* * *
- Вот вам, очеркистам, подавай "горяченький" материал, - как-то в разговоре заметил Курганов. - Чтобы выстрелы, погони, чтобы "пострашнее". Наверно, читателям любопытно такое: все любим детективные, истории. А попробуйте написать несколько страниц о розыске, предположим, некоего кляузника, злостного анонимщика. Рутинное дело?
- Ну, почему же?
- Однажды материал по такому расследованию попал к журналисту, и вполне даровитому. Шесть месяцев вели мы поиск негодяя, чернившего людей. Вышли на него наконец. А журналист в статье сжал время расследования до... двух недель. "Иначе, - говорит, - читатель может нелестно подумать об оперативности наших органов".
- Разве поиск кляузников входит в компетенцию КГБ?
- Кляузники разные бывают. Один обливает словесными помоями соседа по площадке, другой пишет пасквили, злопыхает на народный строй да еще выставляет как "врагов народа" преданнейших делу Ленина людей. Вот такого и пришлось нам искать в миллионном городе. А это сложней, чем иголку в стоге сена.
А было так. В наше областное управление поступило анонимное заявление, будто бы главный конструктор одного из предприятий, вместе с секретарем парткома, завербованы ЦРУ, получают бешеные деньги... Оголтелая, злобная клевета, опровергнуть которую ничего не стоило.
Подобная анонимка, но уже о других ответственных работниках области, вернулась к нам из Москвы. Почерк, слог, любимые обороты речи - убеждали в едином авторстве. Найти клеветника требовали закон и наша совесть.
Фальшивый обратный адрес: Березники, вымышленная грузинская фамилия. Сравнительный анализ подметных писем - характер исполнения, содержание - убеждали, что писал мужчина, причем немолодой: как ни искажай почерк, а дрожания руки не спрячешь. На возраст указывали и архаизмы - "ибо", "казенный счет", "молебствую"...
Не буду рассказывать, как постепенно сжимался круг поиска. В нем помогали нам самые различные люди. И вот все замкнулось в одном районе, даже микрорайоне Перми, Запруде. Было уже ясно, что писал анонимки пенсионер, бывший работник завода.
Уставали глаза от напряжения; пальцы, можно сказать, стерлись от листания бесчисленных документов. И вот однажды среди квитанций платы за электричество мы наткнулись на знакомый почерк. Улица, номер дома... Мария Федоровна Пирожкова. Писала анонимки женщина? Неужели мы так ошибались?
Прихожу по указанному адресу. И выяснилось, что Мария Федоровна - неграмотная, старая женщина, попросила заполнить квитанцию соседа, Егора Кротова.
К нему я не пошел. Заглянул к председателю уличного комитета. Женщина энергичная, прямая. Многое рассказала о жильцах, в том числе и о Кротове. Честила она его почем зря: и сутягой, и жадиной, и злодеем называла: жену свою побоями чуть не извел, сбежала от него. В каком теперь городе - неизвестно. Но нам отыскать ее - уже не проблема.
И вот что от бывшей жены Кротова выяснили. Когда в девятнадцатом году вышибли Колчака из Перми, Кротов отступал на восток вместе с белыми. Вернулся в двадцатом и утверждал, что сражался в Красной Армии. Поверили. Поступил на завод - по строительной части. Сын мелкого торговца, он ненавидел Советскую власть, боялся разоблачения. В тридцатых годах жена обнаружила обрез, спрятанный мужем на чердаке, и сдала его в милицию. Сказала, что случайно обнаружила в старом сарае.
Узнав об этом, Кротов избил ее до полусмерти, еле отходили...
В тридцать седьмом подлое нутро Кротова возликовало. И он рьяно сигнализировал в органы о "врагах народа". Вот откуда потянулась цепочка!..
Сравнительная экспертиза определила авторство Кротова, материалы передали в следственные органы, потом в суд. Подлеца осудили...
- Пожалуй, Петр Абрамович, этот человек пострашней Вакшаускаса.
В конечном счете хрен редьки не слаще. Но я убежден: как бы враг ни маскировался, как бы ни подличал - он будет раскрыт и наказан. Мне близка убежденность поэта: "Живу и верую в одно, что подлость наказуема должна быть и высоко добро вознесено".
* * *
Ненавидеть всяческое зло и бороться с ним научился Петр Курганов и служа на границе, и сражаясь на фронте. Дороги войны вели его от Заполярья через Курскую дугу, Украину, белорусское Полесье, Польшу, Германию. 69-я Севская дивизия, куда в августе 1944 года был направлен старшина войск НКВД Курганов командиром разведывательного отделения, с боями шла от Севска - самой западной точки Курского выступа - до Померании, через Росток к Варнемюнде. Там, на берегу Балтики, смывал фронтовые пот, копоть и кровь с лица Петр Курганов, смывал соленой, как слезы, балтийской водой.
Но с победным маем война для него не закончилась. После учебы в школе контрразведки он продолжал сражаться с бывшими фашистскими пособниками, полицаями, бандитами из националистских формирований, с убежденными антисоветчиками и продажными, платными агентами иностранных разведок, другими тайными и явными врагами Советского государства.
Как человек, не раз смотревший смерти в глаза, Курганов любит жизнь, любит людей, верен фронтовому братству и чекистской дружбе, ненавидит все, что мешает людям и жизни, миру на земле. И борется с тем, что ненавидит, - так, как с анонимщиком Кротовым, с бандитом Стрейкусом.
Опознанный Вакшаускасом, тот был арестован литовскими чекистами в Каунасе. С помощью западных разведок Стрейкус сумел легализоваться, даже пробрался в партию. Присвоив чужую биографию, он пробился на руководящую должность, нахально разъезжал по республике и за ее пределами, собирал нужную закордонным хозяевам информацию.
Верховным судом республики за все свои злодеяния Антанас Стрейкус был приговорен к исключительной мере наказания. Вакшаускаса осудили тоже сурово, однако учли явку с повинной и помощь в задержании Стрейкуса...
А Петр Абрамович Курганов и сейчас продолжает свое дело. О всех, разработанных и проведенных им и его товарищами операциях, не расскажешь. Да и сам он, встречаясь с молодежью, выступая в рабочих коллективах, не любит говорить о себе. Он рассказывает о друзьях-товарищах, о подвигах их - на границе, на полях сражений Великой Отечественной, в мирное время, о высоком призвании человека - служить своей Отчизне.
Поседевший, крепкий, надежный, не утративший прекрасного умения улыбаться, Петр Абрамович Курганов знает и рассказывает многое. Только не о себе. А жаль! Ведь вся судьба, вся жизнь полковника Курганова, на мой взгляд, - цельная, целенаправленная, без кривулин, - может быть для молодежи истинным примером честного служения своему делу, своему народу...
В. ПИРОЖНИКОВ
День фатиха
1
Пышминцев пришел домой в шестом часу вечера, чтобы, наскоро перекусив, поспать час-другой и снова исчезнуть, теперь уже до двенадцати. Едва он появился, жена проворно накрыла на стол, показала, где что взять, собрала детей и вышла с ними на улицу. Иван остался один. Первым делом он снял пиджак, галстук и, пройдя на кухню, напился из-под крана холодной воды. В кухне на подоконнике спала кошка, в окно светило теплое августовское солнце, в многолюдной коммунальной квартире было необычно тихо. Это время - с пяти до восьми - предназначалось для отдыха, и в каждой из трех семей старались оберегать покой. Заботы, проблемы, режим были здесь общими...
Иван вернулся в комнату, сел за стол, похлебал супу, но вскоре отложил ложку. Есть не хотелось. Он рассеянно заглянул в газету, попробовал читать, но смысл написанного не доходил до сознания. Пышминцев вздохнул, закурил. Подобное состояние он порой испытывал на фронте. Так бывает у солдат, только что вышедших из боя и внезапно попавших в спокойную обстановку. Казалось бы, наконец-то можно расслабиться, отдохнуть, а человек напряжен, перед глазами стоит край окопа, в ушах звучат взрывы, слова команд... А если знаешь, что вот-вот опять идти в бой, то тут заставить себя отдыхать можно лишь усилием воли. Иван встал, прошел в ванную, ополоснул лицо и шею водой, а потом все-таки сел за стол и быстро доел остывающий обед. Жена готовила, старалась - нельзя обижать.
Первое время, когда они переехали в Пермь и Пышминцев был принят на службу в управление МГБ, жена удивлялась и порой даже негодовала: "Что у вас там, каждый день - ЧП? Катастрофа? Поезда идут под откос, заводы взрываются? Неужели нельзя спокойно, как все люди, работать? Ведь не война же!" Потом она привыкла и уже ни о чем не спрашивала, только изредка печально вздыхала, встречая мужа далеко за полночь. Да и о чем тут спрашивать, если все три семьи, обитавшие в этой большой коммунальной квартире, жили одинаково: мужья-чекисты работали от зари до зари, вечером забегали на три часа домой и снова исчезали до ночи. В одиннадцать часов вечера, например, замначальника управления только начинал принимать доклады, и это, конечно, не было его личной прихотью. Такой режим работы диктовала сама обстановка, которую можно было просто и ясно охарактеризовать так: война для чекистов не кончилась.
Иван лег на диван, развернул газету. 24 августа 1951 года, пятница... Стахановская вахта горняков в честь Дня шахтера... Седьмая годовщина со дня освобождения Румынии Советской Армией... Торжественное собрание в Бухаресте, речь главы советской делегации Ворошилова... Взгляд Пышминцева оживился. Надо же, прошло, оказывается, уже ровно семь лет с тех августовских дней 1944 года, когда их полк стоял возле румынского города Ботошани, закрывая путь отходящим на запад немецким частям, разбитым в Ясско-Кишиневской операции. То были памятные для Пышминцева дни. Однажды ночью вдруг поднялась бешеная стрельба, суматоха - как потом выяснилось, фашистская группировка пыталась выйти из окружения через расположение их полка. Пышминцев не растерялся, организовал отпор, а потом возглавил преследование врага... Немцам не удалось прорваться. Пышминцеву тогда был вручен орден. Потом были бои за Плоешти, Брашов, Дебрецен, порой полк нес тяжелые потери, но все равно они уже тогда чувствовали себя победителями - может, потому что были молоды, полны жизни, ждали конца войны... Даже, помнится, иногда на отдыхе играли в футбол. И не странно ли: сейчас, через шесть лет после победы, ему абсолютно не до футбола, загружен так, что некогда отдохнуть, побыть с семьей. И никому не объяснишь, не расскажешь, чем таким важным занят с утра до ночи старший лейтенант контрразведывательного отдела Пышминцев. Ведь для большинства людей слова "разведка", "контрразведка", "вражеский агент" навсегда ушли вместе с войной в прошлое, а если и остались, то лишь в книжках "про шпионов". Для него же все это - сегодняшний день, будничная реальность, требующая повседневного труда, предельного напряжения умственных и физических сил.
Начиная с 1945 года сюда, на Урал, хлынул поток репатриированных - тех, кто в годы войны оказался за границей, на территории фашистской Германии, союзных с нею государств и теперь был возвращен на родину. Впрочем, Пышминцев знал: высокое слово "Родина" для многих из этих людей было неприменимо. Среди репатриантов было немало тех, кто предал нашу страну и даже выступил против нее. Со всеми этими людьми предстояло здесь тщательно разобраться, установить обстоятельства их пребывания по ту сторону фронта. На это уходили годы. Особенно трудным представлялось выявление бывших агентов германской разведки. Прошедшие обучение в гитлеровских разведшколах, эти люди знали конспирацию и умело скрывали свое прошлое. Дождавшись, когда истечет срок назначенного им наказания, они могли покинуть Урал, так и не ответив сполна за свою преступную деятельность. А кое-кто мог и продолжить ее...
Вот почему на рубеже 50-х годов старший лейтенант Пышминцев и весь контрразведывательный отдел пермского УМГБ не знали покоя, вот почему чекисты работали день и ночь, по одиннадцать часов в сутки. Напряженный труд тех лет осел в летописи чекистской славы многими славными делами. Но мы расскажем лишь об одном деле. О деле, над которым августовским вечером 1951 года Иван Пышминцев и размышлял у себя дома...
Из справки по делу:
"СПЕЦПОСЕЛЕНЦЫ НА УРАЛЕ
В начале 1950-х годов в северных районах Пермской области на условиях спецпоселения проживали лица, запятнавшие себя в годы Великой Отечественной войны службой в различных воинских формированиях фашистской Германии. Изменив Родине, они сотрудничали с германским командованием, служили в РОА (так называемой "Русской освободительной армии" предателя Власова), "Туркестанском легионе" и других подразделениях гитлеровского вермахта".
Родина гуманно отнеслась к тем, кто прямо не участвовал в пролитии крови советских людей. Им была дана возможность трудом искупить свою вину. Условия спецпоселения допускали проживание с семьей, свободу передвижения в указанных границах. Для тех, кто раскаялся в содеянном, кто стремился честно работать и жить, - это был реальный шанс заслужить прощение. Но не все хотели им воспользоваться...
2
- Проходите, проходите, эфенди, на наш тантала!
Жена Саидова, открывшая Кадырову дверь, провела гостя в дом и ускользнула на кухню. Судя по голосам, доносившимся из комнаты, большой праздник - "тантала" - был в полном разгаре. Кадыров нарочно опоздал, чтобы компания, собравшаяся у Саидова, к его приходу хорошенько подгуляла, - так легче будет определить, кто чем дышит.
Прежде чем войти, Кадыров через дверную щель заглянул вовнутрь. Саидов, как и было велено, на этот раз особенно постарался. Большую комнату он превратил в гостиную - мехмонхону, убрав ее в соответствии с обычаем. Всю мебель, кроме тяжелого шкафа, - кровать, комод, стулья - хозяева вынесли, пол покрыли цветастыми ковриками-курпачи, сшитыми женой Саидова из лоскутков. На них и сидели гости: шесть человек местных, которых Кадыров знал, и четверо из соседнего поселка. Вместо дастархана Саидов приспособил несколько низеньких ящиков, накрыл их скатертью - получилось неплохо. На ящиках дымился настоящий казан-кебаб - жирная баранина с зеленью и луком, стояла водка. По пустым бутылкам можно было понять, что выпито уже изрядно - Саидов умел угощать. Сейчас он развлекал гостей, изображая кызык-чи - скомороха. Он водил смычком по струнам гиджака и пел, монотонно повторяя одно и то же: "Чаманда гуль чаманда, чаманда гуль чаманда" ("В цветнике цветок - украшение"). Гиджак у него был сделан из плоской консервной банки. Гости смеялись шутке. Кадыров решил, что пришел в самый раз.
- Салам алейкум! - сказал он, входя в мехмонхону.
- Алейкум салам, Маматкул! - вскочил Саидов. - Мы давно тебя ждем, садись скорее!
Гости раздвинулись, освобождая место возле импровизированного дастархана. Молчаливый, мрачный Хасанов, оказавшийся рядом с Кадыровым, налил ему водки. Кадыров поднял стакан, обвел взглядом присутствующих. Все замолчали, ожидая, что он скажет.
- Я хочу выпить за нашу далекую родину! - провозгласил Кадыров. - За наш Туркестан!.. Здесь, на севере, мы живем вдали от родины, не ходим в мечеть. Но в наших душах горит священный огонь веры, зажженный аллахом, каждый из нас, легионеров, остается воином ислама. Ждать осталось немного. Через год-полтора большинство из нас сможет вернуться в солнечный Туркестан и, если потребуется, снова встанет в ряды защитников веры! Слава аллаху! Да здравствует Туркестан!
После того как выпили, Саидов решил представить Кадырову неизвестных ему гостей:
- Это наши братья-легионеры из Яйвы: Хикматов Латиф - ефрейтор, и солдаты - Ибрагимов Зайкен, Джамалов Ахмед, Музафаров Газиз. Живут на Урале пятый год, тоже спецпоселенцы.
- Когда служили в "Туркестанском легионе"? - спросил Кадыров.
- С мая сорок третьего до конца войны, - ответил за всех Хикматов. У яйвинских легионеров он, видимо, был за старшего.
- Где пришлось воевать? - как бы между прочим осведомился Кадыров, закусывая бараниной.
Яйвинские легионеры переглянулись - вопрос был не из приятных. Хикматов, положив мясо на стол, вытер жирные руки о полу мятого пиджака и ответил:
- Мы тут все из четвертой роты... Нас в основном против партизан использовали. Сначала в Белоруссии воевали, под Гомелем. Потом в Польшу перекинули, в район Минска-Мазовецкого. Там тоже партизан ловили. В сорок четвертом году на Висле Советская Армия нас разбила, и немцы всю роту отправили в Югославию, опять на партизан бросили.
Кадыров, сочувственно кивая, выслушал рассказ Хикматова. "Простоват, - решил он про себя. - Сразу всю правду выложил". Вслух сказал:
- А нам вот на советской территории воевать не пришлось. Немцы, как только наш одиннадцатый батальон сформировали, отправили его в Грецию. Там, под Салониками, у моря, мы почти год и простояли, охраняли побережье от английского десанта. А осенью сорок четвертого многие из нас ушли к греческим партизанам.
Поймав на себе удивленные взгляды приятелей, Кадыров ответил на них тоже взглядом - долгим и твердым. Да-да, вот так, запоминайте: стояли у моря, патрулировали побережье - и больше ничего. Точка. Чем чище будет их прошлое, тем скорее удастся вернуться в Туркестан. Легионеры, хоть и были пьяны, поняли его, возникшая было пауза прервалась, все расслабились, задвигались, заговорили. Что тут думать, Маматкул - умный, образованный человек, плохому не научит... По кругу пошла новая бутылка.
Кадыров был доволен. Он еще раз убедился, что имеет власть над этими людьми. Все, кто давно знал Кадырова - Саидов, Бабаев, Умарбеков, Каримов, даже бывший командир отделения Мирзоев, в подчинении у которого он когда-то служил, - все теперь слушались и признавали за старшего его. Только Хасанов по-прежнему безучастно сидел, уставившись в пол, и мрачно жевал папиросу. Кадыров положил ему руку на плечо:
- Почему ты такой грустный, Зулунбай?
Хасанов медленно расцепил большие, перевитые жилами руки, вынул изо рта потухшую папиросу, вздохнул:
- Газету читал. Война опять будет.
Кадыров усмехнулся:
- С чего ты взял? С кем война?
- С Америкой. Она в Корее воюет, - бубнил Хасанов. - Америка первую атомную бомбу изобрела. У нас такую бомбу только недавно сделали.
"Ишь как заговорил - "у нас", - неприязненно отметил Кадыров. Самый старший из всех (ему уже было сорок), Хасанов вызывал у Кадырова внутреннее беспокойство. В шахте Зулунбая, бывшего тракториста МТС, ставили на самые передовые, технически оснащенные участки. Он хорошо зарабатывал, его хвалили. "Мирной жизни ему, видишь ли, захотелось! - зло думал Кадыров. - Передовик!" Но сказать ничего не успел, опередил пьяный Саидов, который, тыча пальцем в Хасанова, закричал:
- Он Америки боится! Воевать с ней не хочет!
Хасанов поднял на него глаза:
- А ты хочешь? Не навоевался еще?.. Или думаешь опять в плену отсидеться?