Он мрачно оглядел свою коллекцию, шевеля губами, будто рычащий вулкан, который вот-вот извергнется; я приготовился выслушать длинное перечисление его разногласий с сэром Уильямом. Но он, вспомнив, похоже, свое намерение не говорить ни о чем, кроме Тернера, кивнул на челюстную кость и сказал:
- Во всяком случае, мы с Тернером сами видели, как ее выкапывают из мелового слоя. Он стоял, словно зачарованный, лицо его сияло, как у школьника; а потом он начал быстро рисовать ее вот так, - он показал рукой бурные взмахи, - будто от этого зависела его жизнь. Потом, если я не ошибаюсь, он воплотил ее в одной из своих картин.
- Да, - сказал я. Пока он говорил, перед глазами у меня словно проползло чудовище с полотна "Богиня раздора в саду Гесперид", и я узнал в нем эту тварь так же уверенно, как узнаешь лицо, прежде виденное на фотографиях. - Я это знаю.
- А вот это, - продолжал Гаджен, смеясь, - кисть, оставленная на холме величайшим художником нашего времени.
Он протянул мне потертую деревянную ручку.
- Вы хотите сказать, это принадлежало Тернеру? - переспросил я. Когда он кивнул, я почувствовал, что по моей коже молнией пробежала дрожь. Если не считать автопортрета, принадлежавшего мистеру Раскину, я никогда еще не держал в руках вещей Тернера. На мгновение я вообразил, что этот тонкий деревянный стержень сохранил его силу, и она может перейти ко мне, чтобы я писал, как он. Потом я поднес кисть к свету фонаря и увидел, что там осталась только одна щетинка.
Гаджен, должно быть, заметил мое удивление, потому что снова рассмеялся и сказал:
- Он говорил мне, что ему прекрасно работалось с тремя волосками, да и с двумя тоже неплохо, но когда дело дошло до одного, даже ему пришлось сдаться.
- Но почему? - спросил я, со стыдом вспоминая, как отвергал кисти с малейшими недостатками. - Он ведь наверняка мог заменить ее раньше?
Гаджен кивнул:
- Да, он был уже богат в то время. Но он предпочитал жить просто.
- Но ведь при отсутствии необходимости, - сказал я, внезапно вспомнив кое-какие слухи, дошедшие до меня, - называть такое поведение "простой жизнью"…
- Да, - сказал Гаджен, - я знаю, что его считали скупым. Но это не то слово, которое ему подходило. Он был экономный, это верно. Осторожный. Он быстро гневался, если подозревал, что его обманывают или используют. Но я видел, как он дал пять шиллингов молодой вдове с плачущим младенцем, велел купить что-нибудь для ребенка и следить, чтобы он ходил в церковь и научился отличать добро от зла.
- Тогда это бравада? - спросил я, вспоминая, как Тернеру нравилось демонстрировать свой талант во время вернисажей.
- Отчасти, возможно. Он и правда очень гордился тем, что может обходиться немногим. И еще он боялся потерять независимость. Как-то раз он сказал мне, когда мы оба много выпили, что больше всего он ненавидит необходимость подчиняться капризам меценатов.
Он помедлил, а когда заговорил снова, в голосе его слышалось сомнение, будто это соображение только что пришло ему в голову и он пока не был в нем уверен.
- Дело было еще в чем-то. В чем-то вроде предрассудка.
- То есть, вы хотите сказать, - отозвался я, сам не зная почему - наверное, вспомнил образы роскоши и разрухи, повторявшиеся на выставке в Мальборо-хаус, - он верил, что расточительность приведет его к катастрофе?
Почему-то Гаджен слегка покраснел, словно я его смутил, а потом кивнул и сказал:
- Очень проницательно с вашей стороны, мистер Хартрайт. Приведет к катастрофе не только его, но и всю страну. Или даже весь мир.
Он улыбнулся и вдруг тронул меня за руку:
- Думаю, у вас все получится, сэр. Замечательно получится, - и добавил, кивнув на кисть: - Оставьте ее себе. Я хочу, чтобы она была у вас.
- Правда?
Он снова кивнул.
- Я всегда буду носить ее с собой, - сказал я, опуская ее в карман. - Как талисман.
Это, конечно, была мелочь, но я был рад получить первую реальную поддержку после встречи с леди Ист-лейк, ведь снисходительные замечания мистера Раскина обрушились на меня, как ведро холодной воды. Сейчас я получил подтверждение тому, что почувствовал (хотя и едва решался верить), когда увидел картины Тернера, - я наконец начал его понимать.
Гаджен достал из кармана часы, посмотрел на них и сказал: "У жены небось обед уже готов, лучше не задерживать ее. Пойдем?" Я искренне ответил: "С удовольствием, сэр", - и пошел за ним к дому.
Обед был традиционный и обильный, в старомодной столовой с тяжелыми балками и огромным камином, в котором, должно быть, сгорело целое дерево, пока мы съели вареную свинину, пудинг и половину бараньей ноги. Гаджен сам не мог разделать жаркое, и я подумал, что его жена попросит меня это сделать, но она взялась за дело сама, и я скоро понял, почему: когда она подошла к порции своего мужа, то потихоньку нарезала ее на маленькие кусочки, чтобы его не унизила ни собственная неспособность держать нож, ни то, что ему, как ребенку, режут мясо прямо в тарелке. Возможно, другой мужчина, не желая привлекать внимания к своей беспомощности, не стал бы отмечать эту доброту; но Гаджен тронул руку жены и поблагодарил ее ласковой улыбкой. Пока мы обедали, я раз двадцать видел такие проявления их взаимной привязанности и уважения. Будем надеяться, дорогая, что мы с тобой сумеем так же относиться друг к другу, когда достигнем их возраста!
Мы поели, миссис Гаджен убрала тарелки и оставила своего мужа и меня наедине с вином. Мы поговорили немного о его семье, а потом без всякой моей подсказки он начал рассказывать мне про свои приключения с Тернером. Он вспоминал, как Тернер любил шторм - "Чем хуже погода, тем лучше!" - как они однажды в Брайтоне наняли лодку, и тут началась буря, море с грохотом билось о планширы, и всех тошнило, кроме Тернера, который просто напряженно глядел на воду, отмечая ее движение и цвет, и бормотал: "Отлично! Отлично!" Или как они проходили в день по двадцать-тридцать миль в дождь и солнце, иногда останавливаясь в самых ужасных гостиницах, где Тернеру не требовалось ничего, кроме хлеба с сыром, стакана портера и стола, чтобы приклонить голову, если уж не было постели.
- Прекрасные были вечера для молодого человека, - сказал Гаджен, покачивая головой, поглощенный приятными воспоминаниями. - Днем Тернер не показывал мне свои работы и не говорил ни слова, но эль развязывал ему язык, и он пел, шутил (хотя понять его шутки было трудно) и хвастался своими успехами и тем, что он станет величайшим художником в мире.
После этого он надолго замолчал и, думаю, заснул, потому что он вдруг кивнул и дернул головой, посмотрев на меня озадаченно, будто не знал, кто я такой. Потом он улыбнулся, все еще ничего не говоря, словно то, что мы вот так вот сидели вместе, тоже считалось за разговор. Не было слышно ни звука, кроме жалобного блеяния овец вдали и шепота огня, который казался таким же сытым и сонным, как мы. Гаджен бросил в камин еще полено, когда долил нам вина, но пламя едва его обуглило. Свечи догорали; в окне я видел, как в небе появляются первые звезды; я подумал о тех днях (на самом деле не таких уж далеких), когда молодой Гаджен и еще не старый Тернер вот так же сидели вместе, и о том, как за одно мгновение, долю секунды в жизни звезды, время надвигается на нас и побеждает нас. Похоже, в конце концов и я заснул, потому что следующее, что я помню, - это миссис Гаджен, которая трясла меня за плечо, смеясь, и предлагала проводить наверх в спальню.
На следующий день я проснулся поздно и неспешно позавтракал на кухне, которая из-за огня очага была в этот час единственным теплым местом в доме. Потом мы сидели с Гадженом в его кабинете и обменивались благодарностями и выражениями радости от знакомства, пока не пришла его жена и не сказала, что пора уезжать, если я хочу успеть на поезд. Он вышел со мной во двор, а его предприимчивая супруга тем временем уже запрягла в тележку коричневого пони, и тот притопывал, как будто ему не терпелось в путь. Потом Гаджен укрылся от резкого восточного ветра в дверях и, развязав галстук, замахал им как шарфом, держа его здоровой рукой.
После этого миссис Гаджен доставила меня на Брайтонский вокзал с достаточным запасом времени для того, чтобы сесть на поезд в Чичестер, который должен был отвезти меня в Петуорт, и я…
Но нет, если я сейчас начну про это рассказывать, то придется писать еще день. Так что пусть Петуорт останется на следующее письмо, а сейчас я перейду к самому важному моему делу - заверю тебя, что со мной все в порядке и я тебя люблю.
Уолтер
XVI
Из дневника Уолтера Хартрайта
19 сентября 185…
Майкл Гаджен еще кое-что рассказал мне о Тернере, это его собственные слова, и я записываю их по памяти.
"Я помню один день, когда все ему нравилось: готические руины, вид моря, световой эффект, который он очень любил, когда солнце пробивается сквозь тучи наискосок и делает их зернистыми, как сланец. Ближе к вечеру мы остановились в пивной, а потом перебрались в "Королевский дуб" в Пойнингсе, распевая: "Я монашек в серой рясе".
Вы знаете "Королевский дуб", мистер Хартрайт? Нет? Ну, вам, наверное, он покажется неприметным, да сейчас, возможно, и мне тоже, но тогда после всего, что мы испытали, это был настоящий дворец: постели были удобные, и у нас по комнате на брата. (Пауза, смешок.) Тем вечером, выпивая после ужина, мы заговорили с двумя здоровыми деревенскими девицами; я помню, Тернер сказал им, что его зовут Дженкинсон, и по блеску в его глазах я понял, что лучше ему не противоречить. Меня это рассмешило, и девушки тоже рассмеялись, хотя и не знали, в чем тут дело; в итоге я поднялся к себе вместе с девицей с темными кудряшками, а он повел к себе другую.
(Должен заметить, что я не знаю, чем было вызвано его следующее замечание; я ничего ему не сказал.)
Боже, мистер Хартрайт, вы, молодежь, такие теперь зануды. Неужели вы никогда не проводили время с веселой девицей? (Еще пауза и смешок.) Но девица Тернера, кстати, следующим утром казалась не такой уж веселой. Глаза у нее были красные, а кожа вся в царапинах".
XVII
Миссис Тобиас Беннет - Мэриан Халкомб
Брентфорд,
21 сентября
Дорогая мисс Халкомб!
Спасибо за Ваше письмо от 17 сентября. Я буду рада видеть Вас - и Вашего брата, если он к тому времени уже вернется - в любой день на следующей неделе. Потом нас здесь Вы уже не застанете, потому что доктор предписал моему мужу поездку на море, и мы можем пробыть в отъезде несколько месяцев.
Стоит заговорить о Тернере, и я сразу вспоминаю Темзу, лодки и пикники. Я знаю, что в это время года погода на редкость бурная и неустойчивая, но если день будет хороший, не согласитесь ли отправиться с нами на небольшую поездку по реке (у нас есть ялик, которого как раз хватает на четверых), чтобы посмотреть кое-какие места, связанные с наиболее приятными воспоминаниями о нем?
Пожалуйста, сообщите мне, какой день подойдет лучше всего и устраивает ли Вас мое скромное предложение.
Искренне Ваша
Амелия Беннет
XVIII
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Бромптон - гроув
22 сентября 185…
Пятница
Дорогая моя!
Уже три часа, и я наконец сел за письмо, которое обещал тебе вчера. Мне следовало начать утром, но я проснулся рано и отправился в парк, чтобы попробовать написать рассвет. Результат, как и следовало ожидать, ужасен: переваренное яйцо, раздавленное на куче золы. И как он получал на своей палитре такие цвета?
Так на чем я остановился? Кажется, на том, что я сел в поезд на Брайтонском вокзале. Он с головокружительной скоростью пронес меня через Шорэм и Уортинг, Ангмринг и Литтлхэмптон и наконец - прошло чуть больше часа с начала пути - доставил меня как заботливо оберегаемую посылку в Чичестер. Потом на постоялом дворе "Корабль" я сел в дилижанс до Лондона и продолжил дорогу в Петуорт. Таким образом я, как можно было предположить, проехал вполовину меньшее расстояние за вдвое большее время, и меня так трясло и подбрасывало, что скоро на лбу и на плече у меня появились синяки, и я почувствовал себя посылкой, за которой никто не присматривает.
Но хотя я этого и не осознавал - про себя я проклинал свои беды словами, которые наверняка бы тебя шокировали, - судьба мне улыбалась. Среди моих соседей по дилижансу (там также были две пожилые сестры-вдовы, молодой чертежник с полной папкой рисунков, которые он мужественно пытался просматривать, пока от толчка они не полетели на пол, а наверху - компания пьяных студентов, которые орали и гоготали при каждой встряске) была приятная женщина лет сорока. Она сидела напротив меня и, как оказалось потом, сыграла важную роль в моем приключении. Хорошо, но не модно одетая, она была похожа на жену сельского врача или адвоката и, когда нас трясло по сторонам, улыбалась мне как товарищу по несчастью. Когда же я ударился головой, она поморщилась, охнула сочувственно и сказала:
- Джабез Бристоу.
- Прошу прощения? - переспросил я.
- Джабез Бристоу.
Должно быть, вид у меня был недоумевающий, потому что она продолжила:
- Вы, значит, не местный?
- Нет.
- Джабез знаменит. Или, скорее, печально знаменит. Он не может управлять дилижансом, пока не проглотит пинту бренди, чтобы согреться. А когда человек примет пинту бренди, ему уже, ясное дело, на все наплевать.
Я улыбнулся. По голосу тоже трудно было понять, кто она такая; она говорила не как леди, но в речи ее чувствовалась уверенность, говорившая о благополучной жизни, и привычная легкость в общении с людьми любого разряда и состояния.
- Далеко едете? - спросила она.
- До Петуорта.
Она кивнула и, глянув на двух вдов, наклонилась ко мне и сказала потише:
- Жаль мне тех бедняг, что едут до самого Лондона. Нам хотя бы недолго осталось страдать.
Мы почувствовали, как лошади замедляют ход, а потом начинают идти с трудом, будто их груз внезапно стал тяжелее. Выглянув в окно, я увидел маленькую ферму, огороженную кривоватыми каменными стенами, а за ней наша дорога резко поднималась к долинам.
- Через год-другой, - сказала моя спутница, - нам больше не придется все это терпеть.
- Почему? - спросил я. - Что, здесь строят железную дорогу?
Она кивнула.
- Но все равно придется идти пешком от станции, - добавила она с улыбкой. - Или нанять повозку; станция будет в двух милях от города.
- Боже мой, - сказал я, - неужели нельзя построить поближе?
Она покачала головой:
- Полковник не желает, чтобы она была рядом с его парком.
- Полковник Уиндэм? - спросил я.
Она кивнула и, помедлив, добавила:
- Вы с ним знакомы?
Тон ее был нейтральный, но при этом она напряженно изучала мое лицо, будто вопрос был вызван чем-то еще, помимо простой вежливости.
- Нет, - сказал я, - но надеюсь с ним встретиться.
- Правда? - сказала она так же вежливо, все еще внимательно за мной наблюдая.
У меня было сильное впечатление, что она что-то знала о полковнике - что-то полезное для меня; но как игрок, который не открывает свои карты, пока не увидит карт противника, она готова была признаться только тогда, когда узнает цель моего приезда и установит, что я - незаинтересованное лицо и мой приезд ей ничем не угрожает. Поэтому я сказал:
- Я пишу биографию Тернера.
Она не отреагировала, и я добавил:
- Художника.
- О да, я знала Тернера, - сказала она. - Я их всех знала при третьем графе. Чентри, Кэрью, Филипса, Хейста, Констебля…
На такое я не смел рассчитывать. Едва веря в удачу, я начал:
- А какой?…
Но как раз в этот момент, к моей крайней досаде, одна из двух вдовушек с мрачным видом наклонилась ко мне и суровым тоном, будто поймала меня на краже, спросила:
- Это вы про Тернера?
- Да, - ответил я.
Посмотрев на нее ровно столько, сколько требовалось по элементарным правилам вежливости, я решительно повернулся к женщине напротив:
- Каким он был?
- О, - заговорила она; наверное, следующие слова мне давно пора было научиться предугадывать, - он был забавный. Очень краснощекий, - она постучала пальцами по собственной щеке, - и всегда носил с собой большой зонтик. Посмотришь на него, так ни за что не подумаешь, что это художник. Скорее он выглядел как… как…
Она на мгновение задумалась, и эта пауза все погубила: она позволила вдове А перезарядить свою разговорную пушку и - точно в тот момент, когда моя спутница закончила: "как морской капитан", - бухнуть:
- Мы видели "Боевой "Темерер"" в Академии в тридцать девятом. - Будто боясь, что я не поверю в такую невероятную новость на основании одних ее слов, она повернулась к сестре и закричала: - Правда?
- Что? - завопила вдова Б.
- Видели "Боевой "Темерер""!
- Что? - повторила ее бедная сестра.
Должно быть, она была полностью глуха - даже студенты на крыше услышали шум. Один из них постучал по двери рукой в перчатке и заорал:
- Эй, потише там, внизу!
Его товарищи едва удерживались от смеха. Должен признаться, меня и самого охватило отчаянное веселье, и я старался не встречаться взглядом с моей новой приятельницей, боясь, что и меня охватит хохот.
Наконец вдова А поняла, что от сестры толку не добьется, и уставилась на меня своими пронзительными глазками.
- Нам эта картина была особенно интересна, - сказала она тем же обвиняющим тоном, который, как я начинал понимать, был для нее обычным, - потому что наш отец служил под началом Нельсона как раз на этом корабле.
- Правда? - сказал я. - Как интересно.
Это было бы интересно в других обстоятельствах, но в тот момент и в том месте ее слова были нежелательной помехой, и я почувствовал растущее раздражение. Но судьба снова пришла мне на помощь: молодой чертежник, украдкой подмигнув мне, словно бы говоря взглядом: "Предоставьте это мне", снял шляпу, протянул руку вдове Л и сказал:
- Я немного занимаюсь кораблестроением, и для меня большая честь с вами познакомиться.