XV
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Бромптон-гроув
19 сентября 185…
Вторник
Дорогая моя!
Ты, наверное, уже начала обо мне беспокоиться, так долго я не писал. Меня трясло в каретах и вагонах поезда, дважды я даже чуть не выпал из экипажа, а в то единственное утро, когда я надеялся найти время для письма, мне пришлось выехать спросонья, и у меня не нашлось даже получаса свободных. Но сейчас наконец я дома, и все мои неприятности - это пара синяков да потрепанные от меловых камней ботинки.
Новая железная дорога до Брайтона - настоящее чудо скорости и удобства (и ты это увидишь сама: я решил, что, когда ты вернешься, мы удивим детей, свозив их на море и обратно за один день), но именно поэтому она меня угнетала. Каждая новая миля все дальше уводила меня не только от Лондона, но и от Тернера, ведь его поездка с Майклом Гадженом много лет назад наверняка была совсем иной - им приходилось трястись от одного постоялого двора до другого по пыльным дорогам, под стук копыт и скрип колес, а пар шел только от лошадиных боков. Едва я почувствовал, что приблизился к нему, разглядев его невероятные картины в Мальборо-хаусе, я снова потерял его из виду в дыму и суете современного мира.
Но когда мы прибыли, мое настроение улучшилось. Я нанял на станции экипаж, и через десять минут мы уже ехали мимо широких веселых фасадов крытых белой штукатуркой пансионов, которые, должно быть, стояли тут еще при Тернере. Прошло еще десять минут, и мы начали спускаться в долины, которые вряд ли особенно изменились с тех пор, как их увидел Цезарь, а то и за тысячелетие до него. Вокруг раскинулся бегущий волнами, шелестящий океан травы, а когда я посмотрел назад, то увидел вдали становившуюся все шире серебристую ленту моря.
Проехав мили три, у въезда в деревеньку мы свернули влево по узкой аллее, заросшей кустами ежевики. Скоро она превратилась в тележную колею, и именно здесь чуть не случилось первое несчастье; возница на секунду отвлекся, а лошадь спокойно тронулась дальше по ухабам, споткнулась и, резко свернув направо, столкнула одно из колес в глубокую выбоину с таким грохотом, что чуть не перевернула экипаж. Вознице пришлось растянуться на козлах, чтобы его не сбросило. Экипаж остановился.
- Простите, сэр, - сказал возница. - Дальше нам не проехать. Еще один такой удар, и потребуется новая ось.
- Отсюда далеко? - спросил я.
- Меньше полумили, - ответил он, указав на дымок из трубы прямо за следующим пригорком.
Я заплатил ему, поднял чемодан и пустился в путь пешком, осторожно обходя корни. Ветер нежно погладил мне лицо, и на мгновение все, что связывало меня с беспокойным миром, отступило вслед за отъезжающим экипажем, а мне остался лишь звук собственных шагов да крик ласточек, призывавших взяться за великое дело или напоминавших о великом горе, которое я почему-то позабыл в суете повседневности.
Выйдя на пригорок, я увидел перед собой небольшую ферму с грязным двором и двумя рядами ветхих сельскохозяйственных построек по бокам. С третьей стороны между ними стоял длинный низкий дом из беленого камня, защищенный сзади рядом деревьев. Это было так не похоже на уютный коттедж, которого я ждал, что я сразу решил, будто возница ошибся. Пока я шел к воротам, я успел убедить себя, что мне придется вернуться в деревню или даже в Брайтон и начать путь снова.
Тощий черно-белый пес при виде меня вскочил на ноги и яростно залаял, дергая свою цепь, будто это была детская игрушка, и пугая бродивших по двору кур. Через мгновение из сарая вышла румяная женщина лет шестидесяти пяти с закатанными до локтя рукавами и направилась ко мне. У нее была неестественно широкая походка комической вдовушки из пантомимы, и я сначала решил, что она пьяна, но потом заметил у нее на ногах деревянные сабо, позволяющие ей не утопать в грязи.
- Доброе утро! - крикнул я. - Я ищу мистера Гаджена.
Должно быть, лай и писк заглушили мои слова, поскольку она нахмурилась, покачала головой, а потом разогнала кур и стала успокаивать собаку. Она приложила ладонь к уху и приподняла брови, жестами давая понять, что не расслышала.
- Мистер Гаджен здесь живет? - повторил я.
- Вы мистер Хартрайт? - спросила она мягким сассекским говорком и, когда я кивнул, протянула мне руку и сказала: - Я Элис Гаджен.
- Очень приятно, - сказал я.
- Он у себя в кабинете. Ничего, если я вас с черного хода проведу?
Она провела меня по двору в теплую кухню, полную пара, аромата вареной свинины и сладкого дымного запаха мяса, которое жарилось на вертеле. Низкие балки потолка, черная плита, заставленная горшками, охотничья добыча - связка подстреленных зайцев, видневшаяся сквозь полуоткрытую дверь кладовой - все говорило о том, что это дом зажиточного фермера. Только стол выбивался из общей картины: из-под старой скатерти были видны изящные ножки красного дерева, говорившие о том, что он когда-то украшал гостиную, но попал в затруднительные обстоятельства.
Мы вошли в прохладный вестибюль, вымощенный отполированными каменными плитами, и миссис Гаджен остановилась.
- Оставьте саквояж здесь, - сказала она, указав на подножие лестницы, - а потом мы вам покажем вашу комнату.
Она говорила медленно и громко, поглядывая на дверь напротив, и это заставило меня предположить, что слова предназначались не только для меня, но и для ее мужа. Предупредив его таким образом о моем появлении, она несколько мгновений повозилась, устраивая мой чемодан, после чего выпрямилась и, уперев руки в боки, сказала:
- Ну вот, теперь никто об него голову не сломает.
Потом она без стука открыла дверь.
Прежде всего я заметил множество бумаг. Отдельные листы и грубые пачки, связанные ленточками, старые записные книжки, сложенные неустойчивыми стопками так, что они вот-вот готовы были рухнуть, покрывали почти всю поверхность пола и мебели. В воздухе пахло плесенью и старой кожей, а пыли было столько, что видно было, как она висит перед окном, будто муслиновая занавеска. Я подумал, что передо мной зрелище доселе невиданное: комната, где беспорядка больше, чем у леди Истлейк в будуаре.
Но это впечатление немедленно рассеялось, когда я повернулся к самому Гаджену. Он был невысок и щеголеват, глаза у него были светло-карие, а седые волосы он зачесывал назад со лба. Белоснежный галстук (такой же белый и пышный, как лебединая грудь) и хорошо скроенный коричневый шерстяной сюртук придавали ему безупречно аккуратный вид. Он подошел поздороваться, осторожно пробираясь между кипами бумаг, словно генерал, который старается не потревожить расположение войск.
- Мистер Хартрайт? - сказал он, поглядев на жену. Она кивнула, и он протянул мне левую руку: - Как любезно, что вы приехали, сэр.
- Да нет, это с вашей стороны любезно… - начал я, удивленный его тоном, но он остановил меня, качая головой.
- Вы просто ангел, - сказал он, - посланный небом, чтобы спасти меня. - Он взмахнул рукой, будто сеятель, рассыпающий семена. - Вы видите, что тут творится.
Он грустно покачал головой, и на губах его появилась печальная усмешка, которая придала мне храбрости спросить:
- А что это такое?
- Плоды сорокалетних трудов, - сказал он. - И мне потребуется еще сорок лет, чтобы их систематизировать, если я не поспешу.
Я посмотрел на ближайшую стопку. Она была перевязана шнурком, а под узел кто-то (очевидно, сам Гаджен или его жена) подсунул карточку, помеченную буквой "альфа" и цифрой 7. Над этой пометой была слабая карандашная надпись: "Гл. 1? Гл. 3? Гл. 4?"
- Вы собираетесь писать книгу? - спросил я.
Тут его жена, все еще стоявшая в двери и наблюдавшая за ним ласковым и снисходительном взглядом живых глаз, рассмеялась; он сердито глянул на нее, но не удержался и тоже начал смеяться над собой.
- Когда я был моложе, мистер Хартрайт, - сказал он, - меня избрали членом Бифштекс-клуба в Брайтоне; там на ежемесячных обедах председатель мог по своему усмотрению потребовать сочинить мгновенную эпитафию себе или другому члену. И Джек Марвелл из Королевского театра, большой шутник, сочинил про меня вот что:
Внемли, прохожий! Здесь лежит хороший человек,
Не совершивший ничего за свой достойный век
Дурного. Книгу написать, и то не смог добряк.
Он только планы составлял, а дальше ни на шаг.Он ежедневно приступал и снова начинал,
Он все пытался, а потом Господь его прибрал.
Он в жизни книги не создал, свои закончил дни.
Чтобы в Книгу жизни он попал, колена преклони.
Когда он закончил, в глазах у него были слезы. Я не мог понять, от смеха это, от воспоминаний о друзьях или просто от меланхолии, которую у всех нас вызывает мысль о собственной смерти. Наконец он снова усмехнулся и сказал:
- Но в следующем месяце я взял свое. Председатель потребовал, чтобы я сочинил эпитафию Марвеллу, а я сказал: "Я ее пока еще планирую", и за остроумие меня освободили от обязанностей.
Я рассмеялся и, оглядевшись, сказал:
- Мне кажется, вас оклеветали - здесь материала на полдюжины книг.
"- Материал! - воскликнул он. - Материал! Но что из него сделать, вот в чем вопрос. Вот тут могилы, - он указал на одну стопку, - тут римские укрепления, - на другую, - и бедренная кость гиганта, и камни друидов, и тысяча других редкостей. Всего этого хватит на достойный путеводитель по природным достопримечательностям и древностям графства Сассекс, для которого я их и собирал. - Он сделал паузу, возможно, потому что вспомнил вдруг причину моего визита, и продолжил: - С этой целью я вообще-то и отправился путешествовать с Тернером - я надеялся, что он сделает для меня гравюры.
- А он отказался? - спросил я.
- Прямо я его не спрашивал, но он, похоже, разгадал мои намерения, потому что прямо мне сказал, что все рисунки предназначены для издателя, который планировал собственную книгу. Потом я слышал, что с этим планом ничего не вышло, и можно было бы снова к нему обратиться, но я решил, что сам недостаточно продвинулся. - Он покачал головой, внезапно преисполнившись раздражения. - Как ни пытаюсь, не могу найти способ систематизировать собранное. Как только я что-то придумаю, черт возьми, появляется нечто новое, и все опять переворачивается с ног на голову! - Он делал размашистые жесты, как дирижер оркестра. - Если я распределю материал географически, придется сваливать вместе храмы Дианы, средневековые монеты и орудийные батареи времен последней войны; если в хронологическом порядке, то и у меня, и у читателя кругом пойдет голова, так мы будем метаться из одного конца графства в другой и обратно, и все за один день. - Он покачал головой. - В конце концов это сведет меня с ума.
- Может, я помогу вам? - спросил я, сочувствуя бедняге и искренне желая освободить его из сети, в которой он запутался. - У меня есть некоторый опыт, да и в "Жизни Тернера" передо мной встают похожие проблемы.
- Благослови вас Бог! - сказал Гаджен. - Очень любезное предложение, но видит Бог, нельзя же тратить на это еще и вашу жизнь, вслед за моей. Кроме того, - он улыбнулся жене, а она покраснела и улыбнулась в ответ, словно у них был какой-то секретный договор, - жена рассчитывает, что вы меня хотя бы ненадолго вернете в разумное состояние, уведя от всего этого безобразия. - Он дотронулся до моего плеча: - Пойдемте в музей. Клянусь, там я буду говорить только о Тернере.
Он настоял, чтобы я снова надел сюртук и взял у него шарф, а сам облачился в старый редингот и захватил пастуший посох - можно было подумать, что до музея идти целый день, да еще и в гору. Но на деле оказалось, что музей располагался в углу двора, в старом сарае для скота между домом и конюшней, из которой, пока Гаджен возился с засовом, за нами наблюдал, тряся головой и нетерпеливо вздрагивая, коричневый пони с лохматой белой гривой. В комнате (если это можно назвать комнатой) было холодно и влажно, пахло сырой землей и старой соломой, а свет проникал из ряда маленьких грязных окошек высоко в стене, придававших помещению вид мрачной церкви. Я не мог ничего как следует разглядеть, но ощущал, что меня окружают смутные силуэты, которые при всей своей неразборчивости давали ощущение объема и присутствия и давили на меня столь же ощутимо, как толпа людей.
Гаджен нашел за дверью фонарь, зажег его с удивительной ловкостью (если учесть, что правой рукой он мог разве что держать коробок) и повесил на крюк своего посоха.
- Вы не подержите это? - спросил он. - Если я буду указывать, дело пойдет лучше.
Я поднял посох, словно он был епископский, направляя свет на сломанную черную каменную плиту, которая была прислонена к стене прямо передо мной (настолько близко, что если бы я сделал еще шаг в темноте, то непременно споткнулся бы об нее). На ней были вырезаны неровные буквы; я наклонился и прочитал:
"Gai us Ter
Et sua coniunx caris
HSE".
- Это с римского кладбища у Льюс, - сказал Гаджен. - GainsTertius, надо полагать. Et suaconiunxcarissima. - Он легко провел пальцами по верхушке плиты и одобрительно кивнул; полагаю, он думал в тот момент о своей любимой жене, так же как я думал о своей. - Ніс Situs Est - значит, он умер первым, а ее имя добавили позже.
- По-моему, это очень трогательно, - сказал я.
Он снова кивнул.
- Но Тернеру это не нравилось. Он сказал, что настоящий художник женат только на своем искусстве. Помнится, он заимствовал эту идею у такого авторитета, как сэр Джошуа Рейнолдс - Он улыбнулся и сказал: - Видите, я держу слово. Ничего, кроме Тернера! - и, резко повернувшись, двинулся вглубь.
Я пошел за ним, держа фонарь и глядя, как его желтый свет рассеивает тень. Поначалу мне пришло в голову, что я попал в пещеру какого-то безумного Али-Бабы. Вдоль стен стояли грубые полки, разделенные на прямоугольные отсеки, словно койки в каюте корабля. Они были переполнены невероятным количеством разнообразного хлама: битые горшки; костяная рукоятка ножа; подошва от старого ботинка, усеянная ржавыми заклепками; половинка черной коробки из волокнистого дерева (вторая половина, похоже, сгнила); поднос с кремневыми осколками, которые могли бы быть грубыми наконечниками для стрел, но края их были так изломаны, словно их грызла собака, а не вытачивала человеческая рука. Я не мог не подумать, что это результат какого-то умственного заболевания (на что уже намекало состояние кабинета), не позволявшего своей жертве выкинуть даже самую бесполезную мелочь и тем более - навести порядок в жизни.
Но если это и безумие, то оно придерживалось системы: на каждой секции имелся аккуратный ярлык, надписанный от руки, с указанием места и даты - "Брэйстед, 1845", например, или (здесь чернила выцвели с годами): "Тэмберлоуд, 1816".
- Это всё ваши находки? - спросил я.
Он коротко кивнул и пробормотал что-то, чего я не расслышал. Нельзя было не восхищаться его трудолюбием (но не его разборчивостью!), хотя сам он, похоже, думал, что это не заслуживает внимания, потому что двигался дальше, не меняя шага и не поворачивая головы, и ничего не сказал, пока не дошел до конца комнаты и не хлопнул рукой по полке, подняв фонтан пыли.
- Вот вам и Тернер, - гордо объявил он. - Ему это местечко очень нравилось.
Здесь я увидел предметы из четырех разных по времени экспедиций: самые ранние помечены одна тысяча восемьсот одиннадцатым годом, а самые поздние - двадцать пятым. Но все они были из одного места, обозначенного большой табличкой на стене: "Стерди-Даун".
- Он этого не говорил, потому что вообще любил помалкивать о таких вещах, но мне кажется, ему тут нравились слои, - сказал Гаджен.
- Слои? - повторил я, не уверенный, правильно ли его расслышал.
Гаджен кивнул.
- Встаньте на вершине Стерди-Даун, и на две мили вокруг, если только у вас есть глаза, вы увидите знаки почти всех периодов истории нашего острова. - Он поднял железную головку топора и взвесил ее на руке. - Вот, англосаксонская, из могилы какого-то князька. - Не успел я осмотреть эту вещь, как он положил ее на место, подобрал блестящий обломок оранжевой черепицы и уронил его на мою ладонь. - А это римское, из остатков виллы в долине. - Так же быстро он указал на изящную брошку, выгнутую, как раковина улитки. - Бронзовый век. Погребена с дочерью вождя или жрицей, чтобы она явилась в иной мир достаточно нарядной. - Он тыкал пальцем так быстро, что я едва успевал разглядеть одно сокровище, прежде чем он переходил к другому. - Камень из средневекового аббатства, большую часть которого растащили, чтобы построить то дурацкое сооружение наверху. Кремневый наконечник для копья, которым, возможно, убили мамонта.
- Но что тут интересовало Тернера? - спросил я, отчасти чтобы заставить его говорить помедленнее, а отчасти от искреннего удивления: на картинах в Мальборо-хаус был ясно виден интерес художника к мифологическим темам, еще больше - к явлениям природы, но ничего похожего на пристрастие к британской истории я не припоминал.
- Он был человеком из народа, - сказал Гаджен. - Из трудового народа. Я много раз видел, как он останавливался зарисовать рыбака или пастуха - не ради курьеза, не в качестве любопытной фигуры для классической сцены. Его симпатия была вызвана собственным опытом. И он хотел познакомить тех многочисленных британцев, которые никогда не ступят ногой в галерею и не наберут денег на картину, с видами их собственной страны.
- Но все же… - начал я.
- Потому что он тоже, - перебил меня Гаджен (но при этом он кивнул, давая понять, что услышал мое возражение и в свое время на него ответит), - знал, что значило жить в бедности, ходить в тесной обуви, быть продуваемым всеми ветрами, работать изо всех сил целый день и ложиться в постель голодным.
Он помедлил и продолжил уже спокойнее:
- Когда он стоял там, на вершине, в его глазах были слезы. Словно он видел, как они движутся через долины - поколения, которые жили, трудились и умерли здесь. - То ли от волнения, то ли от свежести голос Гаджена охрип, и ему пришлось откашляться, прежде чем продолжить. - Признаюсь, тогда я сам этого не понимал. Я был слишком молод. Теперь легче; чем старше я становлюсь, тем больше чувствую свою близость с теми, кто сделал эти вещи, - тут он оглянулся и кивнул, будто приветствуя группу старых друзей, - пользовался ими и в конце концов умер, а они остались, чтобы я мог их найти.
Он несколько секунд помолчал, а потом (возможно, чтобы взять себя в руки, потому что он чуть не плакал) резко отвернулся и схватил с полки следующую вещь:
- Вот это может вас заинтересовать, мистер Хартрайт.
Сначала я не мог понять, что это, но когда он поднес предмет к свету, я увидел, что это нижняя челюсть какого-то огромного животного, длинная и усеянная острыми зубами, как у крокодила. Она была огромная, и если тело ей соответствовало, то зверь должен был быть раз в пять или шесть больше самого большого крокодила в Зоологическом саду. Признаюсь, когда я взял ее в руки, то невольно ахнул.
- Останки вымершего дракона, - сказал Гаджен с привычным смешком человека, который много раз наблюдал такую реакцию. - Как я понимаю, теперь Оуэн называет это динозавром.
- Оуэн? - переспросил я.
- Уильям. Сэр Уильям, следует сказать. - Судя по интонации, сэр Уильям был последний человек, которому следовало давать рыцарское звание. - Главный хранитель Британского музея. А следовательно, авторитет, на который нужно ссылаться в любых вопросах классификации.