корсику. Бандиты там, хорошо организованные и вооруженные, почти полностью контролировали острова, жандармов убивали безнаказанно. Они убивали полицейских и открыто хвастали этим в барах. В конце концов пришлось прибегнуть к решительным мерам. Мы направили несколько взводов республиканской гвардии и устроили небольшую войну. Возможно, это грубая работа, но другого пути не было. На карту был поставлен доход от всех парижских борделей. Они боролись и использовали все подлые трюки, какие только знали. Это была настоящая война.
– Но вы ее выиграли.
– Это была последняя война, которую мы выиграли, – горько сказал Люазо. – С тех пор мы вели войны в Ливане, в Сирии, в Индокитае, на Мадагаскаре, в Тунисе, на Суэце и в Алжире. Да, та война на Корсике была последней войной, которую мы выиграли.
– Пусть так. Но вернемся к вашим проблемам. Какая роль отводится в ваших планах мне?
– Та же самая, о которой я говорил вам раньше: вы иностранец, и никто не подумает, что вы полицейский. Вы прекрасно говорите по-французски и в состоянии позаботиться о себе. Существенно и то, что вы не из тех людей, которые откроют, откуда идут указания; даже под давлением.
– Звучит так, будто вы считаете, что у Дэтта еще остались силы.
– Силы у них остаются даже тогда, когда они висят с веревкой на шее. Я всегда по достоинству оценивал людей, с которыми мне приходилось иметь дело, потому что, когда дело идет к концу, они обычно оказываются убийцами. Каждый раз, когда я буду застигнут врасплох, не я, а кто-то из моих полицейских получит пулю в лоб. Поэтому я не должен быть застигнут врасплох. И поэтому у меня под началом крепкая, верная, уверенная в себе и во мне команда.
– Ну, хорошо, – сказал я. – Итак, я обнаруживаю местонахождение Дэтта. Что дальше?
– Мы не должны потерпеть фиаско, как в прошлый раз. Теперь Дэтт подготовился лучше, чем прежде. Мне нужны его записи. Они нужны мне потому, что являются постоянной угрозой многим людям, включая глупцов из правительства моей страны. Мне нужны эти фильмы, потому что я ненавижу шантаж и ненавижу шантажистов – они самая отвратительная часть в помойной яме преступности.
– Но до сих пор ведь речь не шла о шантаже, не так ли?
– Я не могу стоять и ждать, пока произойдет очевидное. Я хочу, чтобы все материалы были уничтожены. Я не хочу услышать о том, что они уничтожены, я хочу сам их уничтожить.
– Предположим, я не захочу в это вмешиваться?
Люазо раскрыл ладонь.
– Во-первых, – сказал он, загибая пухлый палец, – вы уже вмешались. Во-вторых, – он загнул второй палец, – вы работаете на некий департамент британского правительства, у которого я могу найти поддержку. Они очень рассердятся, если вы откажетесь от возможности посмотреть, чем кончится это дело.
Думаю, выражение моего лица изменилось.
– О, знать такие вещи – моя работа, – пояснил Люазо. – В-третьих, Мария решила, что вам можно доверять, а я, несмотря на ее случайные промахи, высоко ценю ее мнение. В конце концов, она служит в Сюртэ.
Люазо загнул четвертый палец, но ничего не сказал. Он улыбался. У большинства людей улыбка или смех могут означать смущение или мольбу, уменьшать напряженность. Улыбка Люазо была спокойной и обдуманной.
– Вы полагаете, я буду угрожать тем, что случится, если вы мне не поможете. – Он пожал плечами и снова улыбнулся. – Тогда вы обернете против меня мои слова о шантаже, и вам будет легче отказаться мне помочь. Но я не стану угрожать. Поступайте, как хотите. Я из числа людей, совершенно не склонных к угрозам.
– Но при этом не перестаете оставаться полицейским, – сказал я.
– Да, – согласился Люазо, – даже будучи полицейским, я совершенно не склонен к угрозам.
Это было правдой.
– Хорошо, – сказал я после долгой паузы. – Но не ошибитесь в моих мотивах. Если говорить по существу, скажу, что мне действительно очень нравится Мария.
– Вы, может быть, думаете, что ваши слова меня раздражают? Вы невероятно викторианский в этих делах, поскольку решительно намерены играть по правилам, закусить губу и говорить по существу дела. Во Франции мы так не поступаем: жена другого человека – это дичь, на которую всем разрешено охотиться. Гибкость языка и проворство являются козырными картами. Благородство ума – неожиданная трудность.
– Я предпочитаю свой стиль.
Люазо взглянул на меня и улыбнулся своей медленной спокойной улыбкой.
– Я тоже, – сказал он.
– Люазо, – спросил я, внимательно наблюдая за ним, – как насчет клиники Дэтта – ею управляет ваше министерство?
– И вы попались на ту же удочку. Он заставил половину Парижа думать, что руководит клиникой для нас.
Кофе был все еще горячим. Люазо достал из буфета чашку и налил себе кофе.
– Он никак не связан с нами, – сказал Люазо. – Он преступник, преступник с хорошими связями, но все же просто преступник.
– Люазо, – сказал я, – вы не можете задержать Бирда за убийство девушки.
– Почему нет?
– Потому что он этого не делал, вот почему. Я в этот день был в клинике. Я стоял в холле и видел, как пробежала девушка и как она умерла. Я слышал, как Дэтт сказал: "Доставьте сюда Бирда". Это все сфабриковано.
Люазо потянулся за шляпой.
– Хороший кофе, – сказал он.
– Это фальшивка. Бирд не виноват.
– Это вы так говорите. Но предположим, что Бирд совершил убийство, а Дэтт намеренно сказал неправду, чтобы вы услышали? Ведь это снимает все подозрения с Куана, а?
– Возможно, если бы я слышал, что Бирд признался. Вы устроите мне встречу с Бирдом? При этом условии я согласен вам помочь.
Я ожидал, что Люазо станет протестовать, но он кивнул.
– Ладно, – решил он, – хотя не понимаю, почему вы о нем беспокоитесь. Он человек с преступными наклонностями, если я вообще что-нибудь в этом понимаю.
Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.
– Ладно, – повторил Люазо. – Завтра на птичьем рынке в одиннадцать утра.
– Завтра воскресенье, – сказал я.
– Тем лучше. Во Дворце правосудия по воскресеньям потише. – Но снова улыбнулся. – Хороший кофе.
– Все так говорят, – ответил я.
Глава 22
Значительная часть большого острова на Сене служит закону в той или иной форме. Здесь находятся префектура и суды, муниципальная и судебная полиция, камеры для подследственных и полицейская столовая. По будним дням лестницы полны юристов в чёрных мундирах, сжимающих пластиковые портфели и суетящихся, как вспугнутые тараканы. Но по воскресеньям Дворец правосудия безмолвен. Заключенные спят допоздна, и офисы пусты. Единственное движение создает жиденький поток туристов, которые с уважением взирают на высокие своды церкви Сен Шапель, щелкают затворами фотоаппаратов и дивятся несимметричной красоте здания. У дворца Луи Лепэна под открытым небом на солнце щебечут несколько сотен птиц в клетках и столько же их свободных товарищей в листве деревьев. Диких птиц привлекают просыпанные зерна и общее оживление. Здесь продают ростки проса, косточки для клюва и новые яркие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики со сморщенными руками щупают зерно, нюхают его, обсуждают и разглядывают на свет, как будто это лучшее бургундское вино.
К тому времени, когда я попал на рынок для встречи с Люазо, там царило оживление.
Я припарковал машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел по рынку. С глухим прерывистым шипением часы пробили одиннадцать. Люазо стоял перед клетками с надписью "Саillе reproductrice" и, увидев меня, помахал рукой.
– Одну минутку, – извинился он, беря коробочку с надписью "Витаминизированный фосфат". Люазо прочел этикетку "Bicuits pouro iseaux" и сказал: – Это я тоже возьму.
Женщина за столиком посоветовала:
– "Melange saxon" очень хорош, он самый дорогой, но зато и самый лучший.
– Только пол-литра, – сказал Люазо.
Она отмерила зерно, тщательно завернула его и перевязала пакет. Люазо сказал мне:
– Я его не видел.
– Почему? – Я шел с ним через рынок.
– Его перевели в другое место. Не могу узнать, кто разрешил перевод и куда его перевели. Клерк из архива говорит, что в Лион, но это не может быть правдой. – Люазо остановился перед старой ручной тележкой с зеленым просом.
– Почему?
Люазо ответил не сразу. Он взял росток проса и понюхал его.
– Его перевели, этот факт. Какие-то указания сверху. Возможно, они хотят использовать какой-нибудь "juge d'instruction", который поступит так, как ему велят. Или, может быть, они уберут его с дороги до завершения enquetes officieuses.
– Вы не думаете, что его перевели для того, чтобы осудить втихомолку?
Люазо помахал женщине, стоявшей за прилавком. Та медленно прошаркала к нам.
– Я разговариваю с вами, как со взрослым, – рассердился Люазо. – Вы же на самом деле не ждете, что я отвечу, правда?
Он повернулся и пристально посмотрел на меня.
– Возьму-ка я лучше проросшего зерна, – сообщил Люазо женщине. – Канарейка моего друга выглядела не слишком здоровой, когда я в последний раз ее видел.
– Джой хорошо себя чувствует, – возмутился я. – Оставьте его в покое.
– Поступайте, как знаете, – фыркнул Люазо, – но если он сильно похудеет, то сможет пролезть между прутьями клетки.
Я оставил последнее слово за ним. Он заплатил за просо и прошел мимо груды новых пустых клеток, пробуя прочность прутьев, постукивая по деревянным стенкам. На рынке продавались всевозможные птицы в клетках. Им давали зерно, просо, воду и косточку для клювов. Им подстригали коготки, и они были защищены от хищных птиц. Но пели те птицы, что сидели на деревьях.
Глава 23
Я вернулся домой около двенадцати часов. В двенадцать тридцать зазвонил телефон. Звонила Моник, соседка Анни.
– Хорошо, если бы, вы быстро пришли, – сказала она.
– Почему?
– Мне не разрешили говорить об этом по телефону. Здесь сидит один парень. Он не хочет больше ничего мне сообщать. Он спрашивал Анни, а мне ничего не скажет. Вы придете сейчас?
– Приду, – согласился я.
Глава 24
Было обеденное время. Когда Моник открыла дверь, на ней был пеньюар из подстриженных страусовых перьев.
– Англичане высадили десант. – Она хихикнула. – Вы бы лучше вошли, старуха попытается подслушать, если мы будем стоять здесь и разговаривать.
Она открыла дверь и провела меня в тесную комнату, набитую бамбуковой мебелью и столиками. На туалетном столике с пластиковым покрытием стояли четыре вращающихся зеркала и множество флаконов с духами, а также валялась куча косметических принадлежностей. Кровать была не застелена, покрывало закручено под подушки. Экземпляр "Salut les Copains" был разобран на отдельные листы и смят. Моник подошла к окну и толкнула ставни, те открылись с легким стуком.
Солнечный свет устремился в комнату, и стало видно, какая пыль лежит на всем вокруг. На столе валялся кусок розовой оберточной бумаги. Моник достала из него сваренное вкрутую яйцо, отколупнула скорлупу и надкусила.
– Терпеть не могу лето, – сообщила она. – Холмы и парки, открытые машины, из-за которых спутываются волосы, и жуткая холодная еда, которая выглядит, как недоеденные остатки. И солнце, старающееся заставить вас чувствовать себя виноватым, когда вы остаетесь дома. Я люблю быть дома. Я люблю быть в постели, это же не грех, правда, быть в постели?
– Просто дайте мне возможность узнать. Где он?
– Терпеть не могу лето.
– Ну, так поприветствуйте Деда Мороза, – предложил я. – Где он?