– Тише, – сказала Мария. – Поберегите силы для ходьбы.
– Я видел жуткий сон, – сообщил я. – Это был сон об ужасном предательстве и о приближающейся гибели.
– Я знаю. Не думайте об этом.
Рассветное небо было бледным, как будто этой ночью его кровь высосали пиявки.
– Заря должна быть красивой, – сказал я Марии.
– Ну, вы и сами не очень хорошо выгладите, – вздохнула она, помогая мне сесть в машину.
Отъехав на пару кварталов от дома, она припарковалась под деревьями среди поломанных автомобилей, которые засоряют город, включила обогреватель, и теплый воздух наконец согрел мои конечности.
– Вы живете один? – спросила она.
– Это что, предложение?
– Вы достаточно хорошо себя чувствуете для того, чтобы вас можно было оставить одного?
– Ладно, – согласился я, не в силах отделаться от комы страха, голос Марии доносился до меня откуда-то издалека, как будто в кошмарном сне.
– Я отвезу вас к себе, это недалеко, – решила она.
– Хорошо, – кивнул я. – По-моему, дело стоит того, чтобы выбрать окольный путь.
– Дело стоит того, чтобы поехать. Еда и напитки, как в трехзвездочном отеле, – сказала она. – Как насчет "croque monsieur" и "baby"?
– "Croque monsieur" подойдет, – согласился я.
– Но вместе с виски было бы еще лучше.
Она не улыбнулась, нажала на акселератор, и машина рванулась с места, как кровь по моим оживающим конечностям.
Мария следила за дорогой, мигала фарами на каждом перекрестке и на свободных участках развивала такую скорость, что спидометр зашкаливало. Она любила машину и восхищалась ею, подобно опытной любовнице, терпеливо побуждая ее подчиниться своей воле без малейших усилий. Она выбрала путь через Елисейские поля, чтобы развить большую скорость, и, двигаясь по северной стороне Сены, скоро добралась до Чрева Парижа. Последние из грузчиков уже покончили со своим луковым супом и теперь разгружали грузовики. Fortes работали, как грабители, складывая в штабеля упаковки с овощами и ящики с рыбой. Водители грузовиков покинули свои кабины, чтобы навестить бордели, которых было полно на улицах вокруг площади Невинных.
В крошечных желтых дверных проемах толпились размалеванные проститутки и спорящие мужчины в bleu de travail. Мария осторожно вела машину по узким улицам.
– Вы прежде бывали в этом районе? – спросила она.
– Нет, – ответил я, испытывая ощущение, что ей хотелось, чтобы я ответил именно так. У меня было чувство, будто ей доставляет своеобразное удовольствие привезти меня к себе домой именно этим путем.
– Десять новых франков, – сказала она, кивая на двух девушек, стоящих у сомнительного кафе. – Возможно, семь, если поторговаться.
– За двоих?
– Наверное, франков двенадцать, если вы захотите сразу обеих. – Она обернулась ко мне: – Вы шокированы?
– Я шокирован только тем, что вы хотите, чтобы я был шокирован.
Она закусила губу, свернула на бульвар Севастополя и на большой скорости выехала из этого района. Прошло три минуты, прежде чем она снова заговорила:
– Вы добры ко мне.
Я не был уверен в ее правоте, но спорить не стал.
В это раннее утро улица, на которой жила Мария, несколько отличалась от других улиц Парижа. Ставни повсюду были крепко закрыты, нигде не сверкало ни одно стеклышко, не выглядывала ни одна занавеска. Стены, бесцветные и невыразительные, создавали впечатление, будто все дома на этой улице носили траур из-за смерти члена семьи. О социальном статусе людей, населяющих древние разрушающиеся улочки Парижа, можно было судить лишь по припаркованным вдоль сточных канав автомобилям. Здесь стояли "триумфы", сморщенные deux-chevaux и поношенные "дофины", их численно превосходили сияющие новые "ягуары", "бьюики" и "мерседесы".
Внутри дома скрывали толстые ковры, пышные занавески, сияющие ручки дверей и мягкие стулья. Там же был символ статуса и влияния: телефон. Я выкупался в душистой горячей воде и потягивал ароматный мясной бульон, а потом был заботливо укутан в хрустящие простыни и вскоре погрузился в глубокий сон без сновидений.
Когда я проснулся, в соседней комнате по радио исполняли Франсуазу Харди, а на кровати сидела Мария, повернувшаяся ко мне, как только я пошевелился. Она переоделась в розовое хлопчатобумажное платье, и, похоже, на ней почти совсем не было косметики. Волосы были распущены и расчесаны простыми прядями – такая прическа требовала двух часов работы опытного парикмахера. Лицо выглядело добрым, но на нем проступали морщинки, которые обнаруживаются, если вы цинично улыбаетесь десять миллионов раз. Небольшой рот слегка полуоткрылся, как у куклы или у женщины, ждущей поцелуя.
– Сколько времени? – спросил я.
– Чуть больше полуночи, – ответила она. – Вы спали чуть ли не сутки.
– Выбросьте эту постель на помойку – что-то неладно. Мы выскочили из перьев?
– Мы выскочили из постельного белья, оно все обмоталось вокруг вас.
– Застелите постель и не забудьте выключить электрическое одеяло.
– Я занята приготовлением кофе. У меня нет времени играть в ваши игры.
Она приготовила кофе и принесла его, а сама уселась рядом в ожидании, пока я начну задавать вопросы, и потом ловко отвечала на них, рассказывая мне то, что хотела. Казалось, она не пытается уклониться от ответов.
– Мне приснился кошмар, и я проснулся в средневековой темнице.
– Так и есть, – ответила Мария.
– Лучше, если вы сами расскажете обо всем, – попросил я.
– Дэтт был напуган тем, что вы шпионили за ним. Он сказал, что у вас есть документы, которые ему нужны. И еще сказал, что вы наводили о нем справки, поэтому ему нужно знать все о вас.
– Что он со мной сделал?
– Он ввел вам амитал и ЛСД. Именно из-за ЛСД требуется время, чтобы прийти в нормальное состояние. Я задавала вам вопросы. Потом вы погрузились в глубокий сон и проснулись в подвале того дома, а я привезла вас сюда.
– Что я сказал?
– Не беспокойтесь. Никто из этих людей не говорит по-английски. Только одна я. Со мной ваши секреты в безопасности. Обычно Дэтт все продумывает, но он был смущен, когда вы залепетали по-английски. Я переводила.
Так вот почему я слышал, как она все повторяла дважды.
– Что я сказал?
– Успокойтесь. Меня это не интересует, но Дэтт остался удовлетворен.
Я хотел кое-что выяснить:
– Не думайте, что я не ценю вашего поступка, но почему вы сделали это для меня?
– Я ненавижу Дэтта. Я бы никогда не стала ему помогать, и, кроме того, именно я привезла вас в его дом, а потому чувствовала себя ответственной.
– И?..
– Если бы я рассказала ему то, что вы на самом деле говорили, он, несомненно, ввел бы вам амфетамин, чтобы узнать еще больше. Амфетамин – ужасная вещь, он очень опасен. Мне бы не доставило удовольствия видеть вас под действием амфетамина.
– Спасибо, – сказал я, потом придвинулся к ней и взял за руку, а она легла рядом со мной на кровать – без всякого кокетства, без ужимок. Это был скорее дружеский, чем сексуальный акт.
Она закурила и передала мне пачку и спички.
– Зажгите сами, вам полезно чем-нибудь занять руки.
– Что я рассказал? – небрежно спросил я. – Что я сказал такого, что вы не перевели Дэтту на французский?
– Ничего, – немедленно ответила Мария. – Ничего – и не потому, что вы ничего не сказали, но потому, что я ничего не слышала. Поняли? Меня не интересует, что вы такое, как вы зарабатываете себе на жизнь. Если вы делаете что-то незаконное или опасное, это ваше дело. В настоящий момент я чувствую некоторую ответственность за вас, но это ощущение уже почти прошло. Завтра вы можете начать лгать, и, уверена, прекрасно справитесь.
– Значит, от ворот поворот?
Она повернулась ко мне:
– Нет.
Потом наклонилась и поцеловала меня.
– Вы чудесно пахнете, – сказал я. – Что вы такое употребляете?
– "Агонию", – ответила Мария. – Духи дорогие, но почти нет людей, которым бы не нравился их запах.
Я попытался понять, не разыгрывает ли она меня, но не смог. Она была не из тех девушек, которые улыбкой помогают вам решить загадку.
Она встала с постели и оправила платье на бедрах.
– Вам нравится это платье?
– Великолепное, – ответил я.
– Какая одежда вам нравится на женщинах?
– Передники, – ответил я. – С жирными следами пальцев, остающимися после приготовления горячих блюд.
– Да, представляю, – кивнула она, гася свою сигарету. – Я помогу вам, если нужна помощь, но не просите слишком многого и помните, что я связана с теми людьми, что у меня только один паспорт, и тот французский.
Я подумал, не было ли это намеком на то, что я сказал под влиянием наркотика, но не стал ничего говорить.
Она взглянула на наручные часы.
– Уже очень поздно, – сказала она и, как бы поддразнивая, посмотрела на меня. – Здесь только одна кровать, и мне нужно выспаться.
Не закурить ли сигарету, подумал я, но потом положил пачку на столик возле кровати и подвинулся.
– Разделим постель, – пригласил я, – но сон не могу гарантировать.
– Не разыгрывайте любовника-мальчишку в духе Жана-Поля, это не ваш стиль, – сказала она, снимая свое хлопчатобумажное платье через голову.
– Каков же мой стиль? – Я почувствовал раздражение.
– Удержать меня утром, – ответила она и выключила свет, оставив включенным только радио.
Глава 10
Я остался в квартире Марии, но на следующий день после обеда Мария отправилась ко мне, чтобы покормить Джоя. Она вернулась до того, как начался ливень, вернулась, согревая дыханием руки и жалуясь на холод.
– Поменяли ли вы воду, положили ли ему рыбную косточку? – спросил я.
– Да.
– Это полезно для его клюва.
– Знаю, – кивнула она, стоя у окна и глядя на быстро темнеющие бульвары. – Это примитивно. – Она неотрывно смотрела в окно. – Небо темнеет, и ветер начинает поднимать шляпы, ящики и в конце концов крышки мусорных баков, и вы начинаете думать, что именно так наступит конец света.
– Мне кажется, у политиков другие планы насчет конца света, – хмыкнул я.
– Начинается дождь. Капли огромные, словно это дождь гигантов. Представьте муравья, которого ударит… – Зазвенел телефон. – …капля, подобная этой.
Мария, поспешно закончив предложение, подняла трубку. Она взяла ее так, словно это было ружье, которое могло неожиданно выстрелить.
– Да? – Голос был полон подозрительности. – Он здесь. – Она слушала, кивала и говорила "да". – Прогулка пойдет ему на пользу… Мы будем там примерно через час. – Она повернула ко мне огорченное лицо. – Да, – сказала она опять в трубку. – Вы можете просто пошептаться с ним, и я не услышу ваших маленьких секретов, не правда ли? – Потом треск возмущенной электроники, потом Мария сказала: – Мы отправимся прямо сейчас, иначе опоздаем. – И решительно положила трубку. – Бирд, – объявила она. – Ваш соотечественник Мартин Лэнгли Бирд жаждет перемолвиться с вами словечком в кафе "Бланк".
Шум дождя напоминал шум восторженно аплодирующей толпы.
– Бирд, – объяснил я, – это человек, который был со мной в галерее искусств. Люди искусства высокого мнения о нем.
– Он мне так и сказал.
– О, он хороший человек, – продолжал я. – Бывший военно-морской офицер, который пошел в богему, что кажется несколько странным.
– Жан-Поль его любит. – Тон Марии был таким, словно это означало посвящение в рыцари.
Я влез в свое свежевыстиранное белье и сморщенный костюм. Мария нашла крошечную розовато-лиловую бритву, я побрился, миллиметр за миллиметром, и протер порезы одеколоном. Как только дождь прекратился, мы покинули квартиру Марии. Консьержка собирала комнатные растения в горшках, стоявшие на тротуаре.
– Вы не берете плащ? – спросила она Марию.
– Нет, – ответила Мария.
– Значит, вы уходите ненадолго, – сделала вывод консьержка и, поправив очки на переносице, взглянула на меня.
– Возможно, – ответила Мария и взяла меня под руку, чтобы уйти.
– Дождь пойдет снова, – крикнула вслед консьержка.
– Да, – согласилась Мария.
– Будет сильный дождь, – еще громче закричала консьержка, поднимая новый горшок и проверяя пальцем почву.
Летний дождь более чистый, чем зимний: зимний тяжело падает на гранит, а летний тихо шелестит листьями. Эта гроза налетела второпях, как неопытный любовник, и так же неожиданно прошла. Листья задумчиво опустились, и воздух сиял зелеными отражениями.
Летний дождь легко забывается, как первая любовь, ложь во благо или лесть, в нем нет ничего плохого.
Бирд и Жан-Поль уже сидели в кафе. Жан-Поль был безупречен, как подделка в витрине магазина, но Бирд выглядел взволнованным и взъерошенным. Прическа его скособочилась, почти закрыв брови, как будто он побывал вблизи взорвавшегося кипятильника.
Они выбрали места сбоку. Бирд размахивал пальцем и что-то взволнованно говорил. Жан-Поль помахал нам и прикрыл ухо ладонью. Мария засмеялась. Бирд не мог понять, не шутит ли над ним Жан-Поль, но, решив, что не шутит, продолжил говорить.
– Их беспокоит простота, – горячился Бирд. – "Обыкновенный прямоугольник!" – возмущался один из них. Как будто был критерий искусства! Успех тоже их беспокоит. Даже несмотря на то, что мои картины почти не приносят мне денег, это не мешает критикам считать их плохими и рассматривать как вызов приличиям, как будто я преднамеренно решил делать плохие работы, чтобы заслужить наказание. Вы понимаете, в них нет ни доброты, ни сочувствия, вот почему их и называют критиками. Первоначально слово "критик" означало "придирчивый дурак". Если бы в критиках было сочувствие, они бы как-нибудь его проявили.
– Как? – спросила Мария.
– Посредством живописи. В том-то и смысл живописи – в выражении любви. Искусство есть любовь, строгая критика есть ненависть. Конечно, это очевидно. Вы понимаете, критик – просто человек, который восхищается художниками, он сам хочет быть художником, но ему нет дела до картин. С другой стороны, художник восхищается картинами, но не любит художников. – Покончив с этой проблемой, Бирд махнул официанту. – Четыре больших кофе со сливками и что-нибудь к кофе, – заказал он.
– Я хочу черный кофе, – попросила Мария.
– Я тоже предпочитаю черный, – поддержал Жан-Поль.
Бирд взглянул на меня и шумно подвигал губами.
– Вы тоже хотите черный?
– Мне лучше со сливками, – сказал я.
Он одобрительно кивнул лояльности соотечественника.
– Два со сливками – больших со сливками – и два маленьких черных, – заказал он.
Официант привел в порядок салфетки от пивных кружек, подобрал несколько древних чеков и разорвал их пополам. Когда он ушел, Бирд наклонился ко мне.
– Я рад, – сказал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что двое других, занятых разговором друг с другом, нас не слышат. – Я рад, что вы пьете кофе со сливками. Пить слишком крепкий кофе вредно для нервов. – Он еще понизил голос. – Вот почему они все так любят спорить, – закончил он совсем шепотом.
Когда принесли кофе, Бирд расставил чашки на столе, разложил сахар, потом взял счет.
– Разрешите мне заплатить, – обратился к нему Жан-Поль. – Это ведь было мое приглашение.
– Нет, ни за что, – не согласился Бирд. – Предоставьте дело мне, Жан-Поль. Я знаю, как это делается, это моя часть корабля.
Я и Мария взглянули друг на друга без всякого выражения. Жан-Поль внимательно следил за нами, пытаясь понять, в каких мы отношениях.
Бирд наслаждался снобизмом некоторых французских фраз. Когда бы он ни переходил с французского на английский, я всегда знал, что он делает это только потому, что намеревается вставить в свою речь длинную французскую фразу и с важным видом кивнуть, многозначительно склонив голову, как будто мы с ним были единственными в мире людьми, понимающими французский язык.
– Относительно ваших расспросов об этом доме, – сказал Бирд. Он поднял указательный палец. – У Жана-Поля есть замечательные новости.
– Что такое? – спросил я.
– Мой дорогой, кажется, есть что-то загадочное, связанное с вашим другом Дэттом и тем домом.
– Он мне не друг.
– Конечно, конечно, – раздраженно сказал Бирд. – Это проклятое место – бордель и, более того…
– Это не бордель, – поправил Жан-Поль таким тоном, как будто уже объяснял раньше. – Это maison de passe, то есть дом, в который приходят люди, когда у них уже есть с собой девушка.
– Оргии, – сказал Бирд. – Они там устраивают оргии. Жан-Поль рассказывал о происходящих там жутких безобразиях, о наркотике, который называется ЛСД, о порнографических фильмах, сексуальных демонстрациях…
Жан-Поль продолжил рассказ:
– Там есть приспособления для всякого рода извращений, есть потайные комнаты и даже подобие камеры пыток, где они устраивают спектакли…
– Для мазохистов, – перебил его Бирд. – Понимаете, для тех, кто ненормальный.
– Конечно, он понимает, – сказал Жан-Поль. – Все, кто живет в Париже, знают, как широко распространены такие сборища и демонстрации.
– Я не знаю, – оскорбился Бирд.
Жан-Поль ничего не ответил. Мария предложила всем свои сигареты и сказала Жану-Полю:
– Какой по счету вчера пришла лошадь Пьера?
– Речь идет об их друге, у которого есть лошади, – пояснил мне Бирд.
– Понятно, – сказал я.
– Безнадежно отстала, – поморщился Жан-Поль.
– Тогда я потеряла сотню новеньких, – сказала Мария.
– Глупость. – Бирд кивнул мне, поджав губы.
– Это моя вина, – сказал Жан-Поль.
– Да уж, не спорю, – согласилась Мария, – я бы не стала ставить на нее, если бы ты не сказал, что она наверняка победит.
Бирд бросил заговорщический взгляд через плечо.
– Вы, – ткнул он в меня пальцем, как будто неожиданно столкнулся со мной на тропе в джунглях, – работаете на немецкий журнал "Штерн".
– Я работаю на несколько немецких журналов, – признал я. – Но не так громко, я не все включаю в налоговую декларацию.
– Можете положиться на меня, – громким шепотом пообещал Бирд. – Ни гу-гу.
– Ни гу-гу, – повторил я, наслаждаясь архаичным словарем Бирда.
– Понимаете, – продолжал Бирд, – когда Жан-Поль рассказал мне всю эту обворожительную чушь насчет дома на авеню Фош, я намекнул, что вы, вероятно, смогли бы одолжить ему немного наличных, если бы он сообщил вам об этом доме побольше.
– Мог бы, – согласился я.
– Ручаюсь, – сказал Бирд, – что ваше жалованье в бюро путешествий да плюс еще заработки за статьи для журналов… вы должны грести деньги лопатой, просто купаться в золоте, верно?
– Я зарабатываю неплохо, – подтвердил я.
– Да. Уверен, так оно и есть. Не знаю, где вы все это копите, если не указываете в декларации о доходах. Что вы с ними делаете, прячете их под кроватью?